Елена Ещенко Встреча в реале Метро похоже на дом на колесах. Здесь есть постоянные жильцы и случайные посетители. Я знаю соседей по утренней электричке, помню, что длинноносая женщина читает "Моргенпост" и мажет руки ромашковым кремом прямо в вагоне, а толстяк с "Курьером" выйдет на "Дойче опер". Иногда я даже изображаю поклон знакомой старушке в пятнистой, как маскхалат, куртке. Я всегда езжу на работу в последнем вагоне, хотя пересаживаюсь на семерку на Бисмаркштрассе, а на обратном пути сажусь в первый, чтобы оказаться ближе к выходу с платформы. Привычки делают жизнь осмысленной. Женщина лет тридцати пяти с худенькой девочкой-подростком, которые вошли вместе со мной на Ноллендорфплатц в поезд 7.15, мне показались незнакомыми. Девочка сидела прямо, немного отстранившись от женщины и почти не касаясь спинки сиденья, а женщина, наклонившись в ее сторону, негромко говорила, заглядывая ей в глаза. Несколько раз она пыталась погладить девочку по руке, но та отдергивала руку и что-то коротко произносила. Женщина расстегнула молнию куртки и вдруг начала медленно клониться в сторону девочки. Все это выглядело нелепо и неожиданно в свежеотмытом вагоне с чинно читающими утренние газеты людьми. Мне показалось, что повеяло испорченным воздухом. – Мамочка, опять, мамочка? – воскликнула по-русски девочка. Локтем подпирая откинувшуюся на спинку сиденья женщину, она быстро начала вынимать из ее сумки какие-то вещи. Выудив флакончик с таблетками, она достала одну, поднесла к губам женщины, та приняла таблетку губами, держа руки у горла. Девочка вернула потроха внутрь сумки, положив кошелек в карман своей куртки, повесила ее на плечо вместе со своей, и стала тихо что-то говорить женщине, поглаживая ее колено. Объявили Zoo. Девочка встала, мать уцепилась одной рукой за поручень, другой обняла плечо дочери и приподнялась. Из отплывающего поезда я видела, как, разделяя поперечным своим движением пополам людской ручеек, они медленно пошли к низким станционным лавкам. Я повернула голову и встретила взгляд толстяка с "Курьером" в руках. Он выгнул брови почти до прозрачной растительности на голове. Прямо над его лысиной висела реклама выставки расчлененок фон Хагенса. Всадник, местами разобранный до костей, в доказательство отсутствия в человеческом теле потаенной пазухи для хранения души, держал в правой руке мозг своего разъятого букефала, а в левой - собственный, облитый пластиком. Фотография мне быстро надоела и я, избегая встретиться взглядом с толстяком, случайно посмотрела на сиденье, где только что сидели мать с дочерью. Там лежал толстый коричневый, с истертыми сгибами, конверт, каких я давно не видела. Он был сделан из грубой оберточной бумаги и открывался треугольным языком, из-под которого были видны бумаги. Я имею свойство попадать в истории и помогать людям. Выходя из вагона, я, все-таки, забрала конверт. День был заполнен суетой, перемежаемой формообразующими приказами шефа. Клиенты, по-весеннему нарядные, возбужденные перспективой грядущих отпусков, были щедры и сговорчивы, заказывая билеты и отели, и шеф улыбался, прощаясь со мной в конце рабочего дня. Он был приветлив, даже запирая дверь нашего райзебюро. Блаженство домашнего вечернего покоя накануне вохэненда охватило меня. До зажигания оставалось еще несколько часов, а квартира уже была прибрана, еда приготовлена. Мне стало так уютно, что появился зуд на добрые дела. Я решила найти адрес или фамилию припадочной из метро. В конверте лежали несколько листов бумаги с напечатанными на них копиями компьютерных писем. Адрес был – адрес двух интернетовских почтовых ящиков. Последнее письмо было написано от руки на точно таком же листе бумаги для компьютера. По архивной привычке я разложила их по датам. Первые письма были написаны в конце апреля, а последние – в ноябре 1999 года. Рукописное письмо было без даты и координат, с помарками, и выглядело как черновик. Я тоже когда-то приходила в интернет-кафе с готовыми письмами, пока обзаводилась хозяйством. Письмо первое Оля, Вы понимаете в чем трудность написания текста, который угодил бы всем? То, что будет интересно глубоко образованному человеку, будет совершенно не интересно обычному читателю. А вот народные сказки нравятся всем. Кому не по зубам сложные категории, тот насладится внешним занимательным сюжетом. Тот, кто помудрее, сможет проникнуть поглубже и взять что-то свое. И даже человек слабомудрый, не способный проникнуть глубже внешнего слоя, своим внутренним миром что-то глубинное все-таки словит, почувствует, что здесь все не так-то просто. Получит он какое-то неуловимое внутреннее ощущение, вроде легкой грусти, или, наоборот, непривычного покоя. Что Вы думаете по этому поводу? Александр Письмо второе В детстве? У меня много что запомнилось, даже и выделить особо нечего... Нравилось очень летом, лежа на чистой веранде, читать книжки по астрономии. Когда аж дыхание захватывает от астрономических масштабов – масс, расстояний, скоростей. Какие огромные планеты, звезды, галактики. Читаешь и сравниваешь с размерами дивана, на котором лежишь. А вечером выходить на улицу ложиться под открытым небом, и долго смотреть на какую-нибудь звезду и воображать, что она огромная, что она далеко. Очень нравилось наблюдать простые вещи, но в состоянии какой-то дисторции, как на картинах модернистов. Нравилось целый день проводить на старом заросшем озере и наблюдать, как живет всякая мелкая живность – головастики, кузнечики, стрекозы. Все казалось каким-то чудесным и разумно устроенным. Я и сейчас этого ощущения не потерял, честно говоря. Нравилось бежать, вдыхая чистейший весенний воздух со слабеньким-слабеньким запахом лопнувших тополиных почек, коры тальника и талой воды, в гости к приятелю, и самопроизвольно подпрыгивать на ходу от какой-то внутренней животной радости. Неприятное – это драки и бойкоты с одноклассниками. А у тебя? Письмо третье Олечка, милая, что-то случилось? Ты решила прекратить переписку? Я буду ждать твоего письма, пока на стуле не усну. Я так хотел поговорить с тобой! Мне ужасно одиноко без тебя. Ты вот упомянула это "пуще всего боялись самовозгорания" и попала в самую точку! Знаешь, как мне было одиноко все эти годы? Когда чувствуешь, что тебя тащит куда-то совсем не туда. Что взаимопонимания нет. Что жизнь в лице близких к тебе равнодушна, что никто, понимаешь, ни единая душа тебе не близки. Что все погружены в свои сиюминутные заботы. Никто ничего вокруг себя не видит. Я хочу сказать одно. Самое главное. Ты – это что-то потрясающее. Мне рядом с тобой хорошо и уютно. Настолько уютно, что ты для меня в одном лице все Женское – и мама, и жена и дочь. Я люблю тебя, Оля. За одно твое письмо душу бы сейчас продал, чесслово! Ну, напиши мне! Письмо четвертое Эх, Оля, Оля! Как бы я хотел с тобой молоденькой-то дружить лет 10-15 назад! Как бы я хотел наблюдать, как ты развиваешься, взрослеешь, как из молодой розовой девушки превращаешься в интересную женщину! Как бы я хотел возвращаться с тобой по морозцу с вечеринки, оба в легком подпитии и мечтать дома согреться чаем и бурными объятиями под одеялом. Чтоб ты заснула на моем плече и я осторожненько положил твою кудрявую головушку на подушку, потом любовался бы тобой, спящей, аккуратненько, чтоб ты не проснулась, целовал бы тебя и тоже засыпал бы, чувствуя твое дыхание. А утром просыпался бы от твоих прикосновений и обнимал бы тебя, и гладил бы твою спину и вдыхал запах твоих волос, вымытых подаренным мною шампунем. И будет шкворчать потом сковородка на кухне, и будет шуршать зубная щетка по чьим-то зубам. И будем сидеть за столом, попивая чаек и заедая его гренками. И радиоточка будет тихонько напевать Полонез Огинского и рассказывать про преступления американского империализма в Южной Америке. А мы будем планировать наш серенький короткий день. Пойти ли нам в киношку на Шахназарова или просто сидеть дома и читать книжки, иногда обсуждая что-нибудь вслух. И впереди у нас будет длинная русская зимняя ночь, полная тепла и нежности. Вот как у нас все бы было, встреться мы раньше. Но, я думаю, у нас еще много чего хорошего случится, правда? Письмо пятое Мы встретимся с тобой в аэропорту. Или в отеле, я еще точно не знаю – где. Знаю только, что настроение у меня будут приподнятое, а в руках я буду держать букет цветов. Как же я увижу Ее, мою Интернетовскую незнакомку! Но как бы я ни старался, как бы не хотел увидеть тебя первым, как бы ни было обострено мое внимание, ты первая узнаешь меня. Подойдешь и тихо скажешь: "Саша!" Ведь женщины чувствуют тоньше нас... И это слово, сказанное так тихо, что услышу его только я, станет мне громом среди ясного дня, прозвучит, как первый артиллерийский залп после долгого мира. Ведь это скажет женщина, голос которой я так люблю, хотя слышал только по телефону. Мне кажется, слезы придется прятать не только нашей женской половине... А потом мы будем болтать о пустяках, привыкая друг к другу, никогда не виденным, и помогут нам в этом словечки, которые мы писали друг другу, наши общие шутки и все-все эти ласковые слова, которых мы столько сказали за эти месяцы... А потом произойдет то неизбежное счастье, о котором я мечтаю, отделенный от тебя землей и водой и всякими пограничными препонами, сочиненными людьми в довесок к естественным. Письмо шестое Как бы я хотел слышать твой голос не по телефону, а прямо около уха; чтобы ты шептала что-то невразумительное, то, о чем потом случится, потом вспомнить где-то в метро и очнуться и увидеть изумленное лицо человека напротив. Как несправедливо, оказывается, все может быть устроено – я думаю, что ты сейчас с ним, и не верю больше ни во что... а потом какое-то упрямство просыпается во мне, и я просто лежу и представляю тебя и как все это будет у нас; ведь это совсем не то, что в юности, встречаются два щенка, и жизнь уходит на раздумья о том, правильно ли был сделан выбор. Ты знаешь, я тоже понимаю, что нам нелегко будет с нашими близкими. Я столько лет пытался понять, почему ее интересовали все эти люди, и искал, чем виноват я. А сейчас я не ощущаю никакой своей вины. Письмо седьмое У меня такое ровное, доброе чувство к тебе, словно и не произошло ничего плохого. Я просто каждую минуту помню, как я увидела тебя под этим синим человеком-рекламой около справочной на Zoo, как потом мы ехали в отель, и играло "Радио классика", и таксист спросил меня, знаю ли я, что это за музыка, а я забыла, как по-немецки флейта и так нелепо изображала ее около губ и он понял, заулыбался, и спросил, любит ли мой друг Моцарта. А я хохотала и говорила, что он любит только меня и нечего любить других, нужно слышать свою мелодию внутри себя. И как я сама потом купила цветы около входа в отель, и как долго горничная отпирала дверь. И я помню все-все, каждое твое слово и каждый свой вздох и, все равно, я счастливый человек, да? Ты, наверное, давно ящик на отбой поставил, а я существую. Это не я даже, оно само помнится и все. Жаль только, что ты так и не узнаешь, что я... что у нас... (эта фраза была зачеркнута) Дочитав письма, я решила написать несколько слов, пока Анька наливала вино и раскладывала халы. Но ни вечером следующего дня, ни в воскресенье мне никто не ответил. Письмо нарисовалось в моем ящике недели через две, и мы встретились в "Сиднее". Я ее сразу узнала, хотя она выглядела лучше, чем в прошлый раз – я всегда вижу наших в любой толпе, а ее я запомнила. Дни были жаркие, пропахшие акациями, боярышником и рододендронами, странным образом одновременно распустившимися в этом году, и большинство людей сидело снаружи, а она притулилась около стойки. Мы поболтали пять минут, она ждала дочь и волновалась, что растает заказанное той мороженое. Наконец отроковица пришла, потом мы долго ждали официантку и послали девочку попросить счет. – Хорошо, что дети есть, самим не искать по жаре, – неловко пошутила я. – Да, – подтвердила она, глядя мимо счета, опустив лицо так, что его почти закрыли волосы, – хорошо, когда они есть. Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально