Ритуалы, установленные японцами для выказывания признательности
божественным силам всегда - и по сей день - тщательно ограничивают круг
участников. Такие события, как праздник ситиго-сан, во время которого детей, достигших определенного возраста, ведут в местный храм для благословения, или же хацумодэ,
первая молитва нового года - это скорее не религиозные празднества, а
доказательства собственной японскости. Это действия, подтверждающие
принадлежность к племени, и потому, если их производит посторонний, то
он не только заставляет этим сомневаться в чистоте своих помыслов, но и
рискует показаться дерзким, или же комичным, или бесцеремонным, или
высокомерным, или полоумным.
Время от времени, однако, мне приходилось натыкаться на исключения
из этого правила. Некоторые более древние ритуалы наделяют именно
постороннего, пришельца, определенными качествами, свойственными
божеству. Так, в старых голливудских лентах, стóит Кэри Гранту появиться
в джунглях среди туземцев, и они внезапно провозглашают его вождем.
Однажды под Новый Год, лет восемь или девять назад, я
обретался в небольшой деревушке на полуострове Ога, в префектуре Акита,
чуть к югу от горы Иваки. Я отправился туда, чтобы описать и заснять
ежегодный ритуал, которым славится этот полуостров; родовое действо из
родовых действ. Намахагэ на Ога - почти единственный уцелевший
до нашего времени ритуал того типа, который антропологи называют
"ритуалом пришельца". Считается, что такие ритуалы когда-то были широко
распространены по всей Японии, но с тех пор практически вымерли в
строгом смысле - то есть, в таком, когда участники воспринимают их
всерьез. С наступлением темноты в новогоднюю ночь несколько молодых
парней из деревни наряжаются чертями. Они нацепляют огромные рогатые
маски, громоздкие плетеные накидки и соломенные сапоги, чтобы казаться
устрашающе, неестественно большими, и берут с собой оружие, или же
просто орудия для производства оглушительного грохота, после чего
переходят из дома в дом, сопровождая свое прибытие воплями, угрозами и
требованиями подношений.
Главный предмет этих угроз - ленивые и непослушные дети, а
также девушки, недавно выданные замуж за местных жителей, то есть, те
члены общины, которые еще недостаточно усвоили, где находится
приличествующее им место, и нуждаются в наглядном уроке. Черти с ревом
врываются в двери и топают по комнатам, вытаскивая перепуганных до
полусмерти детей из укромных уголков, запихивая их в мешки, обещая
увезти их на тележках высоко в горы и в целом доводя самых маленьких и
самых чувствительных до полной истерики с мокрыми штанишками. Затем
хозяин дома, встав в строгом поклоне на колени, предлагает чертям сакэ
и прочие яства. В некоторых домах обязанность подойти к чертям и налить
им сакэ возлагается на трясущихся детей. После чего черти переключаются
на соседний дом, и с каждым разом все больше хмелеют и буянят, и
семейное счастье, строгий порядок и все остальные конфуцианские
ценности - женское послушание, патриархальный деспотизм - царят над
освященными домами весь следующий год.
Как правило, для человека постороннего увидеть этот ритуал -
задача нелегкая. Во-первых, происходит он по большей части внутри
чьих-то домов. Но кроме того, обитатели деревень делают все возможное и
невозможное, чтобы воспрепятствовать появлению зевак, и пока что им,
несмотря на отчаянные усилия бюро путешествий, удается цепко держаться
за странную точку зрения, согласно которой их намахагэ - предприятие
важное и серьезное. Месяца через полтора после его завершения та же
самая группа молодых людей, зачастую сильно расширенная за счет
сотрудников бюро путешествий, снова влезает в маски и накидки и сапоги,
и они все вместе прыгают вокруг ближайшего храма, привлекая огромные
толпы туристов и фотографов - вопреки глубокому снегу (или же,
наоборот, по его причине). Это прыганье изображено на красочных
плакатах и занесено теми, кто отвечает за такого рода занесения, в ряд
"Пяти Крупнейших Снежных Празднеств Севера Хонсю". Несомненно, туристы
и фотографы уезжают в города под впечатлением, что были свидетелями
намахагэ. Так же несомненно, что ничего подобного не произошло. Они
наблюдали всего лишь показуху, выдумку, подстроенную, чтобы их
отвадить, хитроумную и отважную попытку обеспечить хотя бы еще на год
вперед выполнение старинного ритуала пришельца так, как он того
требует, а не в качестве вульгарного зрелища.
Итак, я был готов к отказу. Однако, чтобы улучшить свои
шансы, я прибыл в деревню не под самый Новый Год, а несколькими днями
раньше, и провел эти дни в общинных домах, где плелись соломенные
накидки, в беседах с парнями, избранными на роли чертей, и за сакэ с
ними же, болтая о том и о сем, пока наконец, новогодним вечером, мне не
было предложено, наполовину в шутку, присоединиться к чертям - в самом
деле, роста я и так сравнительно высокого, а маска мне и не
понадобится, поскольку естественное расположение носа и прочих органов
на моем лице вызовет у деревенских детей куда более громкий визг, чем
самая злодейская рожа. В конце концов решено было, что мне позволяется
сопровождать чертей в их похождениях, вламываться с ними в дома,
принимать с ними сакэ, фотографировать их, если будет желание, а также
стращать всех молодых жен, которые нам попадутся.
Что я и сделал. Посетив шесть домов, я так упился сакэ (а для
божественного создания отвергать гостеприимство японских смертных было
бы грубостью просто немыслимой), что навести камеру как следует уже не
мог. Поэтому когда в седьмом доме меня позвали просто остаться на ночь,
я благодарно свалился в кресло, ненадолго отключился, и пришел в себя
как раз к ежегодному фестивалю песни по телевизору. Хозяин дома
оказался по совместительству деревенским полицейским, и за время,
прошедшее между девятью часами вечера и ста восемью очищающими от
грехов ударами, которыми все колокола страны заняты примерно с половины
двенадцатого, мы уговорили еще одну большую бутылку. С приближением
полуночи полицейский неуверенно поднялся на ноги и заявил, что пришла
пора нам отправляться в храм для молитвы, и что это входит в его
должностные обязанности. Потом он рухнул обратно в кресло, а потом мы
ползали по циновке, между чашечками для сакэ и рассыпанными
картофельными чипсами, пытаясь заправить его ноги в форменные штаны и
не защемить ему при этом яйца молнией.
Когда я прибыл в храм, выяснилось, что там в полном разгаре
еще один ритуал. Жители готовились к хацумодэ, первой молитве в новом
году, но вместо того, чтобы посещать храм поодиночке или семьями, как
это обычно делается в больших городах, вся деревня в полном составе
явилась вскоре после полуночи для общественного моления. Женщины
вполголоса сулили раскапризничавшимся детям еще одно посещение чертей.
Мужчины поддерживали себя в неуютное, неурочное ночное время с помощью
выпивки, сидя в неотапливаемом деревянном приделе-святилище, а греться
выходили к разведенному снаружи костру, где отработанные прошлогодние
амулеты - удачливые стрелы, офуда, дощечки с вырезанными знаками
Зодиака - превращались вместе с остатками своего года в кучу рыхлого
пепла.
Мы с полицейским присоединились к компании в святилище и
поднажали на сакэ. Где-то без четверти час появился священник,
предложил мне выпить из его чашки, провел минуту или две за
добродушными шутками в мой адрес и выразил мне свою глубокую
признательность в случае, если мне угодно будет принять приглашение
начать молитвенную церемонию. Такой поворот событий отрезвил меня в
момент; вернее, исчезла жажда, и начало мутить. Священник дважды,
предельно беспечно и на совершенно непроходимом диалекте, повторил, что
необходимо сделать. Я должен был подойти к алтарю с вот этой веткой в
руке, повернуть ее вот так, потом вот так, а потом - вот эдак, положить
её во-он туда - нет, не туда, а сюда, - трижды поклониться, похлопать в
ладоши - только не так, а вот так, - и вернуться. За мной поклоны и
хлопки подхватят и все остальные жители деревни, каждый в свой черед,
тут беспокоиться вовсе не о чем. При гробовом молчании я приблизился к
алтарю, вспомнил Кэри Гранта и полностью облажался. Ветку я повернул не
в ту сторону, положил не на то место, поклонился раз девять, похлопал в
неподобающие моменты и проследовал к своему сиденью. Все были безмерно
довольны, а я вышел на улицу и cтошнил в кустах.
Когда мне выдавалась свободная минута, я не раз размышлял с
тех пор, почему меня выбрали для выполнения этого ритуала, и почему
допустили в японские дома и позволили увидеть намахагэ, в то время, как
всем остальным эта честь была заказана. Я сам наблюдал, как в пять
вечера перед Новым Годом в деревне появилась съемочная группа японского
телевидения, и через полчаса отбыла ни с чем. "Неужели чертям так
сложно поплясать немножко перед нами, а?" - ныл режиссер, обращаясь к
одному из организаторов. Его вежливо подсадили под руки в автобус.
Вскоре после этого я вышиб семь входных дверей, сидел перед семью
домашними очагами и проглотил приблизительно сотню чашечек дармового
сакэ. А ранним утром я первым среди жителей деревни вознес новогодние
пожелания их божеству. Большинство японцев, услышав этот рассказ,
примутся убеждать вас, что перед вами - наглядный пример
доброжелательности и уважения, которыми пользуется любой иностранец в
их стране, а также бескорыстного рвения простого японского народа
развернуть свою культуру перед пришельцами. Верно, что я - иностранец,
для японца - сильнейшее выражение идеи пришельца, и это, несомненно,
сыграло решающую роль. Но черти - тоже пришельцы. Они спускаются с
холодных, бесплодных гор, приходят с другой стороны озера; их вид
нелеп, а манеры - животны; они ругаются и нарушают покой. И со мной
обращались в точности так же, как обращались с ними. Нас зазывают в дом
и окружают назойливой заботой, с нашим присутствием мирятся, скрепя
сердце - но только в эту ночь, одну из трёхсот шестидесяти пяти. С тем,
чтобы в остальные триста шестьдесят четыре мы держались как можно
дальше.