*
По пути к штабному вагону, стоявшему до времени отдельно, за стрелкой, в
тупичке, сжатом пыльной щетиной выгоревшего кустарника, Уинстон мучительно
переживал каждый шаг вперед. Тонкие подметки штиблет, не защищая ступней,
трусливо облегали куски гравия, раскатившиеся с насыпи на узкую, выбитую в
пергаментной траве тропу. Уинстон морщился, останавливался, оборачивался
назад, протягивался взглядом через пройденное, к маслянисто светящемуся в
темноте вокзалу, но понимая свою подчиненность и стыдясь неспособности
противиться, продолжал идти.
"...вчера от портного, достаточно разругав за дурно сшитый костюм, в досаде
оглянулся на обиженное лицо в капельках слепого пота и заметил приставшую к
ноге нитку. Белая. Никчемная. Охвостье пошедшей в дело. И долго потом, до
дома, когда она уже была обобрана, скатана в пальцах и брошена, мне все
казалось ее шуршание. На шаге, на повороте за угол, я чувствовал ее
натяжение, она не успевала, неотвязно тянула брючину. Резала. Вечером под
коленом был тонкий след."
Дорожка изогнулась, приникла к кустам. Кусты расступились. Вытолкнули
Уинстона на пятачок перед вагоном. Первым он увидел человека, стоявшего на
коленях. Со связанными руками. Эсквайр. Заплаканный бисквит. Вспугнутые
пучки бровей. Влажные овечьи глаза с осколками луны в зрачках. Взгляд,
обегающий дугу солдатских фигур, жмущийся к человеку в черном суконном
сюртучке, в черной клиненой шапочке без козырька с пупочкой на вершинке,
маленькому, сухощавому, рябому.
– В империи нет закона о казни. Десять лет. Вы должны знать. Я гражданское
лицо. Вы не убьете меня. Вас накажут за мою жизнь...
– Милый мой, – Кавторанг, это был он, скользнул рукой в тесной нитяной
перчатке по лицу Кустоди. – Ты три дня был в дороге и не заметил, как твоя
империя превратилась в пустыню. А в пустыне закон есть для всех. Для
желающих его и бегущих. Что до наказания, то разве убоится наказания человек
в пустыне, на одном краю которой ему уже нечего делать, а на другом – им еще
ничего не сделано? Будь благоразумен, не трать последнее дыхание на слова.
Отдели хорошее от плохого, что было в твоей, теперь уже прошедшей, жизни. Ты
закончил. Готовься, дружок, – Кавторанг скудно улыбнулся, еще раз провел
пальцами по щеке Кустоди и, подняв открытую ладонь, отступил. За спину
эсквайру шагнул пожилой кряжистый солдат со шнурком. Ловко набросил петлю на
шею и, вывернувшись через плечо, взвалив забившееся тело на спину,
подпрыгнул. Эсквайр выгнулся, толкнул землю ногами, попытался ухватиться за
воздух, глухо сипнул и обмяк. Пленочки пузырей поплыли с губ лягушачьей
икрой. Ало крася.
Уинстон щурил глаза, напряженно всматривался в смерть, неприличную своей
непраздничностью, плоскую и неяркую в резком свете вагонного прожектора. Ждал.
Что-то случится еще. Какой-то знак ее прихода или хотя бы запах. Он искал ее
особые приметы в запекающемся лице мертвого. Но нет. Не случилось. Ни знака,
ни запаха. Смерть разочаровала, не удивила, не щелкнула по нервам. Уинстон
решил, что готов к ней, к такой. К чужой. И, вероятно, своей.
Ночь напрягалась. Но вот-вот должна была уступить. Последняя синяя полоса.
Последний ночной воздух утекал за горбики холмов, туда, где навстречу ему
пузырьком всплывало солнце. Смотреть, как солдаты меряют землю черенками
лопат, устраивают могилу, Уинстону было скучно. Он развернулся на ребрах
каблуков, растерев песок и гальку в сварливый скрип, и пошел обратно. Думал о
сне, о том, что где-то в утробе поезда плачет женщина, о том, что рядом с ней
пусто. Ее нынешняя жизнь разрушена и недостаточна и будет такой, пока не
придет кто-то, кто... Вокруг Уинстона пустота была кругом света.
Одиночество. Свое детство и юность Уинстон провел, как многие сверстники, в
предвкушении начала истинной, чудесной жизни, относя уже прожитое и
проживаемое сейчас к ожиданию. По какой-то причине, эта жизнь не случилась.
Да и могла ли она случиться сама по себе? Но ожидание въелось навсегда,
позволяя Уинстону лишь общество любимых вещей и животных, не давая разобрать
чемоданов. Теперь еще одно существо вступило на этот путь. Уинстон думал о
ней. О кавторанге Уинстон не вспомнил.
Вдоль поезда к своему вагону. В разрыв цепочки официантов, передающих из
рук в руки, из вокзала в вагон-ресторан корзины со скатертями и полотенцами
– ушки торчат. Со стопками перебрякивающей посуды. Обошел стороной солдат,
обступивших в круг трех кочегаров, со смехом рассказывающих, хлопающих
заскорузлыми пеклом топок ладонями по блестящей гагатовой коже бушлатов,
тыкающих угольными пальцами в барышень с таксами и левретками. Последний
выгул.
В купе следом, не давая проехать двери, протиснулся моложавый господин.
Кобылье лицо. Мясистые губы. Плоские сливочные щеки в пушке неуродившихся
бакенбард. Не выпуская взглядом, представился – Герберт Заодат. Затопил
тараторкой слов, сминая вздох Уинстона.
– Ваше превосходительство, не сочтите...
не будучи представленным... нанес... но, чувствуя...
– Господин Бэррингейм, я бы хотел знать, как вы считаете? Можно ли взять и
оставить, и пусть, мол, все так и будет, когда... Вы лицо государственное,
полномочное, так сказать, пастырь, наставник народа, пастух. Да надо сказать
– пастух! И когда в стаде...
– Господин Заодат, – Уинстон остыл, – позвольте заметить, что я никак не
пастух, а герцог по праву рождения.
– О, Ваше Превосходительство! Я никак не хотел своими словами бросить тень
неуважения на Ваш, так сказать... Мои неловкие слова необходимо понимать в
глубоко проекционном смысле. Если же я нанес, так сказать...
– Оставьте. – Уинстон остыл еще, – прошу вас изложить ваше дело – коротко,
парой фраз, если это возможно.
– Конечно, я понимаю. Обратиться к вам меня заставила ситуация, в которой
оказались все мы, пассажиры. Известие о внезапной пустыне и ночное
происшествие растревожили буквально всех. Все мы едем на поселение, к
новому обетованию, и находимся в положении беззащитном и уязвимом, как
перелетные птицы. Наши судьбы на время пути вверены в руки военных, нас
сопровождающих не по любви, но по долгу службы, не испытывая за нас душевного
переживания. Мы не можем рассчитывать... Но вот случай. Нелепый, вызывающий
случай. Глупец Кустоди, он, конечно, вряд ли знаком вашему Превосходительству,
поставил нас всех на грань, можно сказать... Надравшись как скотина, он чуть
не убил экзекутора Брокгауза. А он, надо сказать, чин! И не просто какой!
Военные, ухватившись за это недоразумение как за предлог к насилию, ввели
буквально военное положение. Всех выгнали из вокзала в поезд, лишив
возможности к отдыху, мужчинам запретили покидать вагоны без особого
разрешения, приказали сдать оружие, если таковое имеется, и вообще... Все это
ужасно неудобно! Это волнует общественность! Здоровью многих пассажиров
нанесен урон! Некоторые дамы были в обмороке! Да-да! И вот мы все, то есть
озабоченные происходящим пассажиры, решили направить Кавторангу Шерелю
протест, с требованием объясниться и учесть наши, так сказать... пусть
освободит Кустоди, в конце концов, по прибытии в Х. он имеет возможность
передать его гражданскому суду и тот вынесет ему со всей строгостью
порицание. Пусть накажет того преступника, из которого все началось, тут
Кавторанг во власти. И пусть соблюдает права пассажиров! Мы не солдаты и не
каторжники! Для подкрепления нашего протеста действием, мы все готовы
временно покинуть поезд и задержать его отправление. И просим Ваше
Превосходительство к нашим слабым голосам присоединить Вашу власть и
авторитет.
– Об этом не может быть и речи. Это невозможно. Нет, – Уинстон с содроганием
отодвинулся вглубь дивана, боясь что странный господин может случайно его
коснуться. Кубик льда, колотившийся в горле минуту назад, превратился в шип.
– Но... – Заодат резко потянулся к Уинстону. Трепетом увлажнившихся губ,
черезсильно согнанным в гармошку лбом, стригущими воздух пальцами попытался
развеять отказ, пересилить случившееся. Ему казалось, что можно заново. И
выйдет тогда иначе. Надо вместе заново. С предыдущей цифры. – Но, почему нет?
Если я Вам разъясню...
– Будет вам известно, я не занимаюсь
политикой. А идея самая разумная, но
занимающая более чем одну голову, становится политической. Это отвратительно.
Дальше?! – Уинстон с нарастающей тоской сдерживал себя, давя
желание выбежать вон, на воздух. Он тер подбородок, отвернувшись в окно. Еще
минута. Он сейчас уйдет. – Дальше – так. Кустоди мертв. Казнен только что.
То, что экзекутор жив, для меня новость, но это неважно. Это неважно, это
ничего не меняет. Что же касается вас, пассажиров, то, конечно, вы сможете
покинуть поезд. Беспрепятственно. А поезд уйдет без вас. Вас оставят здесь –
с чемоданами, обмороками и собачками. Вы останетесь и погибнете без горячих
обедов.
– Но кто же посмеет. Хорошо, уже наказан Кустоди, который виноват и заслужил.
Но при чем тут мы? Ведь всех невозможно! Ведь у нас еще есть женщины и
дети...
– Плохой полис вы себе взяли. Женщины и дети. Если Кавторанг приведет в Х.
пустой поезд, никто не спросит с него за Вас, пустыня спишет. А если не
доведет, то и того проще. Вот так. А теперь извините. Я не могу уделить Вам
больше времени, – Уинстон, скользнув спиной по спинке дивана, наклонился,
оперся на локоть и, ухватившись кончиками пальцев, откатил дверь.
Облокотился о подушку, смотрел, как останки собеседника покидают его.
Заметил торчавшую из кармана сюртучка фольгу шоколада.
| I | II | III |
* Картину "Расстрел третьего Мая 1808 г." рисовал Франсиско Гойя
|
Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально |
|
