Жена сановника подает пример супружеской преданности,
а стрелок Чжу проявляет великодушие.
Ветвистые вижу дубы над горой,
Шесть вязов я вижу в долине сырой.
Давно уж супруга не видела я,
И боль безысходная в сердце порой.
О, как это сталось? Ужель я одна
Навеки забытой остаться должна?
В этих стихах древний поэт говорит о супружеской преданности и добродетели. Нечасто теперь встретишь им
подобные! Однако и в нынешнем свете порою находится женская верность, способная, что называется, "разрушить
городские стены". Вот один из таких "рассказов, в свете ходящих", мы и предлагаем послушать.
***
Студент Хань, по прозвищу Цзыли, по имени Тао, был уроженцем округа Хукоу, что к югу от Реки*. Рано
осиротел. Довелось спознаться с горем, случалось, что расчесывался, так сказать, ветром, а умывался дождем.
С детства, однако, отличался незаурядными способностями. Пяти лет от роду знал наизусть "Канон трех
иероглифов", а в возрасте двенадцати лет мог пересказать слово в слово любое место из "Четверокнижия"*.
Даже соблюдая траур по родителям, не оставлял занятий со своим домашним учителем. Не зря говорят люди:
"Есть у тебя воля, непременно добьешься своего!" Когда пришло время, Хань Тао держал уездные и областные
экзамены на чиновничью должность* и сумел, что называется, "войти в ограду".
Стояли годы правления "Сияющая Ясность"* – и приграничье покорилось, срединные области пришли в
умиротворение, благодатные дожди выпадали в свой срок, а дорога талантливым людям была широко открыта;
сочинение Хань Тао сам начальник области отметил как наилучшее.
Только вчера был бедным студентом, а сегодня пожалован чиновничьей шапкой и поясом; лишь недавно соседи
звали юношу просто "Хань-младший", а теперь кланяются и величают его "почтенный господин сюцай*"! Попав в
списки рекомендованных, Хань Тао вскоре был назначен в местечко Юйцюань, что в округе Ланьчжоу.
Казалось бы – сбылись все мечты. Однако грустно жить вдали от родных мест! Как говорится, и люди
незнакомые, и земля чужая:
Я над мудрыми книгами, юный, сидел.
Возмужав, я пути своей жизни искал.
Я был тигром, припрятавшим когти свои,
И скрывавшим клыки, и укрытым меж скал.
Я душою в Шаньдуне, а телом – в Ланьчжоу,
Я мечусь по морям, я тоскую у рек.
Если место высокое в свете займу я, –
Ван Аньши* не сравнится со мною вовек!
Как тут не тосковать по дому?! Вот и Хань Тао – приуныл, чувствуя свое одиночество, и стал чаще
прикладываться к "высокому яшмовому"*.
Впрочем, вскоре все переменилось. Хань Тао был талантлив и изыскан, недурен собой, всегда готов
опрокинуть чарку в дружеском кругу, а в сложении стихов мало кто мог с ним тягаться. Бывало, только возьмет
в руку кисть – и слова одно за одним сотнями ложатся на бумагу!
На берегу восточном Вэй,
Там, Где хребет Фуцю высокий
И к небу тянется бамбук,
Живет ученый вдохновенный.
Блестящий стиль его поэм
И Цзя, и Дуна изумил бы,
А имя славится его,
Как Лю и Цао славны были.
Осенним днем гуляет он
Средь синих гор в уединенье,
Весною пишет он стихи –
Порхает кисть из шерсти зайца.
Иль, пьяный, опершись на меч,
Вдруг мыслям озорным смеется.
Он, словно ветер штормовой,
Силен душою непокорной.
Поэтому вскоре у Хань Тао завелось множество друзей среди местных молодых чиновников. Что ни день
собирались они у кого-нибудь дома, пили вино, играли в рифмы. Или вдруг отправлялись за город любоваться
прекрасными пейзажами, ведь окрестности Ланьчжоу издавна славятся по всей Поднебесной своей красотой.
Но чаще все общество собиралось у одного человека по фамилии Чжу. Звали его Лунань, а прозвище было
– Чудесный Стрелок. Это был, как говорится, человек необыкновенный. Он нигде не служил, а проводил
жизнь за вином и игрой на цине*. В его доме часто останавливались даосские монахи, занятые "плавкой золота
и киновари"*, знаменитые поэты и мастера меча, а еще Чжу Лунань водил знакомство с вольным людом*. Каждый
рад был засвидетельствовать ему свое почтение, а о его саде Пурпурного Гриба с беседками, горками и
искуственными озерами ходили рассказы по всему округу. Можно сказать:
Терема и высокие башни повсюду,
Дворы и сады утопают в тени.
Сложены горы из камня причудливой формы,
Сад в пышном цветенье – повсюду раскрылись бутоны.
Сплошною стеною бамбук вкруг речных павильонов,
К террасам открытым сосновые тянутся ветви.
Озер и прудов необычны изгибы,
Подернуты дымкой туманною горы;
Хрустально сияние волн, набегающих быстро;
Средь сосен тут яшмой зеленою стелется мох.
Поистине, дивная картина!
Если же у кого-нибудь случалась беда, он сразу шел к Чжу Лу-наню, и тот всегда шедро одаривал просителя
деньгами. Самая внешность этого человека была незаурядной. Рост – не меньше семи чи*, усы и борода
трезубцем, а круглое лицо, белое как камфара, и глаза навыкате, как у свирепого тигра, придавали ему
величественный вид. Настоящий герой! Был он старше собиравшихся у него друзей, лет около пятидесяти –
и возраст, и его положение хозяина вкупе с высокими достоинствами и благородным обликом вызывали большое
уважение у Хань Тао и других молодых чиновников, которые обращались к нему "старший брат". Оставалось только
удивляться, почему этот замечательный человек не держит экзамены и избегает службы. Стоило ему захотеть, и
при своих выдающихся талантах он бы наверняка мог стать не меньше как цзиньши*! А на все расспросы и уговоры
господин Чжу отвечал только пословицей: "День на службе – день в аду!"
В стрельбе из лука не было ему равных, отсюда и пошло его прозвище "Чудесный Стрелок". Каждый день, будь
то в разгар летней жары или в лютую зимнюю стужу, Чжу Лунань упражнялся в своем искусстве. Выпустив стрелу,
пускал ей вдогонку другую, и сбивал первую стрелу в полете!
Но были у Чжу Чудесного Стрелка и свои причуды. Так, когда он стрелял с расстояния в две сотни шагов в
соломенное чучело, то каждый раз, спуская тетиву, кричал: "Лети!" или "Получай!" – с такой яростью, как
будто перед ним была не мишень, а живой человек. Все это вселяло настоящий страх в сердца тех, кто
оказывался рядом. Сюцая Ханя и его друзей мучило любопытство, но, зная вспыльчивый нрав хозяина, никто не
осмеливался расспрашивать его.
Однажды общество собралось по случаю праздника "двойной девятки"*. Хань Тао и с ним еще несколько
молодых людей сидели в беседке в глубине сада Пурпурного Гриба вокруг хозяина. Надо добавить, что среди
гостей оказался в тот день один молодец по фамилии Гао и по имени Цинь. Был он дрянной человек, единственный
сын богатого торговца хлопком, из тех, кто зовется этими "хлебными студентами" – чиновничья должность,
иначе сказать, досталась ему за отцовские деньги.
И вот этот-то парень, который и знал от силы три тысячи иероглифов, осмелился вступить в горячий спор с
самим хозяином.
Началось все с того, что один из присутствующих завел разговор о "Книге Песен". Он сказал:
– Если первым редактором "Трехсот Песен" был, как говорят, сам Конфуций – в чем непозволительно
сомневаться, – то как же среди них могли оказаться такие безнравственные строки:
Вдоль дороги большой я прошла, не устав.
Я держала тебя за рукав.
О, не надо теперь ненавидеть меня,
Сразу старую нежность прервав!
– Не все в "Песнях" надо толковать буквально, – рассмеявшись, сказал господин Чжу. – И
Кун-цзы, и последующие коммментаторы учат нас, что речь здесь идет о князе Чжуан-ване, который оказался
недостойным правителем, не чтил исконных обычаев и правил, не внимал мудрым советам ученых мужей. И вот
эти мудрые люди поняли, что служить такому недостойному государю им нельзя, и начали уходить от него. Народ
же увидел, что они уходят из княжества, и пришел в ужас. Люди стали ловить по дорогам уходящих, хватать их
за рукав, удерживая: "Не уходите! Не бросайте народ! Ведь вы о нем до сих пор так заботились!" Вот как это
надо понимать.
Все поблагодарили хозяина за разъяснение, и лишь молодой Гао, который был уже порядочно пьян, засмеявшись,
воскликнул:
– Полноте, почтеннейший господин Чжу! Все мы тут мужчины, и нечего нам бояться в тесном кругу
сказать вслух такие слова, от которых краснеют только в женских покоях! К чему околичности, зачем не
признать, что эти строки произносит девчонка, которую бросил ее дружок, сорвав, так сказать, первый цвет!
Стоит ли повторять вслед за книжными червями весь этот ученый вздор?!
Все гости были поражены такой бесцеремонностью, а Чжу Лунань, побагровев и вытаращив глаза, закричал:
– Да кто ты такой, щенок, чтобы позорить меня в моем доме, да еще в присутствии этих уважаемых
господ? Ступай прочь отсюда, пока я не приказал выбросить тебя за ворота!
