Сильвия Гаэтано не находила себе места. Завтра ей снова надо было на работу, но впервые за долгие годы она не могла представить, как пойдет в школу, как опять будет смотреть в виноватые лица коллег, как поведет урок. Она, конечно, знала, что Бекки жива, и это было важнее всего. Те странные люди из ФБР сказали, что "так надо", что ее дочь необходимо "обезопасить" ("Программа неприкосновенности свидетелей"), ей придется поменять имя, лицо, штат и скрыться ото всех и от нее, от ее матери, тоже. Все это Сильвии совсем не нравилось. Сильвия всегда была оптимисткой, несмотря ни на что. А ей было, на что не смотреть. Вот она и не могла понять, почему не находила себе места. Она ведь знала, что обязательно увидит Бекки, и что они как-нибудь выкрутятся – не в первый раз.

Придя к такому выводу, Сильвия пошла на кухню делать себе чай. Она почему-то пила по утрам чай, как англичанка, сама посмеивалась, но все равно пила свой эрл-грэй с запахом бергамота. Каждое утро, приняв душ и причесавшись, строила зеркалу утомленную "английскую" гримасу, странно выглядевшую на ее красивом и жизнерадостном полуитальянском лице, смеялась и шла пить чай.

Сильвия поправила прическу и вошла в кухню. В кухне спиной к ней сидел какой-то бритый бродяга в хаки и спал, положив руки и голову на стол. Сильвия тихо охнула, сняла со стены молоток для отбивания мяса и аккуратно двинулась назад, поближе к висевшему в прихожей телефону. Скрипнула половица, Сильвия застыла, бродяга поднял голову и оказался Бекки. Сильвия аккуратно положила молоток на стол и кинулась обнимать дочь.

– Мама, я потеряла ребенка, – простонала Бекки куда-то в ключицу матери и вцепилась в нее, как клещ, боясь потерять сознание.

Сильвия изо всех сил держала дочь и быстро читала в уме старую католическую молитву.

Бекки села в горячую ванну и проспала в ней целый час, пока остывающая вода ее не разбудила. Сильвия, как могла, обработала ей шов на спине, дала огромный белый махровый халат, принесла в спальню поднос с невообразимым количеством кофе, сливками, яичницей, тостами и джемом, велела все съесть и лечь спать по-человечески. Бекки пообещала, и они расстались – Сильвия должна была идти в церковь. Не могла не идти. Она тщательно заперла дом и пошла, первый раз в жизни проклиная свое католичество.

Вместо того, чтобы съесть свою еду и лечь спать, Бекки уронила к ногам халат, усмехнувшись киношным ассоциациям, и стала смотреть на себя в большое зеркало – в конце концов в двадцать восемь лет, после того, как ты три недели лежишь то под капельницей, то на операционных столах, и не смотришься в зеркало, а бегаешь по родному штату от добрых дяденек из ФБР, как раненый спринтер, когда тебя сначала пырнут ножом, потом ты потеряешь своего ребенка (а ты так хотела ребенка, идиотка), потом в тебе поковыряются, отчикают кусок легкого и зашьют, потом обстригут тебе волосы, потом скажут, что надо делать пластическую операцию для изменения внешности, потом у тебя заберут твою красивую победительную одежду (а может, все это в другой последовательности), потом человек, которого ты всю жизнь любила, и от которого хотела этого ребенка, посмотрит на тебя так, как будто ты какая-то сороконожка, которая переползает перед ним дорогу, потом вы вместе с этим человеком сожжете труп другого человека, которого этот человек, возможно, убил (ведь он вполне может быть маньяком), сожжете вместе с домом, где тот человек, которого ты всю жизнь любила, трахался с низкопробной потаскухой, неумело изображающей из себя графиню... В общем, в такой ситуации надо хорошенько посмотреть на себя и решить – ты еще та, кем всю жизнь себя считала, или ты уже кто-то другой. Полый сосуд... полный скорби.

