Пансион числился за Дворцовой палатой Его Величества. Он распахивал узкую
бронзовую калитку перед сыновьями пятидесяти трех родов Империи, имевших в
гербовых листах серебряные цепи и голубых стрижей. Войдя в Пансион, мальчики
на двенадцать лет принимали путь лозы. Опытные садовники, жесткими
немилостными руками поливали их, подкармливали, прививали и обрезали, мало
внимая желаниям и воле воспитуемых, руководствуясь лишь разумом и пользой
дела.
Наставники приглашались из академий континента.
Воспитателей раз в три года, числом пятьдесят три, отбирал лично, Его
Высочество Герцог-Надзиратель Дворцовой палаты из числа незаконнорожденных
сыновей состоятельных землевладельцев столичного округа, по склонности к
пестованию отроков.
Несмотря на строгие правила, Пансион подарил бы Уинстону самые светлые
воспоминания, если бы не Наставник верховой езды.
Уинстон любил лошадей и не мог заставить себя видеть в
них средство передвижения. Присутствие наездника на спине живого существа
казалось ему неуместным и обескураживающим, подобно потасовке между стариком
и девушкой. Наставник же был рад этой странности, как собака –
нечаянному мослу.
Колонна воспитанников в голубых с серебром курточках,
ведомая классным Воспитателем, тянулась в Малый Манеж. По размытым песчаным
дорожкам, через усталый парк, мимо забытых молодостью беседок, мимо статуй с глазами
засиженными пернатыми гадами, мимо гротов, раззявивших заросшие плющом
пасти, мимо молчащих фонтанов. В иной, более вольный момент, окружающие
предметы раззадорили бы детей, сшелушили их скованность, повлекли бы к игре,
но сейчас, на пути в Манеж, их лица берегло тихое ожидание грустного.
В сыром и пыльном воздухе манежа, рассеченном узкими
полотнищами света, свесившимися сквозь решетки арочных окон, звуки тянулись,
не находя окончания. Лишь голос Наставника звучал определенно. По птичьи.
Казалось, его горло перетянуто волосом – помехой ничтожной, но тягостной.
Бесцветное, как тельца каретр, редковолосье. Плоское пудреное лицо,
расчерченное наискось, от уха через губу до шеи, лимонным гнилым шрамом.
Ломкий барьер переносицы. Маленькая фигурка акробата, ни минуты не
находящая покоя – все это делало Наставника в окукленном сознании
воспитанников существом чрезвычайно экзотическим и ожиданно-мучительным.
Его манера принимать позы, более уместные для последователя Квинта Гатерия,
чем наездника, могла бы вызвать у озорников поток насмешек и передразниваний,
если бы не мертвый взгляд его маленьких зеленых глаз, под упором которого
исчезало желание не только шутить, но и дышать...
"...Вы забираете историю моего детства, оставляя меня ни с чем. Я никак
не способен утишить Ваше желание узнать ее. Милая Элл, я смиряюсь, будь
по-Вашему. Но, зная мою приверженность равновесию, вряд ли Элл, Вы могли
предполагать, что я ничего не попрошу взамен. Я был бы удовлетворен, если
бы Вы прислали мне монографию Фарлейля "Предрассудки орнитологии", что
нетревожно пылится в дядюшкиной библиотеке на крайнем от окна стеллаже,
вторая полка сверху. Но Эллиния, умоляю Вас, не доверяйте доставку почте,
это верный способ лишить меня счастья...
...вот, что знали об истории Наставника верховой езды мы,
его ученики. Имя его было Немврод П. Ковальски. Рождения он был низкого.
Родители его, вероятно скотопасы, прибыли в Империю с севера и, получив
разрешение на поселение, в первые же дни продали Немврода, старшего из
дюжины своих сыновей местному армейскому рекрутеру, дабы получить начальные
средства к обзаведению хозяйством.
Через два десятка лет, к последней Восточной войне, о ней
Вы можете справиться в Даггеровском историческом листке, Немврод Ковальски
дослужился до капрала четвертого эскадрона Экспедиционного корпуса.
Будучи человеком жестким и чрезвычайно малоприятным, что я могу
свидетельствовать, Ковальски в службе не только не приобрел приятелей, но
восстановил против себя своих подчиненных и воинских начальников. Особую
нелюбовь к нему питал командир его эскадрона, майор Ульрих Гогернау.
Как писали в то время газеты, подшивки которых, милая Эллиния, Вы можете
отыскать в дядюшкиной библиотеке, Восточная кампания была победоносной, но,
по причине местного климата, не приспособленного к ведению военных действий,
состояла в основном из небольших, хотя и стратегически важных ночных вылазок
Во время одного из подобных предприятий, Ковальски был
ранен в ноги осколками гранаты, выроненной случайно кем-то из его товарищей.
В суете поднявшейся перестрелки то ли по недосмотру, то ли по какой другой
причине, он был оставлен в развалинах пирамиды. Представьте Эллиния, ужас
этого несчастного, оглушенного взрывом, очнувшегося в темноте, не
отозвавшейся на его призывы о помощи. Как и следовало ожидать, капрал впал
в отчаяние. Страдая от ран, дабы не длить муки медленной смерти, он
попытался перекусить на руках вены. Но силы его оставили. Пролежав без
сознания долгие часы, Ковальски очнулся от того, что крысы, привлеченные
запахом крови, попытались доделать начатое им. Новая боль, отвращение к
мерзким тварям, заставили искать выход из лабиринта, ползти, прилагая
крайние усилия. Через двое суток, в день отправки Экспедиционного корпуса на
родину, последний конный разъезд заметил в камнях светлую куртку капрала.
Да Эллиния, всего лишь случай.
В госпитале, после длительного лечения, Ковальски попал в
руки армейского психиатра на предмет обследования приобретенной немоты.
Медицина, как часто случается, отступила. В комиссионном регистре появилась
запись о том, что отсутствие речи помешает капралу с честью умереть за Его
Величество, но оно не является поводом для постоянного содержания в
армейской психиатрической лечебнице и не служит основанием для назначения
пожизненной пенсии. Капрала комиссовали.
Через день после возвращения Немврода Ковальски на
континент, у себя в холостяцкой квартире, завернутым в простыню, с поясным
ремнем на шее и отрезанным языком в руке был найден бывший его командир,
майор Ульрих Гогернау. Свидетельств и улик, могущих навести на след
злоумышленника, полиция не обнаружила, но, в связи с военным временем, ей
было предписано проводить дознания о тяжких преступлениях в течение суток.
Как первого подозреваемого задержали Ковальски. Следователь был невыносимо
убедителен, и подозреваемый не только сознался, но и заговорил, чего в
принципе от него не требовали. Из уважения к заслугам капрала, трибунал
заменил гражданское повешение в камере, на воинский расстрел с барабанами и
зачитыванием приговора. Все было бы, как назначено, и капеллан, и
барабанщики, и расстрельная команда, и букет фиалок от жены начальника
тюрьмы, если бы Его Величество не держал за правило перед завтраком
справляться о погоде в утренней газете. На первой полосе, под заголовком:
"Выжил, чтобы убить и умереть", помещалась поясная фотография капрала, в
форме, при регалиях. Вам, дорогая Эллиния, хорошо известна слабость нашего
государя принимать утром решения, авторство которых вечером он склонен
передавать своим подданным. К тому же, Его Величество был, вероятно, в
хорошем настроении. Он вызвал обер-полицмейстера и мягко указал: "Нам нужны
живые герои, а не их фотографии в газетах. Иначе, кого мы поставим в пример
молодежи? Будем считать, что солдат сначала понес наказание, а потом
совершил проступок".
Через час Немврод Ковальски прибыл в Пансион Дворцовой Палаты в качестве
нового Наставника верховой езды..."
– Ваше превосходительство, господин Посланник? – оставив окно,
Уинстон повернулся к бородатому солдату с капральским шевроном на рукаве,
глядевшему весело, но с субординацией. У Уинстона заныла шея от предчувствия
постороннего вмешательства.
Пора было возвращаться в вагон. Жаба не любила, когда он
опаздывал с ужином, и от обиды могла долго дуться, молчать, отказываться от
любимого фарша из малайзийских мух. Последнее при ее слабом здоровье было
крайне опасно, даже небольшое нарушение углеводного обмена могло стать
роковым. Смутившись, что вспомнил про жабу под чужим внимательным взглядом,
Уинстон моргнул, сжал в подрагивающих пальцах подбородок и, чуть
успокоившись, ощутив тепло собственной кожи, ответил:
– Его преподобие, Кавторанг 3-его Штурмового полка, просит Вас
посетить его сегодня вечером.
Уинстон сыграл бровями легкое удивление, хотя сердце
забилось, запрыгало набухшей горошиной.
– Скажите капрал, зачем мог понадобится Его Преподобию сугубо
штатский человек, такой как я?
– Не могу знать. Мне лишь приказано разыскать вас и передать
приглашение. Но.., – капрал выразительно замялся, как бы спрашивая
разрешения расстегнуть верхнюю пуговицу.
– Час назад в зале при задержании опасного подозреваемого был
ранен капитан-экзекутор Скаратус. Да Вы, Ваше Превосходительство, наверное
слышали стрельбу. Безобразие, можно сказать. Но нападавший арестован. Мы-то
думали, что... а оказалось, что это другой. Сообщник подозреваемого. Он в
зале прятался. Извините, ваше превосходительство, что мне передать Его
Преподобию?
До сего дня Уинстону не доводилось сталкиваться с этими
произведениями сентиментального рассудка Его Величества. В столице
кавторанги Штурмовых полков были салонной редкостью, легким ночным кошмаром,
необходимым для освежения вялых нервов томных девиц. Скоро-скоро их
выпроваживали обратно в болота, в пески, на Восток или еще куда, где Его
Величеству были необходимы деятельные, нетребовательные люди..
Штурмовые полки не ведали церемониального шага, вряд ли
хоть один из ветеранов, выслуживших пенсию, мог похвастаться, что производил
парадные экзерциции на брусчатой мостовой, да и полковую казарму видели
немногие. Просыпаясь, солдат Штурмового полка, не думал, болен он или
здоров, счастлив или печален, жив или мертв, но был уверен, что все это уж
точно известно его Кавторангу. Выполнение его воли было физиологической
потребностью. С утра, перед тем как помочиться, солдат вспоминал, не было ли
какого приказа на этот счет, и тут же огорчался вынужденной инициативой. В
последнюю Восточную войну случалось, что из поднявшегося в атаку полка до
вражеских окопов добегал лишь Кавторанг с двумя-тремя офицерами,
продолжающими наступать, несмотря на гибель своих подчиненных. Новобранцев в
Штурмовые полки рекрутировали из горецких племен. После трех лет заключения
в полевых лагерях, получив из рук капрала медвежью шапку, они становились
солдатами. Не все. Те, кто доживал. Первое время у Его Величества были
сложности с назначением на должность Кавторангов Штурмовых полков. Дворяне
не хотели пачкаться. И тогда Его величество, со свойственным ему юмором,
нашел остроумное решение. По договоренности с Синклитом, он объединил
должности командира и полкового священника в одну. Его Величество приравнял
звание Кавторанга к генеральскому, а Синклит – к сану епископа.
Честолюбивый монастырский послушник из низкой семьи, пройдя решето отбора и
жернова обучения, мог, как в сказке, обернуться в епископа и генерала
одновременно. Синклит получал жалованье Кавторанга за десять лет вперед.
Его величество командира Штурмового полка.
Вернувшись в купе, Уинстон сверил карманную луковицу,
любимую за торопливую неопределенность, с большим дорожным хронометром. До
ужина четыре минуты. Достал жабу, погладил мизинцем в легкое касание
атласное брюшко, и она, от ласки, от радости, что Уинстон вернулся к ней,
утробно заворковала, подрагивая перепонкой горла. Из жестяной с большой
изумрудной мухой на боку банки насыпал в блюдечко катышки фарша. Капнул из
термоса теплого молока. Растерев густую пасту любимой серебряной ложечкой, с
маминой монограммой "М.Т.", принялся кормить свою королеву. Жаба ела
медленно. Сомкнув веки, открывала рот и ждала, когда ложечка опустится в
него, принесет пищу. Верила, любимый не обманет, не надсмеется, не положит
медную пуговку. Насытив, капнул ей маслянистую витаминку. Увлажнил хребтик.
Вернул в дремоту веки.
Мысль о предстоящем визите взрезала течение крови. Перед сном неприятно
встречаться с незнакомым человеком. Смутная мука. Кто он? А может
проскользнет мимо? Дай-то Бог.
(продолжение преследует автора)
| I | II | IV |
|
Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально |
|