Некоторые из гостей попытались устыдить Гао Циня, говоря, что хозяин – человек, пользующийся
большим уважением, но лучше бы им, право, этого не делать: молодой бездельник Гао разошелся еще пуще.
Показывая пальцем и грубо бранясь, он закричал:
– А мне наплевать, что тебя все боятся! Только и слышно от людей, что про Чжу Лунаня, как будто и
нет уже на свете других удальцов! Люди восхищаются твоим искусством, а мне так противно глядеть на тебя!
Подумаешь, Чудесный Стрелок! Да будь передо мною сам губернатор, я бы и то не испугался!
Тут уж все присутствующие прямо-таки оцепенели от страха, а Чжу Лунань пришел в такой гнев, что,
казалось, готов был проглотить молодого шалопая Гао живьем. Все со страхом ожидали, что господин Чжу убьет
Гао на месте, но хозяин, видимо, сумел обуздать свой гнев, чтобы окончательно не портить вечер. Он встал,
попрощался с друзьями и ушел в дом. Гости, понимая, что творится у него на душе, не стали задерживаться и
тоже разошлись. А Гао Цинь, почувствовав, что сказал и выпил лишнего, еще прежде них поспешил потихоньку
уйти.
Эта история осталась без последствий, и друзья господина Чжу прониклись к нему еще большим уважением.
– Вот пример истинного человеколюбия, – говорили они между собой. – Для такого отменного
стрелка, каков почтенный брат Чжу, убить этого Гао, который и лука-то в руках не держал, составило бы не
больше труда, чем прихлопнуть муху! И сам правитель уезда не посмел бы прислать ему вызов в суд, ведь
Чудесный Стрелок найдет себе сколько угодно поручителей. Поистине, носить в сердце гнев и питать мстительные
чувства может и ничтожный человек, но простить такую обиду по силам лишь мужу, чистому как яшма!
Итак, все хвалили Чудесного Стрелка за гуманность, только сюцай Хань печалился, не понимая, как такой
благородный человек позволил оскорбить себя безнаказанно. Хань Тао долго скрывал свое негодование, но
однажды, когда они сидели вместе с Чжу Лунанем в его саду, а Хань Тао выпил больше вина, чем обычно, гнев
его прорвался из груди. Он вдруг хватил кубком оземь и закричал:
– Почему вы, старший брат, не убили этого поганца Гао?! Поистине, за то оскорбление, которое он
вам нанес, мало съесть его печень и сердце! Как можно допускать, чтобы дрянные людишки проявляли такую
непочтительность?!
И слезы потоком хлынули из его глаз. И тут хозяин, зарыдав в ответ, воскликнул:
– Увы! Люди незаслуженно хвалят меня за гуманность, а мне стыдно смотреть им в глаза. Знайте, что
если б я не боялся суда и дальней ссылки, то нацедил бы кровь Гао в кубок, чтобы выпить ее!
От этих слов сюцай Хань окончательно растерялся и спросил:
– Но как же вы, старший брат, могли испугаться начальника уезда? Никогда не поверю, чтобы такой
удалец, как вы, отказался от мести из страха!
Чжу Лунань с горячностью ответил:
– Никто не посмеет упрекать меня в трусости. Но вы, брат Хань, не знаете всего. Ах, господин сюцай!
Казалось бы – велико ли человеческое сердце, много ли скорби оно вместит? Всего, скажут, на два вершка
тоски. Но моей тоски и горечи хватило бы, чтоб отравить ею все озера и реки Поднебесной! Знайте, что моя
жизнь мне не принадлежит – с того самого дня, как тридцать шесть лет назад мне было нанесено тягчайшее
оскорбление, оставшееся до сих пор неотомщенным. И я не узнаю покоя, пока не дождусь нужного момента для
мести, хотя бы к тому времени мне пришлось умереть и стать "голодным духом"*. Как же сейчас, из-за этого
ничтожества Гао, я могу понапрасну рисковать собой?!
Тут Хань Тао упал на колени и стал отбивать поклоны, умоляя хозяина простить его:
– Я посмел подозревать вас, старший брат; молю не гневаться на меня и открыть, что лежит у вас на
сердце. Даже и ничтожной жизнью готов поступиться, когда б вы осчастливили меня просьбой о помощи! Пусть
скромные силы невелики, однако ж, как говорится, "хоть пьян, но полон высоких стремлений"!
Чжу Лунань, поднимая его, молвил:
– Полноте, брат Хань! Не казнитесь так! Я не принял бы помощи даже от Владыки ада; ведь это моя
месть и мой обидчик! Но я с радостью расскажу вам свою историю – ведь еще ни одной живой душе я не
поверял моей тайны.
Это случилось тридцать шесть лет назад, когда я был еще очень молод и готовился вступить в военную
службу; надо вам знать, что наш род – потомственные военные, и среди моих предков было немало славных
полководцев еще во времена Пяти династий. Мой дядя служил в Северной столице командующим Правого крыла
Тигровой гвардии; видное место было мне обеспечено. Мой обидчик, по фамилии Ли, из древнего княжеского рода,
во всем соперничал со мной. Он готовил себя к поприщу чиновника по Ведомству наград и наказаний, а также
состоял кандидатом в члены столичной академии Ханьлинь*.
Ссора наша произошла из-за девушки из бедной семьи по имени Хуа-хуа, которую я хотел купить себе в
наложницы, а молодой негодяй Ли успел перехватить, заплатив ее родителям втрое. Поистине, то была красота,
от которой рушатся царства! До сих пор не могу позабыть ее. Но мне, поверьте, не так горько было остаться с
пустыми руками, как смириться с издевками молодого Ли, который всюду похвалялся своей добычей и позорил
меня, а кончил тем, что продал ее в этот, знаете, "зеленоверхий терем"*. Хозяйка там дурно обращалась с нею,
и Хуа-хуа вскоре покончила с собой, бросившись в колодец.
Я вызвал Ли на поединок, который должен был состояться в горном ущелье на ранней заре. Едва показалось
солнце, мы стали сходиться и остановились в ста пятидесяти шагах один от другого, потом начали метать
стрелы. Вы знаете, что в стрельбе из лука я достиг скромных успехов; Ли стрелял не хуже меня. Каждую
пущенную в него стрелу он сбивал в полете своей; то же делал и я.
Наконец у нас осталось по последней стреле. Он пустил свою раньше, крикнув ей: "Поспеши!", но я отбил
стрелу в сторону веткой терновника. Теперь он стоял передо мной безоружный. Я приготовился стрелять и
спросил:
– А ну-ка, Ли Четвертый*, скажи мне, что у тебя теперь на сердце?
Я ожидал, что он будет молить о пощаде; но вместо этого он, тараща глаза и показывая пальцем, грубо
закричал:
– Стреляй скорее! Ты думаешь, я испугался? Не дождешься! Стреляй, для меня что жизнь, что смерть
– все одно!
Не могу передать вам, младший брат, какая ярость закипела у меня в груди! Я подумал: "Как смеет он так
бесцеремонно вести себя?! И что я могу сделать с человеком, который не боится смерти? Воистину прав был
великий стратег Сунь-цзы, когда сказал: "Твоя непобедимость – в тебе самом; возможность победить –
в твоем противнике!" Это значит, что в моей власти не дать врагу победить меня, но не смогу победить и его,
когда он сам не позволит этого. Чем же теперь сумею я нарушить цельность его духа, если мой враг не боится
смерти?! Хорошо же, я подожду, сколько потребуется, чтобы увидеть, как дрогнет его сердце, и он готов будет
молить о пощаде. Тогда лишь смогу ощутить сладость мести. Пусть уйдут на это годы и годы – я согласен
ждать, ведь я еще так молод!"
Поэтому я сказал молодому Ли, что мой выстрел остается за мной, и я сам разыщу его в нужное время. На
этом мы расстались; и вот уже тридцать шесть лет я жду, пока мой враг окажется не готовым к смерти. Конечно,
я не стал уже поступать на службу, ведь меня могли убить в каком-нибудь походе, и у меня не осталось бы даже
сына, чтобы отомстить. А теперь прощайте, господин сюцай! Кажется, срок моего ожидания близится к концу:
недавно получил я известие от верного мне человека, что Ли назначен на должность главного цензора, и особый
указ Сына Неба срочно призывает его из Лояна в столицу.
Сбылись его давние чаяния – ведь что может быть тяжелее для служилого мужа, чем не найти при жизни
применения своим талантам! Сын Неба пожелал возвысить его. Так посмотрим, что-то Ли скажет теперь, когда я
натяну свой лук! Не зря же я упражнялся в этом искусстве столько долгих лет!
Хань Тао, растроганный до глубины души, умолял своего друга взять его с собой, чтобы помочь свершить
месть, но тот решительно отказался:
– Нет, господин сюцай, это дело касается лишь Неба да нас двоих. Прощайте, желаю вам долгих лет
жизни и обильного потомства!
Той же ночью господин Чжу приказал слугам запрячь повозку и покинул усадьбу. Много лет после этого Хань
Тао и другие чиновники не имели о нем никаких известий.
– И много лет после этого о нем не имели никаких известий, – повторил Гун Чжичунь, прикуривая
сороковую за день сигарету.
Я огляделся. Успело почти стемнеть, алкаши из скверика ушли, когда – я не заметил. По бульвару,
непрерывно сигналя, медленно двигался плотный поток машин – был час пик, – и прямо надо мной падал
в чреватое снегом небо купол Большого Вознесения, подсвеченный снизу ирреально-оранжевыми ртутными фонарями.
Собственно, с купола, кажется, все и началось – стоило мне мимоходом назвать того, кто венчался под
ним в феврале 1831-го.
Гун Чжичунь не литератор. Он – наладчик швейного оборудования из промышленного городка Саньда.
Какие-то фирмачи в Смоленской области пригласили его для запуска швейной линии, закупленной в Китае, а
поскольку по-русски господин Гун не знает и слова "да", я две недели проходил с ним по цеху, где пар валил
изо рта, помогая объясниться с фабричными мастерами.
Так что с древней словесностью господин Гун едва ли знаком. И монолог, который он вдруг начал, словно бы
в ответ на названное мною имя, этот рассказ по ассоциации, не вполне для меня понятной, выглядел, наверное,
не так уж причудливо... просто я в последние дни сильно не высыпался и заметно утратил сцепление с
реальностью, а теперь, кажется, еще заболеваю... Прибавить сюда южный диалект, на который Гун Чжичунь
сбивается с малопривычного для него пекинского, как только разговор уходит от обметывания петель и ременных
передач. Из-за этого я начинаю понимать господина Гуна через слово, и те призраки, что померещились мне в
прорехах повествовательной канвы, торопятся жить своей жизнью, обретая опасную самостоятельность.
...Из Гжатска мы вернулись только сегодня, едва пробившись к столице через неправдоподобные завалы
мокрого снега, выпавшего этим утром впервые в году. Пообедали где-то на Новом Арбате, последний день бродили
по городу – нынче же поздним рейсом Гун Чжичунь вылетает в Шанхай – и вот, присели на сырой
скамейке в сквере у Никитских ворот.
– И никто не знает, что было дальше? – спрашиваю я.
– Я плохо помню эту историю, – отзывается Гун Чжичунь, выпуская дым. – Читал еще в школе.
Вспомню – доскажу.
Я думаю над его рассказом. В принципе, это что-то вроде эпизода из "Зерцала справедливости" –
заурядная китайская повесть об унижении и мести, какими полны исторические хроники. Но что-то во всем этом
есть еще, что не дает мне забыть о ней. И уже по дороге в аэропорт, задремывая и глядя в окно, где видно
лишь мое тусклое отражение, я против воли возвращаюсь мыслью к судьбе господина Чжу и его обиде, и мне
начинает казаться, что Хань Тао, прожив долгую ровную жизнь имперского чиновника, для меня совершенно
непостижимую – ибо как можно с младенчества изучать перлы высокой словесности, а служить при этом
местечковым политкомиссаром Яшмового трона? – и доросши до вожделенной степени цзюйжэня, еще встретится,
уйдя на покой, с Чудесным Стрелком или получит известие о его судьбе, как тому и положено быть согласно
вечным законам жанра...
Шло время, и к годам правления "Обширное изобилие" Хань Тао, который был уже немолод и имел чин цзюйжэня,
вышел в отставку и вернулся на покой в родные места. Прежние его друзья давно умерли или переехали в дальние
края, односельчане чурались человека, имеющего ученое звание и служившего чиновником. Начальник уезда, где
жил Хань Тао, был человек старый, да к тому же и недалекий; не нашлось никого, с кем Хань Тао мог водить бы
дружбу, и он жестоко страдал от скуки и одиночества.
Среди людей не с кем ему было пропустить даже чарку вина, и поэтому он сошелся довольно близко с одним
лисом-оборотнем, жившим в норе неподалеку от его дома, под корнями древней катальпы. Лис этот, который
звался Ху-бо* и принимал облик прекрасного юноши, много чего повидал в свете, и для Хань Тао не было теперь
большего удовольствия, чем поднимать кубок и разбирать древние стихи со своим новым другом.
Но, как ни умен и ни изыскан был юноша-лис, каждого рожденного смертной женщиной тянет к тем, кто близок
ему по крови. Поэтому Хань Тао очень обрадовался, когда в их уезд прибыл из столицы некий сановник почтенных
лет, удалившийся от службы в свое поместье.
В ближайший же день Хань Тао отправился засвидетельствовать ему свое почтение. Подъехав к воротам, он
был встречен слугами в форменных желтых куртках, носивших на спине фамильный знак хозяина – "Ли". Один
из слуг доложил Хань Тао, что господин сейчас на охоте, но должен скоро воротиться. Тут раздались звуки
гонгов и барабанов, среди слуг поднялась суета, послышались крики: "Хозяин! Старший господин вернулся!"
Хань Тао обратился к воротам и увидел, как во двор въезжает на вороном чудо-жеребце с белыми бабками
старец почтенного вида, с длинной седой бородой и гордой осанкой, еще бодрый и крепкий. На нем был надетый
поверх панциря алый боевой кафтан, желтые шнурованые сапоги на тройной подошве; к седлу, украшенному
шелковыми кистями, был приторочен узорчатый колчан с луком, а на поясе висела секира "семи звезд".
Хань Тао отвесил хозяину восьмичленный поклон*, а тот поспешил, сойдя с коня, поднять Хань Тао и
молвил:
– Прошу вас, почтенный господин, без церемоний; пожалуйте в дом!
Господин Ли проводил гостя в приемную залу, которая достигала в длину сотни шагов и где по стенам
расставлены были стойки со всевозможным оружием: мечами, пиками, цепами, трезубцами и алебардами. После
взаимных представлений господин Ли занял место хозяина, а Хань Тао – место гостя. Слуги поспешили
принести вино и закуски. Разговор шел сначала о "канонах и комментариях", но вскоре свернул на военную тему:
господин Ли знаком был с трактатами Шести стратегов, а Хань Тао в молодые годы неплохо владел парными
плетями и прямым мечом-цзянем. После того, как хозяин с гостем обсудили различные приемы и хитрости, речь
зашла и о стрельбе из лука.
– Лучший стрелок, которого я знал когда-либо, – сказал Хань Тао, – упражнялся каждый день,
не боясь холода и жары; несколько лет он начинал день с того, что подвешивал на конском волосе блоху и
пристально всматривался в нее, покамест она не начала казаться ему с тележное колесо. После этого он мог
глядеть, не моргая, даже когда его кололи шилом в уголок глаза, а взявши лук и всадив стрелу прямо в мишень,
посылал вдогонку другую, и она входила сзади в древко первой стрелы, расщепляя ее по всей длине.
– Вот как! – заметил хозяин. – Поистине, удивительный человек! Я знал только одного
удальца, который мог бы повторить подобный трюк.
– Позвольте, почтеннейший господин Ли, – воскликнул Хань Тао, у которого вдруг зародилась
догадка, – спросить вас, не тот ли это человек, которого зовут Чжу Лунань, Чудесный Стрелок?
– Именно о нем я и говорил, – отозвался пораженный хозяин. – Так вы знали его, господин
цзюйжэнь?
– Да, знал. Осмелюсь также спросить, не известно ли вам что-нибудь о некоем давнем сопернике Чжу,
нанесшем ему в молодости оскорбление и сошедшемся с ним в поединке в горном ущелье?
– Это мой старший брат Ли Дунвэй. Вы, оказывается, слышали и об этой ссоре? – удивлению
хозяина не было предела.
– Как же не слышать, когда господин Чжу оказал мне великую честь, сам поведав обо всем! Скажите,
однако, как он отомстил вашему брату? Да и жив ли он сейчас?
– Ничего не могу сказать вам о том, где он и жив ли теперь. С тех пор прошло без малого сорок лет.
Что же до моего брата, то послушайте, что случилось с ним тогда в этой самой зале; вам известно начало
истории, пусть же вы услышите и ее конец.
…То был знаменательный для Ли Дунвэя день. Накануне посланец императора тайвэй Хун в сопровождении свиты
дворцовых чиновников спешно доставил в его поместье давно чаемый "алый рескрипт"*, которым получателю
предписывалось, немедленно оставив все дела, скакать в Северную столицу для вступления в должность главного
цензора при Ханьлиньской Академии.
Поцеловав печать на "алом рескрипте" и возложив его на семейный алтарь, Ли Дунвэй поспешил распорядиться
об угощении для императорского посланника и сопровождающих лиц. Явились с поздравлениями домашние и слуги,
пировали далеко за полночь… А сегодня с самого утра им владело смутное беспокойство, словно бы темный червь
присосался к сердцу. В чем причина? Казалось бы, сбылись все мечты, годы упорного труда и беспорочной службы
принесли плоды. Отчего же нынче и радость не в радость?..
Ли Дунвэй отдавал распоряжения к предстоящему отъезду, когда слуга доложил ему, что в зале ожидает
какой-то гость, не назвавший своего имени, но явившийся, по собственному уверению, для весьма важного дела.
Войдя в залу, Ли Дунвэй увидел высокого удальца величественного вида в запыленном кафтане. Он поклонился
Ли Дун-вэю как гость хозяину, сложив руки перед грудью, а тот, поспешив ответить на поклон, сказал:
– Осмелюсь спросить, что привело вас сюда, если вы не сочли за труд путь в сотни ли?
– А ты не узнаешь меня, Ли Четвертый? – спросил этот человек голосом, похожим на рыканье
сердитого тигра. – Помнишь молодого чиновника Чжу, который оставил за собой право выстрела? В тот раз
ты не побоялся смерти; что же ты скажешь теперь, когда Сын Неба вспомнил о тебе?
Все волоски на теле Ли Дунвэя поднялись дыбом от ужаса. Он понял, что настал его смертный час. И в этот
миг в залу вошла его жена Вань Мэйли, которой не успели доложить, что в доме посторонний. Увидев Чжу, она
поспешно повернулась, чтобы уйти, но Ли Дунвэй задержал ее, надеясь, что при ней Чжу не станет стрелять.
– Останься, – сказал он. – Этого господина не надо стесняться, ведь мы дружны с молодых
лет.
Однако Чжу не был расположен шутить.
– Что ты несешь, – закричал он, – о какой дружбе может идти речь?! Тридцать шесть лет я
считал тебя злейшим врагом, и вот теперь явился получить долг – твою презренную жизнь! Попрощайся
теперь с женой.
А жена Ли Дунвэя с рыданиями упала на колени и воскликнула:
– Если вы, почтенный господин, не хотите пощадить супруга, то умоляю вас о милости – позвольте
мне умереть прежде него! Ведь правду говорят, что жене бессмысленно жить после смерти мужа!
Тут Ли Дунвэй, придя в гнев, стал кричать на жену, веля ей замолкнуть и не позорить его перед чужим
человеком. А Чжу Лу-наню крикнул, чтобы тот стрелял скорее – он боялся, что мужество окончательно
покинет его.
Однако господин Чжу, расхохотавшись, сказал:
– С меня довольно того, что я видел твой страх. Прощаю тебя ради твоей жены; в нынешнем свете мало
найдется подобных ей по своей верности. Знай, что ты уже побежден. Не зря говорят – тот, кто терпит
поражение от врага, прежде пасует перед собственным сердцем.
И он повернулся, чтобы уйти.
Но тут Ли Дунвэй опустился на колени рядом с женой и сказал:
– Нет! Такой человек, как ты, не должен отказываться от мести. Я несправедливо обошелся с тобой, и
теперь, когда вижу твое великодушие, прошу – возьми мою жизнь и выполни свой долг! Все эти годы я
чувствовал вину перед тобой и перед Хуа-хуа, которая погибла, бросившись в колодец! Пусть же теперь
свершится суд Неба. Только жену мою пощади, ведь она ни в чем не виновата.
– И я должна умереть вместе с мужем, – повторяла Вань Мэйли. – Я отдана ему в жены, и век
буду ему верна.
Какое-то время Чжу Лунань стоял, в глубоком волнении не в силах вымолвить и слова. Затем медленно
опустился на колени против супругов. Так же медленно, словно во сне, протянул руки и взял свой драгоценный
лук, выложенный роговыми и черепаховыми пластинами; наложил оперенную лебедиными перьями стрелу, сам не зная
еще, куда она прянет с тетивы в следующий миг...
И на этом оставим их, наконец. Вам интересно, что было дальше? Мне – уже нет. Я сыт по горло, и
ничего, кроме раздражения, не вызывают куклы пыльного театра, из века в век не устающие разыгрывать одну и
ту же, одну и ту же историю, замкнувшийся на себя сон в красном тереме, в который готова провалиться сегодня
и моя страна. И самая невыносимая мысль, что не дает мне спать последнее время – если бы с аннексией
все вышло наоборот, и танки Глаголева и Лазарева прорвались в 46-м к Нанкину, не изменилось бы ни-че-го.
Довольно. Концовку с моралью, густой, как суточные щи, пусть каждый допишет по своему вкусу.
– Останови здесь, командир, – негромко прошу я. Водитель без лишнего слова притормаживает у
обочины, со вздохом отъезжает в сторону дверь, и я соскакиваю на асфальт.
Гун Чжичунь еще рвется досказать свою историю. Ну, уж нет. Перепрыгиваю через ограждение шоссе, сразу
набираю полные ботинки снега и быстро шагаю прочь, но мне все равно слышен голос, который, поднимаясь до
звенящих патетикой высот, торжествующе освобождается от всякого следа провинциального шанхайского выговора,
так что мне теперь внятно все до последнего слова, как будто голос звучит у меня впереди затылка и позади
глаз:
– Пусть эта повесть о супружеской верности и возвышенных чувствах послужит уроком для читателя!
Ведь недаром примеры женской добродетели сохраняются в рассказах от древних времен! Кто не слышал про жену,
чей плач отзвуком держался три ночи под сводами городских ворот? Однако даже в наши дни подобные случаи
– не такая уж редкость.
Бурные воды реки.
Связка ж ветвей проплывет, нерушима.
Кто так сердцами близки?
Я лишь и ты, мой любимый.
Последний кадр: заснеженное подмосковное поле, бедная луна и далекая полоса леса, к которому скорым
шагом уходит прочь от зрителя, все уменьшаясь, одинокая фигура; я иду не оборачиваясь, засунув руки в
карманы и подняв воротник – и в тот момент, когда черный плащ окончательно теряется в темноте, по
экрану, как снег, начинают медленно ползти сверху вниз белые иероглифические титры.
ПРИМЕЧАНИЯ
Что к югу от Реки – т. е. в провинции Хэнань. Это название и означает буквально "южнее
Реки". Сокращенное "Река" – обиходное именование Хуанхэ у китайцев.
"Канон трех иероглифов" – букварь, по которому с самых нежных лет учили читать детей в
старом Китае. Получил свое название от составляющих его афоризмов по три иероглифа в каждом и имеющих
назидательный смысл. "Четверокнижие" – свод конфуцианских канонических книг, обязательный к заучиванию
наизусть для желающих вступить в государственную службу. Здесь царила, разумеется, самая бесчеловечная
зубрежка с вечным повторением "задов", как в свое время и у нас при обучении грамоте по Часослову.
Держал… экзамены на чиновничью должность – литературные государственные экзамены в
средневековом Китае открывали дорогу к чиновничьей карьере для всех сословий. От соискателя требовалось
написать т.н. "восьмичленное сочинение", отвечающее строго установленной форме и выдержанное в духе
ортодоксальной имперской идеологии.
Стояли годы правления "Сияющая Ясность" – собственное имя императора табуировалось; он сам,
как и годы его пребывания у власти, именовался по девизу правления, имевшему неизменно благопожелательный
смысл.
…величают его "почтенный господин сюцай". Сюцай, буквально "цветущий талант", – младшая
ученая степень, которая присваивалась прошедшим экзамены областного уровня. При определенных условиях
(т.н. "рекомендованные сюцаи", или гуншэны) позволяла занять незначительную должность в провинции.
Ван Аньши – знаменитый ученый, литератор и государственный деятель времен Сунской
династии.
…и стал чаще прикладываться к "высокому яшмовому". Обычный эвфемизм для пьянства. "Высокий
яшмовый" – винный кубок.
Цинь. Род китайских гуслей, довольно громоздких. Считался непременным спутником возвышенного
мужа; искусство игры на нем ценилось в образованном сословии не меньше, чем мастерство скрипача-виртуоза в
Европе. Циню посвящались поэмы и оды.
"Плавка золота и киновари" – изготовление даосского эликсира бессмертия, главными
ингредиентами которого были драгоценные металлы, ртуть и киноварь, приводившие, бывало, к отравлению
искателей вечной жизни. Достижение бессмертия на земле – idee-fixe всей средневековой культуры
Китая.
…а еще Чжу Лунань водил знакомство с "вольным людом". С разбойничьей вольницей; они же –
"рыцари рек и озер".
Рост – не меньше семи чи… Около двух метров одного дециметра по нашим меркам. Гипербола,
обычная для китайского героического эпоса и выросших из него приключенческих романов. Таковы "Речные
заводи", "У Сун убивает тигра" и многие другие.
Цзиньши. Буквально "продвинутый муж". Высшая ученая степень, которую получали отличившиеся на
дворцовых экзаменах. Давала право на занятие видных государственных постов.
…собрались по случаю праздника "двойной девятки". Праздник "двойной девятки" – девятый день
девятого месяца по лунному календарю. День осени и любования хризантемами.
…хотя бы… мне пришлось умереть и стать "голодным духом" – неупокоенным привидением,
лишенным положенных ему посмертных подношений и возлияний от сыновей и внуков.
Ханьлинь, что дословно означает "Лес кистей"; императорская академия, место службы видных
государственных мужей и оплот официальной учености.
…продал ее в этот, знаете, "зеленоверхий терем". Целые кварталы бардаков в областных столицах
Китая еще с монгольского завоевания крылись, по обычаю, зеленой черепицей. По этому признаку их
обозначение утвердилось в литературе.
– А ну-ка, Ли Четвертый… В многодетных крестьянских семьях патриархального уклада, а порой
и в знатных домах дочерей почти повсеместно, а сыновей зачастую называли не по имени, которого могло не
быть вовсе, а порядковым номером по старшинству. Это служило обращением накоротке, либо, как в описанном
случае, знаком пренебрежения.
Лис… который звался Ху-бо. Буквально – "лисий дядюшка". Упоминаниями о способности этих
тварей оборачиваться людьми пестрят сборники волшебных новелл, начиная с "Записок о поисках духов" Гань
Бао и кончая собранием Пу Сун-лина "Лисьи чары" в чудесном переводе Василия Михайловича Алексеева.
…отвесил хозяину восьмичленный поклон – поклон, при котором земли касаются восемь точек:
ступни, колени, локти и кисти рук.
ПСС Бедного Монаха