Графиня Эллен Мирамонти вдоволь наплакалась и только после этого велела горничной приготовить теплую ванну с шафранным ароматом. С новыми слезами на глазах она ощупала свои, как ей всегда казалось, хрупкие запястья, на которых уже проявились синяки от железной хватки этой кошмарной женщины, этой психопатки из "Стар". Ужас. И еще вот тут, на плече, за которое она ее трясла… Да, Фридрих оказался настоящим поросенком. Какого черта он так подробно описал в колонке ее злосчастное matinee, да еще с такими двусмысленностями? Неудивительно, что эта бешеная итальянская акула до нее добралась. Теперь она найдет и профессора, и тогда... – при этой мысли Эллен снова залилась злыми слезами. Почему она должна уступать? Только из-за возраста? Перебьетесь. Все на свете могли думать, что Эллен – хрупкая и прозрачная графиня Мирамонти, готовая отдать неделю жизни за удачный сонет. Сама-то Эллен знала, что ее черные брови, синие очи и волосы цвета спелой ржи характерны для сильных и живучих дочерей Украины. Даже если последние родом из западной Канады. Она им еще устроит вечера на хуторе близ Диканьки, они еще не знают, с кем связались. Хэлен Джайлз… Леночка Жiленко... "Мирамонтиха"!.. Да как она посмела! Тоже мне, нашлась Венера Боттичели! Тоже ведь хотела спасти профессора. Для себя?..

Эллен побрела в ванную, ослабшими руками высоко закрутила волосы на макушке и привычно поискала на своем отражении крошечные белые штрихи старых швов за ушами. Нашла. Ну и вовсе ничего и не видно. Особенно с ее любимой прической и с теми сапфировыми сережками, что ей недавно преподнес граф… Интересно, за какие грехи так щедро откупается?.. Она тщательно и осторожно обработала лицо специальным скрабом с эссенцией дурриана и альгарробовой эмульсией (все это готовила ей на заказ одна голливудская косметичка) и еще раз взглянула в зеркало. Три пары складок – от внутренних уголков глаз, от носа, ото рта. Их еще нет, но они уже чувствуются в ауре вокруг лица, в опасливом взгляде. Сеточки возле внешних уголков глаз – нет, этому не бывать. Она умеет улыбаться. Лоб… руки… Да. Никуда не денешься.

Эллен сняла эмульсию померанцевой жидкостью для снятия эмульсии, нанесла на лицо водозащитную маску и скользнула в ванну. Надо будет позвонить хирургу сразу, как только она выйдет из воды.

Элизабет Янгхазбенд с трудом отошла от сна и обнаружила, что часы показывают без четверти два дня. День установился тревожный, ветреный, листва норовила раз и навсегда облететь, рамы и двери домика трясло, по небу неслись лохмотья грязных туч, вырывавшиеся из-за них тоскливые лучи солнца, напоминавшего хэлоуинную тыкву, ударяли по глазам ножом и снова прятались. Не надо было ей принимать вчера эту "горошину". Когда она уезжала из дома в Эврисити, мать выдала ей два таких шарика и сказала, что использовать этот препарат можно, только когда так плохо, что никак иначе выдержать нельзя. Она сказала, что подобных случаев не бывает больше двух. С чего же Элизабет решила, что вчера был первый? Легче и понятнее ей не стало, ей стало тупо и плоско. То, что творилось с ней с того момента, как она, глядя на перистый разбойный рассвет, сжевала мягкую глинистую горошину и до пробуждения, Элизабет пыталась забыть, но не могла. Ее крупно трясло, и она даже стукнулась головой об угол навесного шкафчика, доставая стакан. Стакан вывалился из ее трясущихся рук и разбился. Элизабет схватила осколок и, ни о чем не думая, резанула себе вену на правой руке (она была левша). Руки тряслись слишком сильно, и вену она не порезала – просто расковыряла кожу на внутренней стороне запястья. Тогда Элизабет взвыла в голос, кинулась спиной на пол, немного поколотилась об него локтями и пятками, затем повернулась на бок, побила пол одним кулаком, грызя ладонь другой руки, чтобы не очень громко шуметь, потом свернулась на полу клубком лицом вниз и застучала по земле обоими кулаками и лбом. Потом еще немного покаталась по полу, продолжая выть и дергаться.

Ей слегка полегчало, но, в целом, не очень помогло. Тогда Элизабет, подвывая и вытирая лицо локтем, поползла в ванную, где сумела удержаться от взгляда в зеркало, напустила теплой воды, все еще трясясь, забралась внутрь и сказала: "Не я. Он".

В главном ритуале участвовало 363 Статуи. В ночь Посвящения они вышли из своих ниш и приготовились к действу. Канишка был не только Верховным Жрецом, но и Государем, поэтому он прибыл в Сурхкоталь лишь накануне вечером.

Вырубленный в скале храм был отлично виден снаружи, когда луна находилась в третьей фазе, то есть, представляла собой ровный полукруг, как этой ночью, и наблюдатель, непонятно как забредший в эти края, и имевший достаточно сил и желания, чтобы бодрствовать в пустыне, сквозь тьму вглядываясь в изможденные скалы, вполне мог бы его обнаружить. Такие случаи бывали. Однако в округе обычно не появлялись подобные зоркие наблюдатели, потому что издавна район Баглана, то место, куда молва помещала таинственный храмовый комплекс Сурхкоталь, обходили стороной путники – пешие, конные и… бактрианные. Никому не хотелось попасть в когти таинственных демонов, обосновавшихся в Баглане. Никто уже не зарился на золотых тантрических богинь, едва прикрытых греческими туниками, на вырубленные в скалах хранилища, полные странных монет с женщинами, несущими на головах птиц, на вертикально уходящую вглубь злой печеной земли шахту, которая вела к неизрекаемым откровениям духа и плоти, на редчайшие образцы оружия. Наконец, только безумец смог бы позариться на эти 363 Статуи, которые превосходили своей ценностью все сокровища Сурхкоталя.

Канишка и хотел бы, да не мог выполнить хотя бы одну ступень ритуала, хотя бы одно движение недостаточно внимательно, не мог бы сделать что-то привычно, как привыкает ремесленник к рутине своих действий. Он не мог даже чуть изменить модуляции голоса при чтении мантр. Это для других (даже для Статуй) слова были "мантрами" – священным набором звуков и слогов, попадающих в древние точки подключения к традиции – для него же Чтения были осмысленными словами, несущими смысл, и объяснение, и понимание, и ответственность. Канишка мог бы сказать, что устал, если бы в его личном языке было такое слово. Устал ждать. Устал повторять. Устал охранять. Устал хранить. Но не было такого слова, не было и понятия. Сохранить, устно передать и возродить Царство и Учение – вот то, что было завещано ему сделать, сколь долго ни длилось бы служение. А оно длилось уже невыносимо долго.

Лунный свет, пройдя через месяцевидное отверстие в далекой крыше, наконец, упал на лазуритовый алтарь. На алтаре свободно лежала женщина – живая, с открытыми глазами, без пут и одежды, давая все тому же гипотетическому наблюдателю возможность убедиться: она была совершенна, как греческая статуя. Канишка закончил мантру Посвящения и медленно опустил клинок, петлеобразно надрезая кожу между ключиц женщины. Теперь, после первой Освобождающей насечки женщина по праву называлась Посвященной.

363 человека, участвовавших в ритуале, издали синхронный крик "О-анх!", заглушивший те звуки, которые изошли от забившейся на столе женщины вверх к Луне и вниз, в шахту Парвати. Канишка снова поднял клинок и передал его Первому. Женщина все чувствовала, но не могла покинуть алтарь: Канишка продолжил читать мантры, которые помогали хранить правильное течение обряда и удерживали Посвященную на месте.

Следуя древнему ритуалу, Первый направил лезвие к внешней стороне запястья Посвященной, прорезал на нем вторую петлю и передал священный клинок Второму…

…Последний, Триста Шестьдесят Третий, самый молодой Служитель-Статуя Канишки открыл рот женщины, острым лезвием проткнул ей язык посередине и рассек вдоль на две части. Теперь она, наконец, была огранена в нужную форму. Если Парвати позволит, линька Змеи может пройти успешно.

Посвященную торжественно возложили на огромный бронзовый поднос и перенесли в святилище Неназываемого. Неназываемый снизойдет в святилище, проникнет в женщину, примет посвящение, и если она останется после этого жить, он превратит ее душу и сознание в бронзовую чешуйку, которая украсит его капюшон.

...Некоторое время назад Сурхкоталь был захвачен кочевым племенем, которое привел в храмовый комплекс предыдущий Верховный Жрец, потерявший рассудок. Государи-Верховные Жрецы всегда жили не при храме, а в столице – Пурушапуре, поэтому предателю было просто совершить преступление. Номады разграбили первый уровень храма, надругались над Статуями и убили их всех. Убили они и Верховного. Прямо на священном алтаре, зарезав, как свинью. Канишке было больно вспоминать, как на целых три века и храм, и культ погрузились в забвение, как трудно ему было возрождать традицию, собирая ее по песчинкам, буквально по слогам. Именно тогда Великий Неназываемый потерял 365 бронзовых чешуек на своем капюшоне. Статуй должно быть 365, тогда Неназываемый занимает положенное ему место в мироздании. Двух по-прежнему не хватало, хотя Канишка трудился давно… Мог ли он сказать, как давно?..

363 Статуи вернулись в свои ниши и застыли там на ближайшие четыре дня. Канишке предстояло все это время медитировать перед бронзовым ложем Посвященной. "Еще двое, – думал Канишка, – еще двое. Если Она будет принята, то – всего один, и тогда я свободен. Навсегда".

От липкого чавканья на бронзовом подносе под статуями Парвати и Неназываемого отделился звук глухого стона. Не поднимая головы, тяжело увенчанной ониксовой тиарой Верховного Жреца поверх золототканого убора Государя, с клинком в сложенных руках Канишка подполз к Посвященной и добавил на узоре ее "старой кожи" еще два – самых опасных – петлеобразных надреза на сгибах локтей. Больше помогать ей было нельзя. Она должна сама вылезти из старой кожи и не умереть. С раздвоенного языка Посвященной закапала кровь, когда она все же сказала "О-анх!", и значит, еще оставалась надежда.

"Представление о сильном эллинистическом влиянии на наше Кушанское царство всегда было расхожим заблуждением, – подумал удрученный Канишка, извиваясь и отползая на положенное место, – Ншримадэва, помоги мне!"

Агент Патрик Джилиан задумчиво разгладил лист бумаги, лежащий перед ним на столе. Это было единственное непонятное письмо из всей почты, брошенной в ящик перед домом Прайса за последние три недели. Джилиан не сомневался, что текст был как-то связан с тем, который он в свое время отдал Прайсу в камере. И еще он знал, что профессор сербского языка Иштван Мадхья-Прадеш скоропостижно скончался от рака горла год назад, на предыдущий Хэллоуин. Говорили, что где-то за полгода перед этим у него сильно изменился голос. Вот в чем Джилиан сомневался – так это в том, что до неузнаваемости обгоревший труп мужчины высокого роста, найденный в отдельно стоявшем домике на окраине Эврисити, принадлежал покойному профессору астрофизики Десмонду Прайсу.

Сильвия вернулась из церкви довольно быстро. Она не стала общаться со знакомыми прихожанками, не пошла на исповедь, отказалась от приглашения на обед к семейству Фарнези, которое держало в центре города милый ресторанчик "Таверна капитана Дрейка" (их сын был одним из любимых учеников Сильвии). Но Сильвия сказалась нездоровой и поспешила домой.

Ее опасения оправдались – кровать в спальне была не разобрана, посуда вымыта и разложена по местам, а на дверце холодильника обнаружилась прижатая магнитной бабочкой записка: