Хрусталь люстр горел. Смотреть вверх было неприятно и
небезопасно. Перенапрягшись, ненадежные лампы взрывались, осыпая столы
тонким стеклом и тогда по залу метался человек, с лицом пиротехника-отставника,
сумкой электрика и складной лесенкой. Смятение, вносимое легкими происшествиями,
немного оживляло лица пассажиров, тяготившихся неволием положения, но
настойчиво поглощавших пищу. Человек благожелательный отнес бы столь славный
аппетит не к греховному чревоугодию, но к опыту и предусмотрительности
путешественников.
О бок с Уинстоном соседствовала семейная пара. Жена была
легка. Кроме всего весьма женского, ее лицо теплилось глазами небесного
жителя, обращенными неотрывно к мужу. Муж – К.Б. Кустоди, эсквайр.
Согласно табличке.
Жена сливалась с мужем, искала легкую струнку, вздрагивала
губками навстречу его движений. Подать. Помочь. Оберечь. Сам же К.Б. Кустоди
держал себя строго, мужчиной, то есть не заглядывал в глаза жены, не брал ее
за руку, но методично сжевывал павлина в сметанном соусе. Собственно павлина,
как такового, уже и не было, за исключением левого крылышка и мучительного
для пищеварения, изумрудного, перьястого хвоста. Практичный, темно-оливковый,
в бордовое просо, сюртук эсквайра заботливо скрадывал редкие, не заслуживающие
внимания, капли соуса. Соседи были так поглощающе счастливы втроем, что
Уинстон сдерживал взгляд. Не спугнуть бы. Не дай бог.
В смазке кухонных запахов, по залу текла музыка,
по-домашнему фальшиво, не требуя слушателей, более ища последнюю ноту. Ее
оркестр, укрывшись за бархатным барьером, был откровенно, не стеснительно
плох. Вторая скрипка вяло и невнушительно поскрипывала, засыпая. Первой
не было совершенно. Шаловливые тромбоны, изредка замечая друг друга,
принимались радостно скакать, в конце концов убегая вовсе. Клавиши болели
головой, потакая любой остановке. И только ударник был музыкантом. Как и
полагается брюнету в полном смысле этого слова, он был резок. С барабанами,
барабанными палочками и барабанными перепонками. Из-за него все пропустили
начало случая. А в зале стреляли.
Уинстон каждый год встречал Весну. Встречал нежеланием ее
прихода. Он не любил скользких дорожек, слякоти и гадостного мусора зимних
веселий, что выходят из-под снега, под ищущие морды дворовых собак. Весне
веры нет. Весна ненадежна, как девственность. Как ее наличие. Для Уинстона,
с детства устремленного к покою, любая внезапность напоминала о Весне.
Появление Усатого было внезапно. Он отбросил плюшевую
завесь входа. И возник, но не как пугливый луч света в щели кровли или
птичка-пуглянка на подоконнике, а как чирей на ягодице, надолго и
болезненно.
Невесомая секунда, и жук-метрдотель рванулся, достиг,
согнувшись, застыл у левой руки Усатого, подал листок бумаги. Усатый был
"отцом". С оттягом, задорно, он похлопал служаку по бревенчатой шее,
приладил на нос блестку пенсне, принял протянутое и, вчитываясь, пожевал
шерстку верхней губы. Сгримасничал. Издал деловитое – "Хо-хо?!" В общем,
показал себя человеком, способным на вдумчивую позу, способным проникнуться
плотью дела. Но документ был, вероятно, недлинен. Хватило его ненадолго.
Дочитав, Усатый уже собирался было опрокинуться в занавеси, как метрдотель,
осмелев и вытянувшись губами к начальственному уху, начал шептать что-то
вязкое, служебное. Усатое лицо из внимающего в секунду вновь стало
мужественным и по-степному обветренным. Кратким движением подбородка
метрдотель был оторван от начальственного тела и запущен в бега, через зал,
к лесенке электрика у оркестровой ямы. Косолапый топоток был стремителен.
Цепкие лапки, поднимая грузную тушку на две ступени, не подвели, не
соскользнули. Ра-а-аз ступенька-а, два-а-а-а... Вот и он, электрик, спец,
трудяга. Мэтр стал теребить полу его халата, тыкать сарделькой мизинца за
спину, на Усатого, внушая строгое в повелительном наклонении. Но электрик,
качнув головой нет-нет, выдернувшись из назойливых рук, прыгнул на люстру,
– экая обезьяна, упористо раскачал, и метнувшись с нее на штору, опасно
повис гнилою гроздью, поглядывая через плеча то на метрдотеля, то на
далекого, незнаемого Усатого.
Усатый, выбрав фору времени, расставил ноги, присел и, с
криком – "Рыба-фиш!", вытянул из-за пазухи огромный никелированный
маузер. Взвел. Стал целиться. Уинстон отметил, что позиция была не из
лучших. На линии прицела сошлись: три стола, лестница и низко висящая
люстра. Первый выстрел обрушил люстру, она упала на середину крайнего стола,
некстати прерывая застолье. Вторым и третьим Усатый опрокинул лестницу с
метрдотелем в оркестровую яму. Визг несчастного, напоровшегося брюхом на
пюпитры, мгновенно сплотил дамское общество, присоединившееся хором в
шестьдесят три голоса, но на октаву выше. Уинстон с партией умеренных ждал
четвертого выстрела, оборвавшего бы непристойный спектакль.
Усатый не спешил, мягко принюхиваясь стволом за сползавшим
по шторе электриком. Но вот жертва запуталась. Ствол встал. Мгновение
смысла. Грохот. Дамские голоса ушли в поднебесье. Тело коснулось затылком
пола со шлепком, достойным отрезвляющей пощечины. Усатый по-тараканьи
дернул крагами и затих. Дамы сдулись. Затихли все, переживая, осмысливая,
приходя в себя. Только один человек звучал, повизгивал мокро и радостно,
переходя на вопль. Кричал К.Б. Кустоди, эсквайр.
Стоя у окна, холодясь стеклом, Уинстон смотрел в ночь. Кто
из нас не делал этого? Ответственная репетиция. Человек не может отказаться
попробовать свой перигей на вкус, он...
Ночь рядом. Она велика для глаз. Великовата. Как бы она ни
пряталась за кустами, отовсюду торчат ее сторожкие ужи. Она ждет. Она
терпеливо ждет, когда в человеке умрет неблагодарность страха и проклюнется
розовый герой. С героем человек смелеет, и ночь может показать своё первое
лицо. Лицо рыбы. Здравствуй! Человек сядет невдалеке, на землю и станет
следить. Вот герой всматривается. Вот герой наклонился и побледнел. Вот
герой упал. Судорога. Кончина. Смерть героям. Слава Ричарду Олдингтону.
Герои гибнут быстро, толком не вызрев, не набухнув
тополиным соком. Гибнут, почти всегда из-за провального дебюта интимной
жизни. Череда поступков от пятна помады на сорочке до амбразуры. Это твой
шанс, человек. Место пусто. Еще пять минут тело будет теплым. Подойди ближе.
Ты уже смел, с таким героем ты и сам герой. Хочешь, закрой ему глаза и
послушай сердце, налившееся фарфором. Ты можешь даже ударить его ногой,
если это движение не будет несправедливым, если оно не всплывет мучительным
долгом в твой последний раз. Тебя же учили различать...
Уинстон думал о людях, за спиной и дальше. Люди делятся.
Люди делятся на пассажиров и непассажиров. Пассажирами называются –
перемещающиеся в пространстве. Железнодорожные пассажиры перемещаются в
пространстве поездов. Все пассажиры делятся на мужчин и женщин. Так
случилось и в этот раз. Вокруг неподвижного тела собрались женщины. Одни из
них отдались летаргии сопереживания, с непременным погружением лица в угол
локтя. Другие нашли по случаю повод к знакомству и милому заинтересованному
разговору. Несколько прекрасных фигур сошлись над Усатым аркой. Их
заботливые руки обобрали осколки стекла с его щек и волос, промокнули
ароматным батистом внушительный нос и даже попытались согласно установлениям
сложить покойному руки на груди, но помешал мертво сжатый клешней маузер.
Собрание мужчин сомкнулось вокруг Кустоди. Эсквайр был
польщен и разбужен. Речь триумфатора скрипом боевых колесниц доносилась до
Уинстона.
– ...когда я был чемпионом Нижнего Элхасса по городкам, господа,
наша площадка находилась за городским стрельбищем. Возвращаясь с игры домой,
мы всегда знатно поколачивали тамошних мерзавцев. Да! Славное время прошло!
Время задора и юношеских забав! Сейчас глаз и рука не те, да и бутылка не
городошная бита. Но согласитесь господа, бросок был все же недурен. Да и
расстояние... и свет... А ведь прямо в темечко! Можно сказать призовой
бросок! Эта усатая морда переколотила бы нам всю посуду. Такие выходки,
господа, в общественном месте... ну я не понимаю... позволять... верхний...
стран...
Прижавшись лбом к холодному стеклу, Уинстон видел, как
вокруг поезда мазутистые рабочие ткали сеть хлопот. Объятия вагонов рвали,
вставляли меж ними новые, с грузом, забранным желтым, крашеным вялой охрой
брезентом. В середину поезда влез второй паровоз, блестящий в прожекторном
луче воронеными щеками. В зад его тендеру уперли короткую площадку,
увенчанную баррикадой из мешков. "Романтики песков в мечтах о сафари".
Короткоствольные орудия в конце состава выставили презрительные морды.
Под окнами строилась рота бородачей в высоких куньих шапках
и васильковых мундирах. Молодой обер-квартирьер, весело ругаясь, бегал вдоль
строя, нещадно колотя палашом по носам солдатских ботинок, хватаясь то за
никелированные пряжки портупей, то за ремни карабинов. Когда строительство
"великой стены" закончилось, из-за вагонов, из желеистой тьмы, появились
– кавалерийский полковник с расслабленным лицом и средних лет
штаб-офицер, в черной форме Департамента железных дорог. Строй
напружинился. Обер-квартирьер затормозил перед подошедшими. Глядя на
четкую артикуляцию и лапшу жестов, Уинстон понял что это рапорт, как
понимал и угадывал многое из чужих, незнакомых ему жизней. Рапортуя
обер-квартирьер, был упруг, как...
Холодясь стеклом окна, Уинстон вспоминал наставника
верховой езды, закрытого пансиона для мальчиков, проглотившего его детство.
И опять...
(продолжение преследует автора)
| I | III | IV |
|
Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально |
|
