DV Глава IV: Мужчины (This is the Men's World – 2) Сдал старик, сдал, сдал. Какие галстуки-бабочки? Какие там воротнички? Волосы, вроде, и причесывал, а видно, что думал о другом. …– Нет, тебе нельзя увидеть Айрин. Я, впрочем, могу передать ей записку, – профессор структуральной лингвистики, типологии и компаративистики Pontificia Universita San Tommaso d'Aquino Angelicum Roma, университета Umbra и профессор Emeritus Университета Эврисити Уиллард Прайс тяжело смотрел на своего сына, бывшего профессора астрофизики Десмонда Прайса, из-за элегантных очков с бифокальными линзами. Элегантность очков взгляда не смягчала. Пока Прайс-младший что-то взволнованно строчил на листке бумаги, Уиллард Прайс вышел из дома и стал прохаживаться по дорожке, собиравшей в единую нитку жемчуга кусты белого шиповника. Шиповник почти весь отцвел, собственно, Прайс только по гордым письмам матери и фотографиям и знал, что родители засадили полсада шиповником. Белым – как же иначе. Что за запах! Тоньше, чем у развратных роз, дикий, не прирученный. Концентрированный запах детства. Запах того, что еще не умеешь ценить, но помнишь всю жизнь вместе с тем, как отец стоит на обсаженной кустами белого шиповника дорожке в столбе солнечной пыли и тебе непонятно, почему он застыл, глядя на колючий куст. Наверное, придумывает какую-то очередную лингвистическую задачку. Или наоборот, решает ее. А скорее всего, просто радуется солнцу, столбу света и шиповнику. Прайс-старший вернулся в дом, забрал записку и вернулся к прерванному разговору. – …Иштван? Я хорошо помню Иштвана. Он был незаурядным лингвистом. Вы ведь не встречались? – Не уверен. Не помню. Я ведь все больше с физиками… – А зря. Жаль, что Иштван умер. Он был молодой еще человек, полный сил, ему и пятидесяти не было, когда мы последний раз виделись на симпозиуме в Брюсселе. – Чем он занимался? Западными славянами? – О, много чем. Западными славянами, восточными, индоевропейцами. Венграми, естественно. Но это не суть, Дес. Суть в том, почему Иштван написал тебе перед смертью вот это письмо, – и профессор Emeritus потряс в воздухе конвертом, в котором лежала ксерокопия третьего адресованного Десмонду Прайсу странного письма (если считать первым те леворукие каракули, которые прислала ему Элизабет Янгхазбенд накануне matinee у графини Мирамонти, а вторым – пустую бумажку со знаком Одрарир, подсунутую в тюрьме агентом Джилианом). – И в том, как оно оказалось у тебя спустя год после его смерти. Письмо кто-то переслал из Эврисити – внутрь вложен оригинальный конверт. – Да, – согласился Прайс с несложными умозаключениями отца, – мой адрес в Эврисити впечатан на принтере, а обратный ничего мне не говорит. Старший и младший Прайсы постарались на время отвлечься от того, что любимая ими жена и мать Айрин Прайс, узнав об аресте, обвинении и слухах о самоубийстве сына, свалилась с инфарктом, и, несмотря на то, что больница находилась в получасе езды от дома, устроить встречу не было никакой возможности. Старший Прайс полагал, что Прайсу-младшему даже и в отчем-то доме нельзя было оставаться надолго. Поэтому они постарались с пользой воспользоваться имеющимся временем и с помощью быстрого мозгового штурма попытаться понять, что происходит. Собственно, именно отец распознал в знаке старинный рунический "Одрарир", обозвав дурацкое название "Легробист" безграмотным гибридом "французского с нижегородским", как он таинственно выразился (Прайс не стал тратить время на прояснение этой странной метафоры, но идею понял). В общем, картина складывалась неутешительная. Самое неприятное заключалось в том, что Иштван Мадхья-Прадеш действительно умер приблизительно год назад, и что рука, написавшая последнее письмо, принадлежала ему. Прайс-отец, конечно, не мог полностью отсечь вероятность того, что Иштван просто тихо сошел с ума, составляя свою сравнительную грамматику финно-угорских языков в свете развития венгерского языка. Однако после некоторых мыслительных усилий отец и сын пришли к выводу, что хотя разгадка тайны трех писем, таинственным образом вовлекших в одну странную цепь профессора сербского языка Иштвана Мадхья-Прадеш, студентку физического факультета Элизабет Янгхазбенд, странного благодетеля из ФБР агента Патрика Джилиана и, наконец, беглеца от правосудия Десмонда Прайса, не является самой насущной задачей в его положении, но решить ее, учитывая обстоятельства, вовсе не повредит. – А что у тебя с голосом? – без перехода спросил Уиллард сына. – Когда ты вошел, ты хрипел, как удавленник? Простыл в самолете? – Профессиональная лекторская афония, отец, – отвечал Прайс смущенно. – "Отсутствие звучности голоса при сохранении шепотной речи". Обостряется при длительном воздержании от говорения и при стрессах. Я две недели практически ни с кем не общался. – Вырождение… – пробормотал Прайс-старший, расхаживая по кабинету, заложив руки за спину и сокрушенно покачивая львиными сединами, – потомство слабеет. А впрочем, что с вас взять, с нелингвистов – наверное, когда слишком долго смотришь в телескопы и считаешь цифры, не только связки, но и мышцы-то атрофируются. Отец и сын немного расслабились. Прайс-младший даже слегка улыбнулся своему старику и еще раз подумал: не дай бог что-то случится с матерью. Потерять их обоих? Невозможно. – Собственно, я еще хотел тебе сказать, что… – Прайс-старший чуть помедлил, как бы оценивая, насколько сын готов услышать то, что он собирался сообщить, – что Бекки, скорее всего, беременна. – Что?.. – не столько спросил, сколько проартикулировал Прайс-младший, вцепляясь в подлокотники кресла и снова напрочь теряя голос. Профессор Еmeritus остановился и помолчал, пристально глядя на сына. – Башня из слоновой кости, Дес, – заметил он с некоторой горечью, – красивое сооружение, особенно пригодное для установки в ней астрономических приборов. Но позволь заметить тебе, что джентльмен твоего возраста, – Старший усмехнулся, сделав небольшую ироническую эмфазу на слове "джентльмен", – хотя бы и живущий в подобной башне, должен отдавать отчет в том, к чему обычно приводят долговременные контакты с леди. – Отец, неужели ты думаешь, что я настолько… – начал Прайс, холодея и все еще надеясь, что профессор ошибается. – Мы были очень аккуратны. – Было бы у нас чуть больше времени, я бы дал тебе перечитать "Жизнь" Мопассана, – проговорил профессор Еmeritus. – Но времени нет. Вы, похоже, любите друг друга?.. Прайс не сумел ответить. – Ты заметил у нее повышенный аппетит? Прайс кивнул. – Случилась непонятная истерика? Прайс опять кивнул. – Был задан вопрос о знакомстве с родителями? Прайс кивнул, но голову уже не поднял. – И после того, как она "ожила", об этом всем не было сказано ни слова? Не до того было? Вам не удалось поговорить? Прайс схватился за голову руками. Профессор Emeritus смотрел на сына с сожалением, но когда тот все же поднял голову, сожаление из взгляда убрал. – Я все исправлю, – неожиданно заявил Прайс-младший с такой уверенностью, словно клялся на Библии, и встал. – Я успею вернуться, и я привезу ей жемчуг. Теперь профессор Emeritus посмотрел на сына с недоумением, но это было не важно. Не важно, что он думал о какой-то ерунде, важно было, что к 36 годам его мальчик все же становился мужчиной, хотя бы и ломая при этом жизни окружающих. *** "Our nada who art in nada, nada be thy name thy kingdom nada thy will be nada as it is in nada. Give us this nada our daily nada and nada us our nada as we nada our nadas and nada us not into nada but deliver us from nada; pues nada. Hail nothing full of nothing, nothing is with thee." "Все – ничто, да и сам человек ничто. Вот в чем дело, и ничего, кроме света, не надо, да еще чистоты и порядка. Некоторые живут и никогда этого не чувствуют, а он-то знает, что все это ничто и снова ничто, ничто и снова ничто. Отче ничто, да святится ничто твое, да приидет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто. Ничто и снова ничто". "Нада наш, иже еси в нада, нада будь нада Твое имя, да приидет нада твое, да будет нада воля твоя, яко в Нада и на Нада. Нада наш насущный даждь нам нада, и остави нам нада наши, яко же и мы оставляем нада нашим, и не введи нас в нада, но избави нас от нада; pues nada. Приветствую ничто полное ничего, ничто да пребудет с тобой". "Отче наш, иже еси на Небеси, да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на Небеси и на Земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго: яко Твое есть Царство и Сила и Слава – Отца и Сына и Святаго Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь", – бормотал Прайс, крутя руль взятого напрокат "Bentley Mulsanne Turbo". Быть в Британии, скрываться от гипотетических преследователей и ездить на чем-либо, помимо "Бентли"?.. Прайс оставался эстетом – очень загнанным, но еще не вполне мертвым. Поэтому, сойдя в Хитроу с самолета авиакомпании "Air Canada", он взял в прокат этот синий, как военно-морские волны Атлантики, автомобиль и погнал его вдоль не сдающихся осени подлондонских пейзажей в сторону божественно умиротворяющего городка Бродвей в историческом районе Котсуолдс, где жили родители. Пара часов с отцом, чашка чая со сливками и покупным песочным печеньем из красивой плоской вазы на высокой ножке под стеклянным колпаком, и снова в путь. Куда? Он направлялся в Бристоль, откуда собирался как-то переправиться на материк и добраться до Швейцарии. Отец дал ему адрес еще одного старинного знакомого – незаметного ларинголога из санатория Саас-Фее, известного в узких кругах сложнейшими операциями на голосовых связках, и строго-настрого велел показать ему горло и переждать в санатории всю бучу. В конце концов, у них все же оставалась надежда на то, что ФБР поверило в самоубийство Прайса и его самосожжение, ведь выскользнуть из страны ему как-то удалось. Итак, Прайс ехал в Бристоль, думая о почти потерянной Бекки, о почти потерянной матери, о совсем потерянной жизни, о странных "приключениях", обрамлявших настоящий ее момент, а nada сгущала вокруг него свои чернильные потеки. Уехать к чертовой матери из страны, где количество мудаков превышает количество нормальных людей. Ну, положим, это допуск. Мудаков везде достаточно. И сам, положим, тоже хорош. Но почему мудаки с той стороны стали так массированно переходить в наступление? Маньяк из Эврисити, в общем, не так уж и не прав. От них надо защищаться. Надо их истреблять. Иначе они поглотят мир, как голодная протоплазма, утащат всех назад в неолит. Нет, это все тоже снобистские пораженческие мысли. Ах, я такой нежный! Ах, мне надавали по морде! Подумаешь – отвык, чистоплюй. "Ах!"… С другой стороны, они чуть не убили Бекки. И ее ребенка. Моего ребенка. Сына. Или дочь?.. Нет, что значит "уехать"? А она-то где сейчас?.. Интересно, какой у нее срок? В этом комбинезоне, что был на ней в последний раз, черта с два поймешь. Но, вроде, живота никакого еще не было. Не больше месяцев двух? Трех? Черт… Что делать… Плюнуть на эту Швейцарию и вернуться? Найти ее и забрать с собой? Да, пожалуй. Никто за ним не следит. Нигде никакого Интерпола. Они хорошо сожгли липового Прайса. У отца было чисто. Можно было бы даже к матери заехать. Да! Так будет хорошо. Увидеть маму. От радости еще никто не умирал. Женщины в моей жизни – …две женщины. Мама и Бекки. Назад. Прайс съехал на обочину дороги, наступил на тормоз и посидел несколько минут, закрыв глаза и радуясь тому, что все оказалось гораздо проще, чем он ожидал – просто надо было уже завязывать паниковать и валить в кучу серьезные происшествия и просто кретинские шутки, которые происходили с ним на фоне этих серьезных происшествий. Он достал из внутреннего кармана пиджака письмо, подписанное Иштваном Мадхья-Прадеш, медленно и с наслаждением скомкал его и выставил руку из окна, чтобы закинуть листок в глубину все еще желто-зеленого верескового поля… Глаза его скользнули по зеркальцу заднего вида, и Прайс увидел, что по пустынному шоссе к нему приближается невзрачная, но бодрая машинка. Подъехав, сидевшие в машинке двое мужчин совершенно явно повернули головы в его сторону, а водитель сбросил газ, и, словно, не зная, что делать, проехал вперед еще с десяток метров, после чего машинка остановилась, и мужчины споро выскочили из дверей. Не вполне понимая, что делает, Прайс ударил по газам, вырулил назад на шоссе и, подрезав даму на зеленом Вольво, рванул назад в сторону Бродвея. *** Роб находился в смятении. Вот уже полмесяца как он снова впал в какую-то странную спячку. Днем выполнял свои дневные обязанности, по ночам опять становился собой. Нельзя сказать, что Робу было просто. Часто он видел перед собой глаза радикально истребленного парня и перекошенные мукой лица тех, кого он просто переучивал. Но и тут было не все просто. Когда он вспоминал знак "аss-о-hole" у них на задницах, его начинал разбирать смех. Его концентрацию сбивала еще и необходимость переезжать с места на место. На данный момент Миссия в городке была выполнена. Главные подопечные Роба, как тараканы, разбежались врассыпную, и ему надо было как-то не утратить ощущение целостности задачи в погоне за ними. В целом он был доволен своей работой: плацдарм для нанесения главных ударов был расчищен. Оставались главные удары по главным мишеням. И все же ему не хватало охоты, как таковой. Вкус и запах крови, еще не до конца выветрились из его ноздрей, его тянуло пробежаться под воровской луной, снова поиграть с тенями, найти хоть какую-то случайную добычу для утоления голода. Роб привык к самодисциплине и лишениям. Он подавил в себе немедленное желание выскочить в окно и отправиться в ночь. Сел в позу лотоса, погонял прану по легким, вспомнил один из гимнов Таюманавара. Hymn of Thayumanavar He that is Lord of Nada, He that is the Providence Beyond the frontiers of nada, He that standeth as Justice Impartial, "Let us join Him and merge in Him." If I hail thee, thus, oh heart, Is it proper that they increase my distress, Tempting me and teaching me evil ways? – Oh! Life Eternal That is Perfection-Bliss! Гимн Он, Властитель Нада, Он, Провидение Вне границ нада Он, что стоит, как Неделимая Справедливость, "Давайте соединимся с Ним и сольемся в Нём". Если я поприветствую тебя так, о, сердце, Надлежаще ли им увеличивать мое огорчение, Искушая меня и обучая дурным методам? О! Жизнь Вечная Это Блаженство Совершенства! Так сказал Роб Вселенной, и мир воцарился в его сердце. Тихо, стараясь не расплескать свой покой, он, как обычно, четко собрался, обхлопал карманы на жилете, проверил финский нож на поясе, затянул бандану на голове, проверил тугость шнуровки на ботинках и на этот раз сам подошел к телефону. Набрал номер. После трех гудков заговорил автоответчик. Роб послушал запись мелодичного женского голоса, лишь чуть-чуть подкрашенного почти неуловимой насмешливостью, свойственной особенно красивым брюнеткам, и прохрипел автоответчику: "Я найду тебя, детка. Жди меня". Громко дыша, Роб медленно улыбнулся пустоте в трубке и выскользнул из дома. *** Фридрих снова летел в Бразилию. Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Фридрих просто не мог поверить в то, что им удалось так легко отделаться. За то время, которое прошло после того, как Прайс смотался в Англию из Штатов через Канаду, получив в Детройте самую разнообразную помощь в виде поддельных документов и прочих игрушек, Фридрих успел расплеваться со своей родной "Стар", с потрохами запродавшись стрингером на телевидение, куда он пришел и честно поведал все, что случилось с ним в Бразилии. Он показал те пленки, которые снял до боя местре Камисы и предъявил прикидку сюжета фильма о настоящей капоэйре. К его собственному удивлению, его не только взяли, но и выдали авансец на новую поездку. Вот Фридрих и решил, что настала пора считать себя проходящим кризис середины жизни и как-то менять, если не окружающую действительность, то себя. После пожара в особнячке Мирамонти Бекки исчезла куда-то бесследно. Впрочем, она так и сказала, что до поры заляжет на дно. Фридрих не стал ее переубеждать, все равно никто из них не мог предложить ей ничего лучше, да Бекки и не ждала никаких предложений. Махнула ручкой, и была такова. Фридрих впал в полузабытье. Странные видения проносились в полусне перед его внутренним взором – великолепный местре Камиса в одной из своих матадорских поз, молодая коротко обстриженная женщина с полуобнаженной грудью и горящими глазами… Их взгляды скрещиваются и высекают искру, они сливаются в объятии, и Фридрих видит мученические глаза местре и белую спину женщины на фоне его черной одежды. Вот во второй сцене появляется его старый дружок Десмонд Прайс, подростком лет пятнадцати – в запачканных светлых шортах и с расквашенным носом, беспомощно моргающий (круглые очки его, разбитые, валяются неподалеку). Он поднимается с земли и коротко, по-взрослому, не размахиваясь, бьет кого-то кулаком в лицо, тот летит на землю, и он видит этого кого-то – светлого, солнечного, почти рыжего парня с веснушками и яркими голубыми глазами. Он возится в пыли, выплевывает немецкие проклятия и кровь из разбитого рта и кричит, что никогда, никогда, никогда этого не забудет, а яркая черненькая девочка лет восьми, присев возле него рядом на корточки, смотрит на них с удивлением. На него – с удивлением, а на мальчика с разбитым носом – с восхищением… Фридрих очнулся, вытер пот со лба и кивнул стюардессе, чтобы она принесла скотч. Снова откинул голову на спинку кресла, и уже не смог контролировать то, что ему привиделось на этот раз. Только и успел подумать, что ему надо снимать не капоэйру, а эротические фильмы. Унесся туда, заснул. Местре Камиса ждал его. Темными закоулками и зловонными проходами Фридриха зачем-то долго вели пешком от гостиницы "Фиеста Байя" через бесчисленные повороты, подворотни, заброшенные на ночь рыночные улочки, открытые стоянки искореженных машин, внезапные открытые площадки, забранные заборами, из-за которых на них тихо и плотоядно рычали гордые бразильские собаки, затем его без особых церемоний втолкнули в машину и отвезли на взлетное поле, куда съехалось еще несколько машин с мрачными людьми. Всех посадили в небольшой частный самолет Falcon 50, и Фридрих снова оказался в воздухе. Он увидел в иллюминатор, как скрылась из виду помигивающая огнями береговая линия Байи, и самолетик взял курс куда-то в сторону штата Санта-Круз до Суль, где, по слухам, большую часть года проживал полулегендарный местре Камиса, когда не занимался своими темными делами в Рио, Байе или Сан-Франциско. Самолет летел в горный городок Канела, известный своим живописным расположением над каньоном, украшенным лезвием водопада Каракол. Все эти сведения Фридрих сейчас устало перекатывал в голове, как океанскую гальку, ожидая и боясь встречи с местре и не зная, что ему сказать. Местре Камиса встречал гостей в огромном затемненном холле своей возмутительно идеальной пиренейской "casa", почти не похожий на тот черный стилет, каким он был во время знаменательного боя с мясистым негром. Гости сгрудились возле входных дверей, и Фридрих опять почувствовал, что совсем не пишется в обстановку со своей викинговой статью. Местре Камиса стоял на варварски красивом шерстяном ковре с народным кастильским узором босиком, на его узкие "испанские" черные брюки свободно падала испанская же белая сорочка, как и тогда, щедро открывавшая грудь, – с широкими рукавами и высокими узкими манжетами. Голова его была склонена вниз и набок, одна рука держала толстый квадратный стакан с виски, а вторая была засунута в карман брюк. Глаза местре были такими же, как всегда – заведенными и мученическими. Местре слегка мотнул подбородком, и толпа людей, приехавших вместе с Фридрихом, куда-то схлынула. Камиса покачался с пятки на носок, изучая Фреда так, как будто последний был его очень важным новым приобретением, не спеша налил в другой тяжелый квадратный стакан виски и сунул его Фридриху, универсальным движением подбородка веля ему выпить. Фридриха знобило. Местре кивнул: "иди за мной". Фридрих на долю секунды прикрыл глаза, чтобы уйти с линии его на изнанку выворачивающего взгляда, но под веками его ожидали не выветрившиеся самолетные видения. Тогда Готтендорф быстро опрокинул в себя виски, быстро задохнулся, быстро пришел в себя и двинулся за хозяином casa. Местре Камиса провел Фридриха в место, которое, судя по всему, служило ему личным кабинетом. Кивнул на кресло, в которое Фред с наслаждением рухнул. Сам хозяин расположился за массивным столом, заваленным дорогими мужскими безделушками и испанскими кинжалами, еще раз выполнил взглядом мгновенную лоботомию Фридриха и развернул к нему стоящий на столе фотоснимок. Фридрих был готов в этой поездке ко многим неожиданностям, но такого подарка судьбы он не ждал. На снимке был запечатлен лет на десять более молодой и совсем не имеющий еще печати рока на челе местре Камиса и… да, сомнений быть не могло… его обнимал за плечи не кто иной, как сам великий Аэртон Сенна, а сзади четко просматривалось родовое поместье, известное всем фанатам Формулы-1 в мире. Родовое поместье Сенны. Мозг Фридриха лихорадочно заработал. Он переводил глаза со снимка на Камису и понимал, что находится на пороге репортажа, способного привести его к Пулитцеровской премии. – Брат? – пробормотал он. – Младший брат?.. Местре Камиса кивнул. – Родители знали, что мы оба больны, – заговорил он наконец. – Только Тонино они не успели спрятать от его судьбы – он решил встретить ее так, как ты знаешь. А я по-своему. *** Свет упал сквозь вертикальный колодец в ритуальный зал внезапно, как и было положено. Вот еще только что стояла чернильная ночь – черный без прожилок мрамор пола, черные стены, и только зеленые блики тускнели на гигантском бронзовом подносе, исходя из луны, да отливали серебряными месяцами в зрачках статуи Неназываемого. Когда в середине срока Ожидания Неназываемый с плотными шуршанием соструился из отверстого рта своей статуи и подтек к алтарю, где находилась Посвященная, Канишка, как и предписывал ритуал, простерся ниц на мраморе пола и накинул на голову тяжелый капюшон, затканный 365 золотыми сакральными знаками. Ему нельзя было видеть, как Неназываемый входит в женщину. Канишка отчаянно повторял в уме мантры, стараясь тихо дышать под своим жарким капюшоном и вжаться в камень: изначально холодный пол уже давно нагрелся под ним, и Канишке казалось, что еще чуть-чуть, и он сам станет статуей, так окаменели его локти, колени, лоб и нос. Лишь бы она выжила, лишь бы выжила! Канишка хотел потерять сознание, чтобы не слышать громыхания чешуек и булькающих звуков, исходивших от женщины, но было нельзя. Надо было читать Чтения. И он читал, читал, теряя счет времени и мантр. Через какое-то время что-то туго скользнуло по его зачехленной голове и приподняло капюшон. Канишка вздрогнул и взглянул вверх, за что был немедленно наказан хлестким ударом тяжелого хвоста поперек глаз. Кровь залила его лоб, нос и рот. Кровь залила его мозг. Женщина была мертва, а Неназываемый еще раз хлестнул его хвостом по лицу, обвил поперек тела и бросил в угол зала. Канишка специально удержал сознание, чтобы удостовериться, что Неназываемый удалился в свое логово, а не отправился вымещать негодование вглубь дворца. Когда хвост Неназываемого скрылся во рту статуи, Канишка отключился. *** Прайсу показалось, что он "сошел с нарезки", как выражались его студенты. Когда, в очередной раз следя за машиной преследователей, он скользнул взглядом по зеркальцу, то обнаружил, что рот его оскален, прислушавшись к себе, услышал, что напевает какую-то лихую мелодию, а то, что творилось у него на спидометре, и вовсе не поддавалось оценке. Он пришел в себя, только когда визг тормозов возвестил, что он не нашел ничего лучше, чем свернуть к больнице, где лежала Айрин Прайс. Затормозив в полуметре от машины скорой помощи, из которой только что достали каталку с каким-то больным, Прайс выскочил наружу и побежал вдоль фасада небольшой четырехэтажной больницы, крича и размахивая руками. Из окон высовывались изумленные больные, к нему направились люди в белых и темно-зеленых халатах. – Мама! Мама! – кричал Прайс, отчаянно вглядываясь в окна и нигде не видя знакомого подтянутого силуэта английской леди. – Мама, это я! Я, Десмонд! Десмонд Прайс! Я жив! Мама, я здесь! – продолжал он кричать, мечась на дорожке перед больницей и заставляя прогуливающихся пациентов сходить на траву. К нему уже бежали. – Мама, да выгляни же! Мне надо ехать! Мама! Кто-то схватил его за руку, он вырвался и увидел, что люди из машинки преследования вышли и стоят возле нее, спокойно наблюдая происходящее. Прайса это все не остановило. – Мама! – кричал он. – Мне надо с тобой поговорить! Ну, пожалуйста, подойди к окну! Теперь его схватили за обе руки, и кто-то что-то говорил ему, кто-то что-то говорил в радиотелефон про кого-то буйного, кто-то доставал какой-то шприц, кто-то кричал про полицию, а двое преследователей из машины шли к нему по дорожке. – Мама! Я приеду! – заорал Прайс, вложив в этот крик всю мощь своего вновь обретенного лекторского голоса. – Жди меня, я приеду! Я жив! Я приеду, я тебя люблю! Прайс сбросил с себя уже начавших наседать английских джентльменов от медицины, сделал двоим из ларца очень неприличный и очень резкий жест обеими руками, вскочил в машину и успел проехать по больничным газонам, вырываясь на шоссе, до того, как кто-либо смог его остановить. Жаль, что он так и не увидел лица своей матери Айрин Прайс, выглядывавшей из окна в первом этаже, закрытого от него полуоблетевшим кустом белого шиповника.  I   II   III         V   VI   VII   VIII   IX  Оглавление "И.М." Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально