Эвелина Ракитская Гриша Симаков Рассказ Посвящается памяти Сергея Довлатова И Саканскому, потому что он пишет прозу Был такой Гриша Симаков. Может быть, вы его и видели. Он такой весь дерганый, худой... Уверял, что работает на радио "Свобода"... И такая сумочка у него на поясе всегда висела. Вид какой-то непромытый, лохматый. Вспомнили? Ну вот. Когда я работала у Цесельчука координатором (в 91 году), к нам пришел и вступил Симаков. Он был ничем не хуже других. Правда, не помню, что он писал. Но это неважно. Литераторы считали, что раз я у них координатор этого Комитета, то они могут ко мне обращаться с разными просьбами. Как-то прихожу я домой, а муж мне говорит: "Сейчас сюда придет Гриша Симаков. Занимать деньги". Я говорю: "Какие деньги? Зачем?" А муж отвечает: "Симаков сказал, что он твой лучший друг, и ты ему денег должна одолжить. Сколько сможешь". Причем почему-то его не разозлило, что какой-то Симаков почему-то мой лучший друг, да еще надо ему денег дать... Ну, приходит Симаков. И начинает с порога кричать, весь дергаясь, что он заложил кольцо жены в ломбард, и если завтра не выкупит, то она его выгонит из дому. – А сколько надо платить? – спрашиваю я. – Двести рублей! Я, видишь ли, потратил всё на переговоры с Германией, мне телефон отключить хотели... Я ведь работаю на "Свободе". Вот скоро они мне заплатят, когда я в Париж поеду, и тогда я все деньги верну... Но мне еще Данциг обещала дать... Верней, я с ее мамой разговаривал... – (А Данциг – это такая молодая поэтесса была, не знаю, где она сейчас). Я подумала: надо же какой Симаков заботливый муж ... Другой бы и не подумал выкупать кольца, а этот бегает, беспокоится... Я сказала: – Гриша, хочешь кофе? Но денег у меня только 40 рублей ... Симаков выпил кофе и вскричал, скорчив какую-то странную гримасу, что ему нужно еще денег, потому что не хватает. Так он не наберет до двухсот... И кофейку еще просит. Я говорю: – Кофейку-то я заварю, но денег у меня больше нет. Симаков кофе выпил и снова завопил: – А нельзя ли еще чашечку? И, может быть, ты позвонишь кому-нибудь, пусть они мне одолжат еще денег... Тут я заметила, что вся моя семья (трое детей и двое взрослых, включая беременную дальнюю родственницу из Иванова) постепенно рассосалась с кухни, все попрятались по комнатам. Вероятно, их напугал экзальтированный вид Симакова. Да и вообще, сколько можно сидеть? Но Симаков всё не уходил. Тогда я позвонила одному знакомому (верней, тоже члену Комитета, который вступил недавно, и ему было неудобно мне отказать) и попросила еще 30 рублей. Для Симакова. Но обещала их потом отдать. Сама. А Симаков потом – всё отдаст мне... Так и порешили. Потом я сказала: – Гриша, а на метро ты не опоздаешь? Уже первый час ночи! Что ты сидишь? Симаков сказал: – А еще кофе можно?.. Я потому сижу, что всё думал – а может быть, у тебя еще где-то деньги спрятаны? *** Вот проходит месяц или два. Приходит Симаков в Комитет литераторов. И говорит: – Не одолжишь ли ты мне, Эвелина, рублей 30? Я удивилась, но отвечаю как ни в чем не бывало: "Гриша, у меня нет денег. Но ведь ты сдавал взносы? Вот, возьми их обратно, 25 рублей, а потом снова сдашь..." Симаков деньги взял, но забеспокоился: не выгонят ли его из Комитета за то, что он забрал назад свои взносы? Поэтому он эти членские потом опять принес, действительно, а долг мне возвращать (70 рублей) и не думал. *** Вот проходит год (или два). В общем, уже вовсю идут реформы и инфляция. 70 рублей превратились неизвестно во что, а именно в одну немецкую марку. На эту марку можно было, наверное, тогда еще кое-что купить, правда, уже не так много, как на 70 рублей до ГКЧП, когда Симаков эти деньги у меня занял. Тогда на 70 рублей можно было почти целый месяц продукты семье покупать, а теперь, наверное, только килограмм сыра... Короче, в два часа ночи звонит мне Гриша Симаков. Я насторожилась и говорю: -Здравствуй, Гриша. Как ты живешь? Как "Свобода"? Симаков вдруг как заорет: – Я тебе звоню с предложением: надо работать на меня! Только на меня! Все теперь на меня работают – даже Воинова!.. Я сказала: – Почему – "даже"? Вы с ней друзья, а у меня, в общем, своя работа есть. Я книги продаю, у меня женская бригада... Мы назвали ее "бригада имени Паши Ангелиной"... Но Симаков не слушал. Он объяснил, что отправляет книги в Германию в чемоданах, а чтобы их отправить, нужно искать туда отъезжающих, которым будут за это хорошо платить... – А тем, кто нашел отъезжающих, будут платить? – спросила я. – Да! – заорал Симаков. – Я буду платить. По 100 марок за отъезжающего! – Ну хорошо, – сказала я, – а платить ты будешь когда? Сразу, как только я найду отъезжающего? – Ну зачем же сразу! – как-то надрывно вскричал Симаков... – Через месяц буду платить! – Да? – спросила я. – А почем нынче одна немецкая марка? По-моему, как раз 70 рублей! И повесила трубку. *** Ну, проходит еще какое-то время. Марка всё 70 рублей. (Может быть, всего месяц прошел). Прихожу я в ЦДЛ и вижу Симакова. Он продает газету "Литературные вести", а рядом сидит тогда еще живой Иодковский и наблюдает, как продается его газета. Тут на меня что-то нашло, и я весело так говорю, проходя мимо: "А, здравствуй, Гриша, дорогой! А не слышал ли ты, почем нынче немецкая марка? Всё еще 70 рублей? Нет, по-моему, уже 72!" Симаков весь передернулся. А в то время, оказывается, он помогал Лене Воиновой продавать книги. Он у нее был вроде грузчика. Вот Лена Воинова мне и отдала, наконец, эти 70 рублей, потому что я стала везде, где только увижу Симакова, говорить ему о немецкой марке в присутствии людей. Я помню, Воинова как-то неестественно поджала губы и вытащила деньги из кошелька, куда она складывала свою выручку от продажи книг. И с таким оскорбленным видом мне их подала, что я даже подумала: а не послать ли мне их подальше вместе с Симаковым, но всё-таки деньги взяла. А Симаков приобрел к тому времени какой-то совсем странный вид, но всё говорил о Париже, как он туда поедет, и о Германии. И о "Свободе". Но 70 рублей к тому времени уже были таковы, что на них, наверное, можно было купить... ну, не знаю. Шоколадку маленькую, наверное... Нет, наверное, всё же большой торт. *** Проходит еще год. Звонит мне Симаков. Рассказывает, что теперь он торгует книгами в Доме актера и хорошо зарабатывает... "Я жене по пятьсот рублей в день выдаю на мелкие расходы! – кричит Симаков. Я тут подумала, что по 500 рублей на мелкие расходы – это, наверное, было всё же крутовато, потому что мы, я помню, торговали тогда на лотках и зарабатывали всей семьей в день рублей, наверное, 200... – Что же ты, Гриша, машину не купишь, – осторожно спрашиваю я, – ведь тяжело в рюкзаке книги-то таскать. По себе знаю... – А я куплю! – кричит Симаков, – только я хочу купить ее в Германии, я туда скоро поеду! Я теперь очень хорошо зарабатываю... И (тут голос у него как-то задрожал) по 70 рублей я теперь не занимаю... – А по сколько же занимаешь? Больше? – осторожно спросила я. – Вот об этом я и хотел с тобой поговорить! – обрадовался Симаков... *** А когда мы жили за городом, в Салтыковке, уже в 95 году, я как-то ехала в электричке и вдруг вижу – по проходу идет Гриша Симаков. У него за спиной – рюкзак. И он продает книгу Александра Меня по 7 тысяч. Это очень дешево. Я встала со своего места и подошла к нему. – Здравствуй, Гриша, ты меня узнаешь? Симаков меня сначала не узнал, это правда. А потом узнал. И стал громко рассказывать, что прежняя жена его выгнала, и всю мебель у него отобрала... Или ушла и мебель увезла... Я точно не помню. – А Париж? Как же Париж, Гриша? Как же "Свобода"? – Ну, в Париж я теперь не собираюсь, – воскликнул Симаков. – Да и зачем? Предпочитаю выезжать на природу... И ты знаешь, – тут он приободрился, – я уже почти накопил на письменный стол! Это он сказал на весь вагон. После чего книги у него как-то даже лучше покупать стали, – видно, из жалости. Потом я еще пару раз встречала Симакова на этом же маршруте. Но он был с кем-то из своей бригады (есть такие бригады в электричках), и со мной предпочел не разговаривать... Уж не знаю, почему... А у Кубрика Симаков занял не 70, а 300 рублей. Старыми. Мне сам Кубрик потом рассказывал. См. также стихи Эвелины Ракитской на библейские темы и другие тексты Э.Ракитской на "Яхте" Scandy Гришина юность Ой. Так бывает? Прочитала про Гришу Симакова. Неприличный вопрос – а персонаж не с натуры? А может, автор даже имя не поменял? Дело в том, что я знала такого человека (усилием воли не пишу "этого человека"). Собственно, из фактов жизни я не узнаЮ – да и знать не могу – ничего кроме имени, но персонаж из рассказа – это он, один в один. Был бы талант – написала бы вторую часть. Точнее первую. Ибо знала я Гришу задолго до описываемых в рассказе событий. Году эдак в восемьдесят четвертом. Появился он из ниоткуда. Я тогда болела Таганкой. Уже умирающей Таганкой: кажется, Любимова как раз в тот момент лишили гражданства, его спектакли снимали один за другим, и откуда-то было известно, что сегодня идет последний "Товарищ, верь!", а на той неделе последний "Обмен", и я отчаянно стреляла билеты, и мне отчаянно везло – если можно назвать везением возможность стоять прижатой к стенке в давке и духоте, вслушиваясь в последние слова умирающего. Правда, умирал он театрально-красиво (да и как еще умирать театру?), и лучше бы мне не знать, как эти самые люди, так пронзительно прощавшиеся со своими спектаклями, через 10 лет будут пилить кресла и драть в клочья реквизит в истеричном азарте развода. Ну да это еще когда будет... А тогда чуть ли не ежедневно я моталась по пятачку перед Таганкой-кольцевой, по-собачьи заглядывая в глаза выходящим: "У вас нет лишнего би..." – "Что вы, девушка, там еще внизу спрашивают!" Но мне везло именно на этом пятачке, я в него верила, и он меня почти никогда не подводил. И вот где-то среди этой круговерти возник Гриша. Ровно такой как в рассказе - длинный, худющий, дерганый, какой-то как бы давно немытый и нечесанный, в кургузой курточке, с резким надрывным голосом. Себя он называл высоцкистом. Что он делал при театре, не помню, но факт – он умел доставать входные билеты. К тому же у него были магнитофонные записи старых спектаклей, и, надо отдать ему должное, он для меня переписал несколько штук. Еще он постоянно рассказывал какие-то неопрятные внутритеатральные байки, панибратски именуя Любимова Петровичем, а Славину Зиной. Что ему было от меня надо, я так и не знаю. Точнее, не так – одно мое качество его точно привлекало, а именно наличие у меня катушечного магнитофона Маяк-203, который он периодически у меня одалживал переписывать какие-то редкие записи Высоцкого. При этом проблемой было не только заполучить магнитофон обратно, но и сдать его Грише. Обычно он звонил и сообщал, что ему срочно нужен магнитофон до завтра, потому что ему удалось буквально на один вечер раздобыть редчайшую пленку с домашнего концерта. Говорил он это так надрывно, что становилось понятно – отказать может только абсолютно бессердечный человек, которому наплевать на судьбы русской культуры. Я покорно соглашалась. Гриша обещал заехать вечером, часов в 8-9. Дальше его не было ни в 9, ни в 10, ни в 11. Потом родители ложились спать, а я открывала входную дверь и караулила в прихожей, чтобы услышать Гришу до того, как он нажмет на кнопку звонка. В полдвенадцатого он звонил по телефону, что задерживается, но приедет обязательно. По появившейся полоске света из-под родительской двери и по шороху газет я понимала, что папа проснулся, и завтра мне будет высказано. Гриша появлялся где-то в полпервого. Он не торопился. Он любил кофе. И еще кофе. И еще, пожалуйста. Опустошая пятую чашку, он с горящими глазами нес нечто об уникальной пленке, которую надо переписать с четверки на девятнадцать, и не обращал никакого внимания на то, что я почти сплю. Он в запале кого-то обличал, а я только вяло просила говорить потише, потому что родителям же скоро на работу. Как он потом среди ночи добирался домой с тяжеленным ящиком в руках – я не знаю. Может, и пешком – он жил недалеко, у Водного. После этого он исчезал недели на две-три. С одной стороны я скучала по магнитофону, с другой – чувствовала явное облегчение от временного отсутствия Гриши в моей жизни. Через некоторое время начиналось возвращение блудного магнитофона. В один прекрасный вечер, часов в 11-12 звонил телефон, и резкий грассирующий голос интересовался, узнаЮ ли я, кто это. Узнаю, обреченно сообщала я. Гриша обычно говорил, что магнитофон еще нужен, но он отдаст непременно, на следующей неделе. Потом интересовался, как дела. Ничего, вяло говорила я, зная, что он в гробу видал мои дела. Тогда он начинал рассказывать про свои. Его манера разговора первое время меня поражала. Подразумевая тотальное подслушивание вездесущим КГБ и соблюдая конспирацию, он называл Солженицина дядей Сашей, а "Раковый корпус" энциклопедией по онкологии, при этом все время повторяя – ну ты понимаешь, о чем я, и по его тону я догадывалась, что быть причисленной к понимающим – большая честь. Со временем я научилась разгадывать эти ребусы, и уж совсем со временем – просто пропускать их мимо ушей. Я вяло вставляла в разговор редкие "ага", но Гриша в них особенно и не нуждался. После нескольких подобных телефонных разговоров, ни один из которых не длился меньше полутора часов, магнитофон возвращался на свое законное место в углу, а Гриша по-хозяйски отправлялся на кухню пить кофе и просвещать малых сих в моем лице. Иногда Гриша звонил и просто так, потрепаться. Без всякой связи с магнитофоном. Это было особенно мучительно, ибо страдала я ни за что. Даже не в помощь русской культуре. К тому же выходило так, что он меня считал как бы другом, а я его за друга ну никак не держала, и только подло пользовалась его контрамарками и записями. Несоответствие вызывало вялые укоры совести. Так же, по дружбе, Гриша дарил мне свои фотографии, широко расписываясь поперек изображения. Фотокарточки эти потом долго валялись в моем столе, потому что я совершенно не умею выбрасывать письма и подарки, даже от случайных людей. А Гриша несомненно считал свои фото весьма ценным подарком. В конце концов Гриша вынудил меня на деяния, коих я стыжусь до сих пор. Не могу сказать, что я никогда не врала – да и кто поверит такому? – но я всегда считала, что посвящать в свое вранье третьих лиц, а тем паче делать их соучастниками – это чересчур унизительно для обманываемого, хватит с него и просто обмана, как такового. Гриша стал, пожалуй, единственным исключением из правила. Не в силах выдерживать мучительных многочасовых агаканий, я стала прибегать к родителской помощи. Помню, один раз, когда Гриша по обыкновению хотел забрать магнитофон и, как водится, задерживался часа на 3 против обещанного, я попросила маму выдать желанный ящик Грише, сказав ему, что я устала и уже сплю. Чем, вы думаете, кончилось дело? Мама пила с Гришей кофе до двух ночи, а я, как дура сидела все это время взаперти в своей комнате и слушала Гришины разговоры через стенку. Когда я уже считала, что Гришина дружба – это мой крест до скончания веков, Гриша вдруг исчез. Где был в это время магнитофон, говорить не стоит. Прошел месяц, и другой, и третий. Магнитофон был вещью ценной, и я, собравшись с духом, позвонила Грише. Он как ни в чем ни бывало пообещал привезти магнитофон, и таки привез, спустя еще пару-тройку недель. Попивая в ночи свой законный кофе, он рассказывал, что в очередной раз перечитал дяди-сашин учебник по географии островов и архипелагов, и в очередной раз потрясен им до глубины души, что скоро женится, и что в народном театре они ставят потрясающую вещь, он меня непременно позовет на премьеру. Ушел он как всегда около полвторого. С тех пор я Гришу не встречала. И вот, лезу я почитать яхтенные новинки, и кого же я вижу? Ну скажите, люди добрые – это разве не о нем рассказ Эвелины Ракитской?.. Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально