Фцук Хотьковский Колба и нож Рассказ Валя Колбышев шагал по улице «Ухтомских мелиораторов», как может шагать майский человек, обремененный лишь однообразием хорошего настроения. Валя, несмотря на женское имя, шагал по-мужски, как ему казалось, по-морскому, то бишь – голова движется напористо и целеустремленно, взрезая курс, а все остальное вальяжно подволакивается вслед, подвиливая в такт воображаемой качке. И любой, глядя как он идет, непременно сказал бы – вот это есть уверенный в своей судьбе юноша, если и воровавший ночью яблоки в совхозном саду, то делавший это успешно и ненаказуемо. На пересечении с переулком Майолика из-за угла вывернули братья Лазаревы. Они слаженно, как кремлевские курсанты, выполнили маневр, напрочь загородили Вале дорогу и, дружно плюнув ему на ботинки, каждый на отдельный, пробасили: – Колба, гони рупь. – Не-а. Обломаетесь. – Вежливо, но непреклонно ответил домогателям Валя и, словно от нежданной легкой щекотки, счастливо улыбнулся, демонстрируя два выбитых резца и чуть кривовато росший левый клык. – Как эта? А в глаз? – шумно выдохнул, пораженный в самую гордость, Бобсон Лазарев, старший из братьев по возрасту. – Колба, у тя чо, рубля щас нет? А когда? – осторожно протянул Ганс Лазарев, старший из братьев по разуму. Ганса насторожил не отказ, он знал, что есть дураки, а есть дураки, его напрягло странное для мелкого гопника выражение лица Колбышева. – А хрен его знает. – Сказал Валя и тоже плюнул. Порывисто, но не метко. Попав между братьями. Бобсон понял, что понимать тут надо долго и решил попробовать задачу наощупь. Отодвинув плечом брата, давя на психику неспешным засучиванием рукавов, он двинулся вперёд. Но, сделав три шага, почуял неудобняк в районе пупка и скосил глаза вниз. Внизу была беда, в живот упирался огромный, с драчевый напильник, нож-раскладуха. Бобсон хрюкнул и резво сдал назад. – Гансон! Ты видел? Он меня порезать хотел! – плаксиво занудил старший. – Хрен ли ты стоишь, гнида, я же тебе кровь родная! Его за такое гасить надо! – Ну что ты, Боря, так переживаешь за Валину шутку? Валя же нам всегда был почти друг, тем более у него теперь нож. – Попытался смягчить ситуацию младший. – Валя, какой у тебя интересный полосун. Не местной работы. Торгуешь или для сердца припас? Валя, по началу испереживавший нервы от своих смелых манер, видя, что все, вроде, принято как должно и что даже есть теплый интерес, ободрился и благодарно затараторил. – Ганс, а видал, тут на холке кит выбит? Это потому, что он морской, им кого хочешь завалить можно, мне дядёк привез в подарок, он двенадцать лет в Мурмане базовался, позавчера приехал и подарил. Он им утром петуху башку снес, вжик и кровянка на сарай, только лапки пляшут. Так ты Бобке скажи, чтоб не напирал, а то он сразу морду бить. Верну я рубль, ты же знаешь, я всегда железно. А морду бить больше не дам. – Дядька, говоришь, привез, это хорошо, что дядька. Вернулся, значит. Погулял морячок, да обратно на крючок. Он у тебя рыжий, я его помню, Виктором зовут. Ну, привет ему передавай. Как-нибудь встретимся. – Ганс, ухватив старшого одной рукой сзади за портки, потянул в сторону и зашептал ему на ухо, подтыкивая второй рукой под ребра. Бобсон повырывался, не понимая, чего они вдруг уходят, не получив долг, но скоро тычки его доняли и он переключил внимание на младшего. А Валя Колбышев, отсчитав взглядом вслед братьям полсотни шагов, вспомнил, как дышать, шмыгнул носом и, взбрыкнув на манер забитого утром петуха, пошагал далее, еще более по-морскому, а может, даже чуть по-адмиральски. В полдень на летней кухне, рассохшейся и звонкой, как сосновая солонка, за обеденным столом сидели родственники. Дядька Виктор, веселый мужчина, с кошачьими глазами на хмуром лице, то облупливал холодную картошку, а то, с треском отлепляя потный живот от клеенки, высоко задирая золотящийся щетиной подбородок, прикладывался к ковшику с брагой. Валя, потея и косясь на дверь, не слышит ли мать, рассказывал про то, как ему сегодня пригодился подарок. Рассказ выходил длинный, длиннее самого случая, потому как надо было сказать и кто такие Лазаревы, и то, как он им рубль задолжал, проспорив на слабо прыгнуть с крыши ремстроевского сарая, да и рассказчик Валя был неопытный, никогда ранее не имевший желающих его слушать. Но дядька сидел себе, слушал и дослушал, ни разу не встряв, а уж потом, как бы самому себе или в ковшик, что был в руке, сказал: – Подрос. Уезжал, ты в дырявые колготы ссался, нюнил – мамка, да мамка… Валя, чуть робея, коротко взглядывал на совсем незнакомого, но совсем родного дядьку и радовался, что вот отца у них с мамкой нет, но зато появился такой мужик в доме Колбышевых, бывавший в местах, про которые никто в их поселке кроме как по телеку и не знал. "Битая шкура" – как сам про себя говорил дядька. С таким по улице раз пройти, так потом ни одна сволочь глаза косого на Вальку не положит. Бывает же, жизнь вдруг обернется нежданно, но хорошо, так что и останется тебе лишь не упустить, не проворонить… – А давай-ка Валентин, навестим моего старого знакомого – Армяна Тоца. Нет у тебя дел на сегодня, каких важных? Валя подумал минуту, какие у него могут быть дела, да и решил, что и были бы какие, то все равно, плюнь да разотри на те дела, если дядька, как взрослого, с собой зовет. – Нет, дядя, нет у меня никаких дел. Давай пойдем, навестим. Только, не погонит он меня? Я ведь его не знаю, скажет тебе, мол, чего сопляка притащил. – Да это уж и не бывать такому, ведь ты есть мне родня близкая, а он мне кореш старый, значит и ты ему не чужой, через меня, – сказал дядька и крепко плюнул в тарелку, где от картошки осталась одна лишь легкая шелуха. Армян Тоц был румын и даже в самую жару ходил в гуцульской мохнатой безрукавке, по подолу которой, едва видимые сквозь сальные пятна и копоть, неустанно скакали в горах вышитые крестиком бараны. Тоц, с лицом хмурым более дядькиного, жил в крупповском вагоне за ручьем, на отшибе, как и полагается, жить порядочному старьевщику, хоть и не ходившему по дворам, но имевшему крепкое бутылочное дело. Приняв гостей и накрыв поляну, хозяин тоже захотел послушать Валину историю. Слушал он неспокойно, сопя и наползая телом на стол, иногда ухватывая себя за нос, словно собираясь дотянуть его до подбородка. И в конце, уж совсем лег волосатой грудью в тарелку с огурцами. Брови его сползлись в одну, и ему приходилось время от времени чертить пальцем межу между ними. – Ай, Валэнтин! Беду ты позвал. Тоц, собака умная, как сто дохлых аптекарей, и тот не знает, как тебе помочь. Ты еще мальчик, ты еще жить будешь и здесь будешь, потому что робкий, не сдернешься, как дядька твой. А как здесь, когда ты все испортил? Ты нож достал, людям ножом грозил, они подумали, мужчина с ними говорит, а ты поигрался и обманул. За обман они тебя наказывать теперь будут. Валя Колбышев, аж привстал и даже чуть не заплакал от таких слов. Он-то думал дядькин кореш – Тоц, похвалит его, мол, – какой парень смелый, не испугался и все такое, а Армян-гад, все вывернул. – Так мне чо, убить их за рупь надо было? – Зачем за рубль? Рубль не деньги, я тебе сам рубль дам, потом. Не-е-ет. За то, чтоб в глаза людям смотреть. Ты ножом злость в них расшевелил, а должен был страх. В казаки-разбойники тебе играть, со щепкой бегать. Э-э-э! – Тоц, презрительно скривился и сделал вид, что хочет плюнуть, но не плюнул, потому что в доме плевать нехорошо. - Вот ты кефир пьешь и бутылку роняешь. Кефир, не злость, но и то, высохнет, а пятно оставит. Так что ты делать будешь? Локти в лужу поставишь или вытрешь? – Да, дядя Тоц, они испугались, я же видел. Толстый чуть не обделался. – Э-э-э, не тот это страх. Не понимаешь. Потому что сам настоящего страха не знаешь. Дай нож. – Тоц оскалился углом рта, как Бармалей из мультика, принял нож, перекинул с руки в руку и в одно движение выщелкнул лезвие. – Клади ладонь сюда. – Валя, не понимая, положил и тут же Тоц припечатал ее своей, короткопалой и жесткой, как можжевеловый корень, так что скрипнули выношенные доски стола. – Сейчас поймешь. Я тебе палец отрежу. Тебе страшно будет и больно. Но потом заживет. Как свою кровь увидишь, чужой цену узнаешь. Готов?! Валя хапнул воздуха раззявленным ртом, попусту задергал мгновенно затекшей ладонью и тонко заверещал, словно вырвался у него изо рта и заметался по комнате не завязанный резиновый шар. – Не-е-е-ет! Пусти га-а-ад! Не-ет! А-а-а-а! Но Армян Тоц оскалился еще гаже, поднял руку и с оттягом, со всего маху, рубанул так, что острие ножа сантиметра на три вошло в стол. Валя смотрел на нож, на дрожащие, но целые пальцы, а дядька с Тоцем, враз подобрев лицами, весело ржали, хлопая его по плечам и по шее. Отзыв Сергея Чернодятлова на рассказ "Колба и нож" Еще проза на "Яхте" Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально