DV Глава V: В отсутствие героя (Истребление мудаков. Часть Вторая: Drive) Пес казался шоколадным, почти черным. В темноте не были видны ни черные подпалины на бархатной бордовой шерсти, ни добрая наивная морда, ни цыганские белки больших, все еще по-щенячьи круглых глаз. Спущенный со шлейки, он деловито и весело рыскал по кустам, чем-то шуршал, порой принимался разбрасывать мелкий сиротский снег, иногда приглушенно бухал в подозрительную тьму, но, завершив очередную вылазку, неизменно возвращался на дорожку к хозяйке. Подбегал вприпрыжку, весело взмахивая шелковыми ушами, тыкался испачканным холодным носом ей в руку или в коленку, издавал один-два визга ("ну, что же ты, пошли скорее!") и снова трусил в кусты. Девушка произносила навстречу псy какие-то приветственные звуки, трепала его по умной, но бесшабашной головушке и брела, как и прежде, не спеша. Элизабет немножко попела из Мадонны (абсолютный слух достался ей от родственников по китайской линии), немножко попрыгала по тропинке, чтобы согреться (джоггингом она не увлекалась – когда-то в родном городке начинала заниматься спортивной гимнастикой, да, приехав в Эврисити, бросила, переключилась на латиноамериканские танцы) и поежилась – зима выдалась в штате Нью-Йоркшир неуютная: то во все пределы мело какими-то злыми белыми щетинками, впивалось в лицо, то на ночь заваливало дороги и тротуары, но уже к утру разочарованные дети находили у порогов только застывшую слякоть, полуголую землю, клочки травы – то желтой, как плохо выкрашенные старушачьи волосы, то неожиданно зеленой, от чего становилось еще неуютнее. Элизабет зиму не любила и не понимала ни ее прелести, ни назначения. Не понимала она и предназначения собак, живущих у людей в домах. Молодого дурашливого Бисмарка, собаку совершенно невоспитанную и росшую, судя по всему, баловнем и капризухой, она тоже не очень полюбила. Надо отдать Бисмарку должное, он этого не замечал. Он не знал, что Элизабет – типичная зодиакальная "дева", не ведал, что за пятно на белой блузке "дева" способна с жить со свету и человека, не то что собаку, и что прыгать к "деве" в девичью кровать с лакомой косточкой в зубах себе дороже. Он очень тосковал целый месяц после того, как пропал его первый хозяин, но, в принципе, отнесся к появлению в своей жизни Элизабет с воодушевлением и любопытством, свойственными собачьей молодости. Бисмарку нравилось жить рядом с большим парком, переходившим в лес, нравилось, как смешно сердится на него новая хозяйка, нравилось вынюхивать белок, лис и енотов, нравилось быть молодой собакой. Гуляя, Элизабет иногда сама подзывала его, боясь, что пес снова усвистит за каким-нибудь зверем, и ищи его потом... Нюх-то у него был не менее абсолютный, чем у нее слух. "Надо отдать его в собачий приют, – зябко думала Элизабет. – В Китае или в Корее его бы давно съели, а у нас наоборот... Скоро он меня сам съест. Аппетит у него... собачий. Taк у меня и деньги скоро кончатся. Снимать квартиру вышло дорого, а на кампусе домашняя живность запрещена. У подруги, у той, что пустила в дом на Хэллоуин, – (тут Элизабет даже в темноте покраснела, но прилив был недолгим – что было, то прошло), – аллергия на собак, а больше ни у кого из знакомых в Эврисити квартир и домов нет. Все знакомые – студенты и живут на кампусе". "Все знакомые – студенты и живут на кампусе" – эти слова сложились в голове Элизабет в какой-то марш, и она начала шагать в их ритме, сильно ударяя ногами в кроссовках об землю, чтобы уже согреться. "Все знакомые – студенты и живут на кампусе", "все знакомые – студенты и живут на кампусе" – повторяла она вслух, пока не поняла, что надо идти назад. "Домой". Надо идти готовить лабу по физике небесных тел, которую теперь вел у них какой-то средних лет "светский лев", мгновенно завоевавший сердца девчонок их курса. Лев был импозантен, имел выразительные темные глаза, соболиные брови и смотрел ласковым победителем. Девчонки, на Прайсовых лекциях сидевшие поближе к своим бойфрендам, сразу горохом скатились на первые ряды амфитеатра, и Элизабет все чаще и чаще чувствовала себя дурочкой, выбросившей из жизни три года, которые вполне могли бы стать одними из лучших. – Бисмарк! – позвала Элизабет, пытаясь услышать где-нибyдь впереди знакомое шуршание. "А ему что – здоровый молодой пес, персональных привязанностей у него не возникает, – тут Элизабет рассердилась. – Мало того, что я из-за него самого законы нарушила, хотела ему помочь, верила... так теперь мне этой его собакой ненавистной заниматься... в такую стужу, в темь такую..." Элизабет заторопилась домой. Она поняла, что замерзла, устала, проголодалась и вообще – извелась. Белые кроссовки контрастно выделялись в окружающей темноте леса (от парка они с псом уже отошли), где снега почти не было, и она снова замахала руками и ногами, чтобы согреться и взбодриться. До Рождества оставалась еще неделя и три экзамена. Надо было, в конце концов, устроить себе какой-нибудь праздник. Эврисити уже давно украсился елками с красными, золотыми и белыми бантами и игрушками. Частные дома по вечерам заискрились иллюминацией, магазины запестрели Санта Клаусами и огласились всяческими джингл-белзами, подружки готовились к университетскому балу, собирали костюмы на маскарад... Элизабет костюма не хотела – наряд демона линьгуй у нее сохранился, но надевать его снова она не стала бы ни за что. – Бисмарк! Ну что за глупая собака! – в сердцах ругнулась Элизабет, но осеклась, услышав в чаще слева странное повизгивание. – Бисмарк, куда ты подевался? – ну что он там учинил – лисе попался? ткнулся носом во что-нибудь твердое? Из кустов снова донесся тихий собачий плач. Элизабет двинулась на звук, подрагивая от холода и приговаривая какие-то упреки глупой чужой собаке. Бисмарк полз к ней, тихо и испуганно поскуливая. Полз он с трудом, что-то преодолевая. Лес в паре метров от дорожки уже был замусоренным, заросшим, совсем диким, Элизабет с трудом продиралась навстречу собаке, а пес все решительнее боролся со своим испугом, и под конец раскрыл все же пасть и закричал ей что-то с отчаянием, так ясно, что она наконец услышала предупреждение, но уже ничего не успела сделать – чья-то жесткая рука обхватила ее поперек груди, в спину уперлось что-то острое, и какой-то пыльный и безжизненный голос зашептал в ухо: – Собачку жалко, Лиззи? Песика его? С песиком спать ложишься, детка? Может, лучше со мной попробуешь? Элизабет почувствовала, что от страха у нее поплыло сознание, дернулась было, но острое надавило сильнее, прорезало ей одежду и уперлось в ребро. Жесткая рука сильнее сдавила грудь. – Давай, давай, дернись, – запел в ухо пыльный голос, – ножик соскочит с ребра и войдет в легкое – повторим? Элизабет замутило, и у нее подогнулись колени. Именно в этот момент притихший было Бисмарк дополз до обладателя больного горла и молча вцепился ему в голень. Маньяк ослабил хватку, стряхнул собаку, добавил ей под живот ребром ботинка, а Элизабет поборола оцепенение, вывернулась и побежала, истекая какой-то кровью, но чувствуя, что уходит от смерти. Бисмарк за спиной в темноте еще раз коротко взвизгнул и совсем затих, а Элизабет продиралась сквозь кусты, не понимая, когда успела отойти так далеко от дорожки. – Помогите! – закричала она, но у нее никогда не получалось делать хорошо два дела сразу: сейчас она и бежала и кричала слишком плохо. Дорожка уже была видна в просвете между кустами, когда Элизабет позволила какому-то корню поймать и вывернуть ее ногу; она полетела на колючий снег, ветки и листья и поняла, что не добежала. Элизабет повернулась на бок и стала всматриваться туда, откуда надвигался нападавший. Когда она увидела маскировочные пятна на одежде, раскрашенное лицо, высокие шнурованные ботинки и бандану на голове, она почувствовала странное удовлетворение: вот он за ней и пришел – Маньяк из Эврисити. Калечить, насиловать и убивать. Значит, все это было правдой. Она не ошиблась. Маньяк действовал в точности по схеме. *** Фридрих никак не мог избавиться от ощущения, что его выключили из одной розетки и подключили к другой – с иным напряжением. Или просто на другой планете. Ему казалось, что он попал в какой-то старый испанский роман, и для полноты сдвига реальности не хватало только одетых и раздетых мах и каких-нибудь кинжальных поединков. Местре Камисса, казалось, никуда не спешил, и Фридрих не раз ловил себя на мысли, что это не он изучает Местре, а Местре почему-то заинтересовался им, Фридрихом, хотя причин для этого, вроде, не было никаких. Местре жил, как разбойничий гранд, и слегка в него играл, но в его casa часто появлялись люди, говорящие на вполне чистом английском языке, с достаточно правильными чертами белых лиц. В общем, он, Фридрих Готтендорф, был отнюдь не первым "белым человеком", спикировавшим на столь заметную личность, как Местре Камисса. Впрочем, Фред предпочитал в эти подробности не вдаваться. В конце концов, просто "спикировать" и сделать репортаж, даже сенсационный, – было одно. А вот благополучно вернуться домой из этого странного кастильского дома по-над водопадом казалось задачей потрудней. В конце недели пребывания в casa Каракол Фридрих располагал достаточным количеством материала o семействе, из которого происходил Местре, и о его странной карьере, чтобы утопить в эмоциях даже отмороженных бейсбольных болельщиков. Он сумел схватить то странное, не надрывное, но и не белозубо-калифорнийское отношение к испытаниям, кидаемым жизнью под ноги людям вместо ковровой дорожки, которое почувствовал в Местре и удержал его в своем фильме. Он снял водопад, раскиданные по полам casa кастильские ковры, отделанный темным деревом кабинет хозяина, казалось, впитавший сладкий запах гашиша, людей, прибывавших на частном самолетике и уезжавших по таинственным делам верхом на лошадях, людей с головами, покрытыми черными шляпами с прямыми полями, как века назад, он подсмотрел, как тихий ветер играл прозрачной занавеской и записал легкий звук женского смеха, который мог принадлежать только очень молодому и очень испанскому созданию. Подкравшись запретно близко к хозяйским комнатам, Фридрих нарисовал создание в своем воображении – юная, длинноволосая, гибкая, как розга, и так же обжигающая взглядом и видом, в чем-то белом (без причуд), полупрозрачном на солнце... тут из комнаты донесся перебор гитары, и профессионал внутри Фридриха посетовал, что с ним нет штатного оператора с нормальной камерой, и что ему никогда не удастся добиться для записи хорошего звука вот этого смеха и вот этой гитары... Но новый, переболевший потрясениями последних дней Фридрих внутри него знал лучше: не надо было другого качества. Репортаж получался единственно верным – украденным. Украденным из жизни местре Камиссы. Тогда Фридрих впал в некое подобие самонаведенного транса и пошел туда, куда ариадниной нитью повела его маленькая видеокамера – на женский смех и гитарный перебор. Коридор чуть поплутал, миновал еще одну танцующую занавеску и вывел его к полуоткрытой двери. Камера помедлила, дослушивая окончание музыкальной фразы и, дождавшись затишья, только слегка разбавленного легким шепотом, больше похожим на шелест ветра и шелковистыми скольженьями чего-то без причуд, что казалось, невидимое, чудеснее всего из виденного, робко заглянула в незакрытую дверь. Нашла зеркало, которое отразило все то, что минуту назад предсказали ощущения – обладательницу колокольчикового смеха и обладателя пальцев, одинаково артистично ломавших шейные позвонки и перебиравших гитарные струны. Наваждение, начавшееся вместе с испанским гитарным перебором, с ним же и закончилось. Мужская рука уже второй раз в Фридриховой жизни выхватила у него камеру, Местре Камисса разочарованно выдохнул воздух, в своей простой манере кинул камеру на обширную кровать, где Фридрих уже безо всякого зеркала увидел ту же девушку, только с испуганным, а не с легкомысленно высокомерным личиком молодой царицы мира, и, укоризненно качнув головой, захлопнул тяжелую дверь прямо перед носом Фреда. Фридрих постоял, прислонясь к дверному косяку, чуть-чуть побился об него лбом, шепотом кроя себя самыми распоследними древнегерманскими ругательствами и, совершенно отчаявшись, вернулся к себе в комнату, скорее чувствуя кожей, чем слыша через стену издевательский перезвон смешливых хрустальных колокольчиков. – Найди себе девушку, идиот, – шептал Фред, – трудоголик чертов... Позвони, что ли, этой Люси, или этой... как ее... Трейси..? *** […] *** Еще одну пустую бессобытийную неделю спустя Фред сидел в саду за деревянным столом под секвойей с блокнотом, чувствуя себя то ли заложником, то ли невольным участником каких-то все еще не ведомых ему махинаций, в которых ему была уготована неясная, но явно и не благовидная роль. Он набрасывал какие-то комментарии для репортажа, пытался даже что-то зарисовать. Сдаваться пока не собирался – не на того напали. Обдумывал пути к бегству. Ближе к полудню появилось мимолетное виденье с хозяйской половины, проструилось к его убежищу, уселось напротив, положив подбородок на скрещенные руки. Фридрих ответил на ее взгляд хмурым "que?" – это было одно из тех пяти слов, которые он знал как по-испански, так и по-португальски. Создание, смотревшее на него со всей непосредственностью юности и со всей мудростью пиренейской женщины, заговорило, и Фридрих, вопреки своему тупиковому настроению, заслушался, начал сначала неохотно, а потом и воодушевленно кивать, все смелее пользовался своими пятью словами, вставляя их в паузы, которые иногда образовывались в хрустальном течении созданиевой речи, вскоре поймал себя на том, что улыбается, а она-то не улыбалась, она что-то втолковывала ему с горячностью, да что там... что она могла ему сказать?.. Почему такая малолетка радостно бегала по коврам "экзотического" убийцы и мафиозного дона? Что она спасала семью от голода, а потом и полюбила его (что, впрочем, не странно)? Зачем Фреду было это знать? Он просто был благодарен, что она пришла к нему, как к человеку, а не к большой игрушке Местре... Что разговаривала с ним... Девушка закончила. Вгляделась в него пристально. Помолчала. – Comprende? – спросила напоследок, постскриптумом решив поинтересоватся степенью установленного понимания. – Si, si, senorita, – поспешил заверить ее вмиг охрипший Фред, надеясь, что его ответный взгляд так же серьезен и дружествен, как и ее. – Bueno, – подвела итог беседы senorita и махнула рукой кому-то вне фридpихова убежища, кто мог ее увидеть. Пришел юный махо, взглянул на нее с нескрываемым обожанием (на Фреда – никак) и поставил на стол два стакана – senorite, судя по виду, лимонад, Фридриху – домашнего вина. Создание пригубило свое питье, ресницами командуя Фридриху последовать ее примеру. Фридрих, не сводя с нее взгляда, сделал хороший глоток. – Vuestro prosperidad! – провозгласила фея, подняла бокал повыше и посмотрела на него с такой уверенностью, что Фридрих понял: все будет хорошо. Он выиграет. Он выйдет отсюда победителем. – To you, my fair lady, – пробормотал он от души и осушил свой бокал. Создание обошло стол, присело на лавку рядом с ним, по-матерински обняло его теплыми руками, и Фридрих почувствовал, что засыпает. Девушке не составило большого труда дождаться, пока гость впадет в забытье; она еще немного покачала его тяжелую рыжеватую голову у себя на плече, спела ему какую-то короткую колыбельную, потом быстро перекрестила по-католически, опустила на лавку и сделала знак людям. *** Фридрих очнулся на земле. Чувствовал он себя почти нормально, отдохнувшим и спокойным, только чуть ломило затылок, видно, оттого, что он долго лежал на твердом. Фред крякнул и стал ворочаться, понимая, что находится за пределами поместья местре Камиссы, да и вообще, судя по воздуху, он был в не горах. Постепенно он осознал, что вокруг темно и услышал музыку, которая заставила его напрячься и попробовать подняться. Повернув голову вправо, он увидел, что его обступают незнакомые люди, что их много, что они очень похожи на ту толпу, которую он уже один раз пытался снять, когда впервые столкнулся с местре Камиссой. Мелодия вокруг площадки рода сгустилась, и Фридрих понял, что голова у него болела не от лежания на земле. Он оглянулся, увидел, что потенциальные зрители подступают ближе. "Не дамся, – застучало в голове, – какого черта, не дамся". Круг сомкнулся, хлопки сошлись в единый ритм – отчаянная надежда Фридриха, что все это какая-то случайность, не оправдывалась. Самым неприятным было то, что в лицах капоейриста он не видел ни ожесточения, ни враждебности – только азарт. Этот азарт в сочетании с четко запечатлевшимся в памяти хрустом шейного позвонка, поставившим твердую точку в земном пути негритянского воина, привел Фридриха в состояние близкое к обморочному. И, вроде, никогда не был он трусом – просто не подворачивалось случаев проверить себя в особо экстремальных обстоятельствах, но сейчас Фреду захотелось снова отключиться и просто не принимать участия в происходящем – если его собирались убить, пусть сделают так, чтобы ему не пришлось позорно возиться в своей крови и соплях на виду у этих сплетенных из корней загорелых людей, которые всю жизнь только и знали, что били друг друга ногами, торговали наркотой и сопротивлялись всему, чему желала сопротивляться их горячая латинская душа. Нет, нет. Фред, рыжий белокожий Гот, выпускник университета Ivy League, блестящий журналист, человек на пике своей карьеры, не должен был находиться здесь для ублажения дикарских инстинктов тупой толпы... …тут Фридриха похлопали по плечу, и, обернувшись, он увидел летящую на него ладонь местре Камиссы. Лицо Местре было внимательным и не улыбалось. Местре не шутил, это было плохо, но он и не издевался... и это, наверное, было еще хуже. Фридрих пропустил и этот удар и следующий, но, вытирая рукавом разбитое лицо, он быстро понял несколько вещей. Раз: ему не дадут уйти, не отвечая. Два: его просто так не убьют. Три: его ни за что не наказывают. Четыре: от него чего-то хотят. Чего – он не знал. Наверное, сопротивления. И Фридрих стал сопротивляться. Ему польстило, что Камисса не позерствовал, как в тот раз, не работал на публику, не подставлял ему спину, не играл с ним, как кошка с мышкой. Он практически не спускал с Фреда взгляда, но и взгляд его сегодня не был обычным – Местре казался... здоровее, что ли. Он был сейчас почти обычным человеком. Разве что смотрел ему в глаза, как врач. Фреда это доставало. Причем, с каждой минутой все сильнее. В конце концов, достало так сильно, что он перестал уходить и начал подставляться. Глаза Местре тут же изменили выражение. Как именно, Фридрих не понял и не хотел понимать – он... он почему-то решил, что не даст себя унизить. Что он готов скорее сдохнуть тут, на этих вонючих задворках чужого жаркого города, слыша в последнюю долю отпущенной ему секунды, как хрустят его позвонки, чем даст себя унизить. Ведь он Фридрих Готтендорф, и недаром его любимым прозвищем было "Гот", а не "Фред". Придя к такому решению, Фридрих по-дворовому сжал кулаки и принял интуитивную боксерскую стойку. Происходившее дальше не было понятно никому. Рыжий американец перестал пропускать удары, начал двигаться легко и в чем-то похоже на Местре – похоже не стилем (стиль у рыжего был скорее обобщенно спецназовский), а экономичностью отходов и ударов, свойственной только профессионалам или – великим бойцам. Взгляд Местре снова изменился, и теперь это увидели зрители, (Фридрих перестал интересоваться взглядом противника). Лицо Камиссы соединяло в себе выражения удовлетворения и крайней осторожности. Пожалуй, никто из рода не мог бы вспомнить, что когда-либо видел Местре работающим столь аккуратно, на грани филигранности, как будто у его противника были не руки и ноги, а заточенные лезвия. Барабаны и беримбау постепенно стихли, причем не дружно, как им полагалось бы, а как-то растерянно. Зрители (в рода стояли, конечно, не зрители, а капоейриста) стали отводить глаза, отворачиваться, и круг постепенно начал рассасываться. Ничего этого не замечали ни Местре, который преследовал сегодня одному ему ведомую цель, ни Фридрих, который, казалось, не видел ничего, кроме своего противника. Местре и Фридрих довольно долго выдерживали паритет. Удары обоих встречали жесткие блоки или хитроумно избегались. Ноги не подкашивались, дыхалка справлялась, ни один не "плыл". Капоейриста (по большому счету, ребята незамысловатые и люди доброй души), сначала испугавшиеся кажущемуся падению авторитета непобедимого Местре в их честных глазах, с болью думали, что его время кончалось, что таинственная родовая хворь вот прямо сейчас, у них на глазах, догрызала его волю и отравляла его мастерство; именно сейчас, еще чуть-чуть, и он пропустит непривычный удар, и тогда никто из них этого не выдержит... он умрет. Eсли рыжий американец будет умен и милосерден, Местре красиво умрет от его руки, как и положено умирать вождям – в единоборстве, а если его противник не понимает благородных законов рода, Местре примет смерть от их верных рук. Эти мысли подавляли честных бойцов, и немногим было под силу их думать. Поэтому круг постепенно редел. Фридрих и Местре не останавливались. Однако те бойцы в рода, кто был чуть покрепче духом, чуть посильнее головой, догадывались, что дело не так просто, и расходиться не спешили. Все они знали, что когда-нибудь Местре выйдет на свой последний бой, но видели, что еще не сегодня. Они сумели разглядеть перемену в его странном взгляде, они сумели оценить перемены, происшедшие в рыжем противнике. Они ждали и пытались понять, что будет дальше. Фридрих и Местре ненадолго замерли. Фридрих стянул мокрую майку, пару раз рванул ее, отодрал от подола полосу ткани, обвязал лоб. По губам Местре резаной раной скользнула улыбка, он привычно тряхнул головой и собрал в кольцо разлетевшиеся за время боя волосы. Противники снова, как ни в чем не бывало, пошли по кругу, держа друг друга взглядами. Последовавший за этим ход боя понять было трудно. Невозможно. Зрители просто не видели, проходят или нет удары, срабатывают или не успевают сработать защитные блоки; они увидели, что появилась кровь. Они не видели, чья это была кровь, потому что кровь была на обоих противниках. Испанская девушка в белом платье, неизвестно когда присоединившаяся к кругу, некоторое время привидением перемещалась по периметру площадки, что-то высматривая, и, высмотрев – увидев глаза сначала Местре, а потом и его гостя, подошла сначала к одному капоейриста, потом к другому, потом шелест передаваемых слов достиг остальных стойких бойцов и круг постепенно – не оскорбительно, но уважительно рассосался. Им нельзя было здесь находиться. То, что происходило в круге, было выше возможностей их понимания, выше простой общинной правды. Тот, кто мог увидеть исход этого поединка, был обречен вернее, чем один из нынешних противников. Фридрих и Местре не останавливались. Теперь девушка видела, что удары пропускают оба, удары страшные, поэтому она стояла, глядя на них, испачканных кровью, и плакала – молча, тихо, без всякой надежды, одинаково оплакивая и возлюбленного и гостя. Ей пришлось терпеть еще долго. Она устала стоять, села на землю и уже даже устала плакать, когда в очередной раз Местре не пропустил летящий на него удар, и не уклонился от него, а поймал американцев кулак, вывернул назад, сгибом локтя другой руки зажал ему горло и что-то почти нежно зашептал рыжему в ухо. Девушка слышала обрывки каких-то глупых сказок. Что-то про то, что Каин всегда хочет убить Авеля, и что если бы Авель был неудачником, то сам стал бы Каином. Девушка не выдержала, закричала, кинулась к ним, смогла добежать, ухватиться за руки Местре (отчего тот усилил давление на Фредову шею), снова встретиться с его не ей предназначенным взглядом и упала в обморок. Местре опустил полузадушенного Фридриха на землю рядом с девушкой. Махнул в темноту, откуда появились те, кто просто подчинялся, а не пытался что-то понять, и пошел к машине.  I   II   III   IV         VI   VII   VIII  Оглавление "И.М." Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально