––––– Причал ––––– Просто ––––– Ритмы ––––– Мостки ––––– Брызги ––––– Аврал


Петр Ильинский
Ларчик открывается

Kong-zi, Confucius, Конфуций

...У китайцев ни одно явление не занимало меня так, как долговечность конфуцианской системы.

Г. Гессе, «Игра в бисер»

Книга А.С. Мартынова «Конфуцианство. Лунь Юй» вышла в 2001 году достаточно большим по нынешним временам тиражом (3000 экз.), прошла по прилавкам относительно незаметно и быстро с них исчезла. Сколько-нибудь значительного отклика в среде синологов-профессионалов пока не было, что странно, ибо автор является одним из крупнейших отечественным знатоком китайской культуры и занимается ее изучением и осмыслением в течение многих десятилетий. Но быть может, отсутствие каких-либо внятных отзывов на книгу не случайно – поскольку тяжело писать какого-то рода «рецензию» на труд, которому, по нашему мнению, уготовано место в сокровищнице достижений отечественной (и не только!) гуманитарной мысли. Именно с такой «общекультурной» позиции и хотелось бы высказать некоторые соображения о данной монографии – оставив дискуссию по тем или иным китаеведческим «частностям» на долю сведущих людей.
Традиция культурологического исследования, посвящаемого относительно узкой проблеме, но затем выходящего за «специальные рамки» и постепенно становящегося частью самой культуры, восходит, по-видимому, к Якобу Буркхардту и его «Культуре Возрождения в Италии». За прошедшие полтора века появилось, наверное, несколько десятков работ подобного рода и калибра. Первыми на ум приходят наиболее знаменитые: монографии Й. Хёйзинги, А. Лорда, М. Блока, Ф. Броделя, В. Я. Проппа и М. И. Бахтина. Из сочинений, вышедших в свет относительно недавно, – «Поэтика ранневизантийской литературы» С. С. Аверинцева. Все эти столь разные работы роднит одна общая черта, которую точно определил последний из названных авторов, сказав о цитируемой им статье российского античника, что она, «строго конкретная по теме, дает более насыщенную смыслом историко-культурную перспективу, чем иные книги, трактующие о целых эпохах». Вряд ли случайно данное определение прекрасно подходит и к книге самого Аверинцева, который, отталкиваясь от «строго конкретной» заглавной темы, создает широчайшую панораму ближневосточной, средиземноморской и европейской культур. Не менее точно отражают эти слова и суть труда А. С. Мартынова, столь же «конкретно» обсуждающего «всего лишь» двадцатипятивековую историю конфуцианской духовной традиции.
Несколько слов о структуре книги. Она вышла в двух томах, первый из которых содержит очерк жизни Конфуция, его посмертного статуса в обществе и влияния конфуцианства на политическую жизнь Китая. Далее автор подробно рассматривает цивилизационную судьбу учения «совершенномудрого», поочередно останавливаясь на его исторической, философской и литературной сторонах. Особое внимание уделяется трансформации конфуцианского учения во времени и, так и хочется добавить: «духовном пространстве». Вслед за чем (во втором томе) еще более детальному рассмотрению подвергаются «конкретная эпоха, конкретный человек и две философские категории из основного фонда конфуцианской мысли». Заключительную часть книги составляют переводы классических текстов конфуцианства, в первую очередь знаменитый «Лунь Юй». Обсуждение достоинств этого перевода – доля специалистов. Заметим лишь, что он выгодно отличается от предшествовавших ему версий с точки зрения литературного языка и тем, что необходимые историко-философские примечания включены переводчиком в текст, от чего его «читабельность» сильно выигрывает.
Масштаб охватываемого материала огромен – а объем книги относительно невелик. Поэтому ее текст предельно насыщен. Иначе, впрочем, не может быть: речь идет об одной из древнейших духовных традиций человечества. При этом единственной – не религиозной; если так можно сказать: «человечной» (вспомним, что одной из основных категорий конфуцианства является «гуманность» или «человечность»). Каким образом была достигнута подобная долговечность? Мартынов отвечает просто: «Залог вечности конфуцианства в том, что оно сумело выразить [вечные человеческие] ценности в наиболее доступной, наиболее общей и наиболее бесспорной форме». И замечает позже, что его, автора, целью было дать читателю возможность «почувствовать конкретность» конфуцианской доктрины, ее реальность и жизненность, которой она обладает, несмотря на почтенный возраст.
Книг такого рода, как уже говорилось, немного. По-видимому, непросто выполнить завет, вложенный в уста великого историка из «Игры в бисер» (романа совершенно конфуцианского и по духу, и по содержанию): «Самое притягательное, самое поразительное и наиболее достойное изучения в мировой истории.. [это] те долговечные организации, где пытаются собирать, воспитывать и переделывать людей на основе их умственных и душевных качеств, воспитанием, а не евгеникой, с помощью духа, а не с помощью крови превращая их в аристократию, способную и служить, и властвовать». Очевидно, что слова отца Иакова полностью применимы к конфуцианской традиции. Напомним, что прототипом этого персонажа Гессе являлся упомянутый выше один из отцов концептуальной исторической монографии Я. Буркхардт – и кажется не случайным, что эта «псевдобуркхардтская» цитата очень точно отражает суть работы А. С. Мартынова.
Вряд ли возможно в коротком отзыве остановиться на всех важных особенностях «Конфуцианства». В первую очередь скажем о наиболее заметных, пусть и не самых наукообразных чертах книги. Блистательны литературно-исторические отступления, аллюзии автора – случающиеся именно в те моменты, когда затрагиваемые темы не могут не вызвать определенных ассоциаций у читателя, хотя бы поверхностно знакомого с отечественной историей, в том числе и культурной. Хотя многие из этих параллелей вовсе не очевидны, существование их, при следовании за пристальным авторским взглядом, не вызывает сомнений. Например, знаменитое замечание Конфуция о необходимости улучшения общественного порядка по типу гораздо более «нормальных» в этическом смысле семейных отношений: «Пусть государь будет государем, подданный – подданным. Пусть отец будет отцом, а сын – сыном», – нашло немедленный отклик у правителя, к которому оно было адресовано: «Думаю, что если... отец не будет отцом, а сын – сыном, то [...смогу ли я] есть хлеб, даже если он у меня будет» («Лунь юй», 12–11). Это вызывает у Мартынова воспоминание о том, что сходным образом «литературный персонаж Ф. М. Достоевского провидчески заметил, что если Бога нет, то и он капитаном считаться не может».
Напомним, что в другом романе писателя подобная мысль была выражена острее: «Коли Бога бесконечного нет, то нет и никакой добродетели, да и не надобно ее тогда вовсе», – и в чуть измененном виде стала афоризмом, известным даже тем, кто не добрался до конца «Братьев Карамазовых»: «Если Бога нет, то все дозволено». Дозволено, хочется подчеркнуть, как в смысле поведения индивидуального, так и государственного. Ибо то и другое взаимосвязано. Ведь связь этических установлений социума с самым, что ни на есть, обыденным государственным бытом – несомненна.
«Общественность того времени, – добавляет Мартынов, – вяло отреагировала на эту мысль, за что сполна и поплатилась». Хочется спросить: а ныне, как – не смещены ли ориентиры оной общественности? Не так же ли, как и раньше, она озабочена мнимыми проблемами и увлечена ложными решениями социальных болячек? Конечно, бедное общество не может быть счастливым – да и сам Конфуций прежде всего предлагает «накормить подданных». Но одной экономикой – «хлебом единым» – добиться социальной гармонии невозможно.
Читая «Конфуцианство», не раз подумаешь: а ведь стоит преподавать основы древнего учения если не в школе, то уж, по крайней мере, на всех факультетах управления и менеджмента! Ничего кроме пользы не будет от того, что будущим руководителям повторят несколько раз известные уже много сотен лет и напоминаемые нам автором истины: о том, что «государственный порядок на приказах держаться не может»; о том, что «государственное управление не может быть основано на голом принуждении, даже в том случае, если это будет принуждение законом»; о том, что любой управляющий людьми «аппарат должен состоять из людей особого сорта, из тех, кто преодолел в себе корыстолюбие и стал на путь самосовершенствования». Хотя мы далеки от наивности и не думаем, что подобный учебный курс радикально разрешит все проблемы российской государственности (а уже сколько лет мыслящим россиянам обязательно хочется решить их «все» – и к тому же немедленно! – ну и как, удачны ли были предыдущие попытки?).
Здесь надо сказать об одном из любимых персонажей автора – великом поэте XI в. Су Ши (Су Дун-по) – том самом «конкретном человеке», о котором упоминает аннотация книги. Он, насколько это возможно, представляет собой тип «совершенного конфуцианца», сочетавшего службу обществу со служением культуре, как бы ни были тяжелы выпавшие ему жизненные обстоятельства. Его образ, в некотором смысле – живое воплощение конфуцианских принципов, от которых поэт никогда не отступал на своем Пути. Пусть с обыденной точки зрения Су Ши должен показаться неудачником, «но ведь именно неудачники, начиная с первого из них – Конфуция, и внесли основной вклад в китайскую духовную культуру». Да и не только в духовной культуре дело, показывает нам автор. Ведь, в отличие от Конфуция, которому не удалось, в прямом смысле слова, «поработать на благо общества», Су Ши, бывший «гениальным поэтом, прекрасным художником, талантливым каллиграфом, специалистом по эстетике, буддизму и даосизму и довольно умелым жуиром, – ухитрился стать одним из лучших администраторов во всей истории Китая, неизменно оставлявшим на подведомственной ему территории добрую и прочную память о себе». Не встает ли здесь перед нашим взором та самая «гармонично развитая личность», о которой человечество давно и почти что бесплодно мечтает? И кстати, многие ли «успешные администраторы», мировой истории, могут похвалиться достижением Су Ши – хорошей «памятью народной»? Вот, кажется, о чем стоит задуматься студентам многих академий.
Безусловно, многовековой путь конфуцианства не был безоблачным – как в смысле историко-философском, так и попросту в личном, индивидуальном. Мартынов показывает, что конфуцианская личность по своей природе двойственна: с одной стороны, убежденный конфуцианец должен трудиться «на благо общества», а с другой – повышать свой этический уровень или самосовершенствоваться возможно лишь в «одиночном плавании». Более того, часто это одиночество оказывалось не временным, а постоянным, не добровольным, а вынужденным – ибо отнюдь не во всякую эпоху общество было заинтересовано в услугах «благородных мужей». Что в свою очередь приводило к внутреннему расколу или «трагическому раздвоению» невостребованной обществом конфуцианской личности, о котором первым в отечественной синологии писал В. М. Алексеев в своей статье о новеллах Ляо Чжая (Пу Сун-лина).
В этой связи невозможно пройти мимо подмеченной Мартыновым «параллельности» стихотворений Б. Пастернака и видного поэта IX века Сыкун Ту . Возможно ли какое-либо родство двух столь разных текстов – разделенных более чем целым тысячелетием и, казалось бы, культурным океаном? И, тем не менее, налицо вневременная перекличка чувств, определенных автором как «скорбь и отчаяние, которые посещают душу... всякого носителя определенных ценностей при взгляде на объективную реальность». Иначе говоря, что делать, когда окружающая нас нравственная действительность коренным образом расходится с этическим идеалом? Восстать (против кого?) или признаться в собственном поражении?
Подобные чувства, напоминает Мартынов, не раз посещали и самого Конфуция, который так и не смог сделать успешную придворную карьеру и очень страдал оттого, что его таланты оказались не востребованы временем (следы чего отчетливо видны в «Лунь Юе»), «что не приводило однако – вот это и есть чистое конфуцианство – к прекращению его активности». Потому, заключает автор, настоящему конфуцианцу «кроме способности впадать в отчаяние следует иметь еще и рыцарскую душу». После чего подводит читателя к очень нетривиальной мысли об одном из самых знаменитых «стихотворений Юрия Живаго»: «Сказке». Автор замечает, что его «особенно привлекает в этом произведении четкая выраженность двух главных моментов: безнадежного рыцарства и вневременной характер этого явления».
И, перечитав стихотворение, начинаешь с ним соглашаться – ведь пафос «Сказки» именно в том, что от борьбы уклониться невозможно и вовсе не награда (и уж точно – не рука прекрасной девицы) является ее причиной. А – как ни высокопарно это прозвучит – моральный императив. Ведь пастернаковский всадник, действительно, правит на опасность, «не вняв чутью», да и остается ли он в живых, неясно: «То возврат здоровья,/ То недвижность жил/ От потери крови/ И упадка сил». После чего понимаешь, что бесконечно растиражированный в европейский культуре миф о Персее-Георгии вовсе не так прост, как кажется. И это всего лишь один пример «обучающей ассоциации» или, если хотите, «обучающей аллюзии», которой автор пользуется не раз. С точки зрения чисто «технической», упомянуть о которой требуется в любой рецензии, обсуждаемая работа прекрасно написана и легко читается. Особенно если учесть, насколько сложны для не-профессионала (а может – и для профессионала?) затрагиваемые автором предметы. И еще: автор несколько раз возвращается к некоторым из труднейших конфуцианских положений и наиболее важным сделанным им выводам. В другой бы ситуации это могло вызвать раздражение – зачем столько раз твердить одно и то же? Здесь же, наоборот, мысль читателя, пусть уже отчасти натренированная по ходу не самого простого пути, иногда жаждет потверждения: «А так ли я все понял? Правильно ли помню изложенное?» И автор всегда уместно приходит на помощь: «Да, правильно (или: «Нет, неправильно»). Да, именно об этом мы уже говорили и вот в какой связи с нынешним предметом обсуждения». Более того, на очень многие вопросы автор «Конфуцианства» смотрит под разными углами и часто не готов дать «окончательный ответ». Помимо того, что это опять же побуждает читательскую мысль к самостоятельной работе, книге тем самым добавляется «полифония», возможность подходить к одним и тем же проблемам по-разному, которая, согласно автору, была свойствена конфуцианству почти что изначально.
Такой заключенный в тексте «педагогический» аспект приводит нас к самому главному – тому, что делает «Конфуцианство» событием российской культурной жизни: это книга «обучающая». Дело не только в том, что по ее прочтении сложнейшие проблемы философии и философской истории будут значительно понятнее. И не в том, что суть конфуцианства станет много яснее и окажется гораздо шире, чем цитируемые ныне сплошь и рядом три с половиной изречения из «Лунь Юя» с упором на декларируемое там почтение к родителям и вышестоящим (что вызывает у юношества вполне закономерную реакцию отторжения). А в том, что мировоззрение внимательного читателя не сможет не измениться. Что, кажется, входило в намерения автора.
Данная цель достигается с помощью «педагогически-философских» дискурсов, искусно раскиданных по тексту книги. Приведем несколько примеров. Не раз автор указывает на следующие особенности поведения конфуцианской личности: постоянное самосовершенствование и стремление к общественно полезной деятельности (что составляет две неотъемлемые части единого целого – ибо первое обращено «внутрь», в мир «индивидуального духа», а второе – «наружу», в сферу социальную). И таким образом, затрагивает тему, весьма актуальную для русского общества на протяжении двух последних столетий: что делать, если ты «не согласен» с правительством, с государством: бороться против него или удалиться в частную жизнь? Легко заметить, что в конфуцианской традиции вопрос ставится совсем по-другому: где провести грань между тем, когда не просто сотрудничество, а государственная служба возможна и этически обязательна, и тем, когда пороки находящегося у власти тирана делают подобную службу невозможной. Только в этом случае конфуцианец может (и должен!) удалиться в жизнь частную.
Все это не к тому, что в китайской истории не отмечалось «лишних людей» или репрессий против тех, кто отстаивал свою точку зрения перед лицом властей: Мартынов показывает, что и того, и другого в Поднебесной было в избытке (не так уж они, следовательно, отличаются от нас). Но внимательный наблюдатель не сможет не уловить, что китайская традиция следует парадигме, отличной от старо- и новороссийской. Истинный конфуцианец спрашивает себя: «До каких пор государству следует помогать?» – а не: «Каким образом следует уклониться от сотрудничества с государством (исчадием зла по определению – nomine et re)?» Ведь слово «государство» слишком часто означает: «общество в целом», – и потому акценты смещаются легко. Бывало (особенно в русской истории), что борьба с «порочным государством» оборачивалась схваткой с обществом, а игнорирование «несовершенного» социума приводило к достаточно бесплодному интеллектуальному отшельничеству.
Кстати, об отшельничестве Мартынов тоже пишет не раз. И часто без пиетета – притом, что прекрасно знает предмет: в отличие от поверхностных наблюдателей, иногда относящихся к отшельничеству, западному ли, восточному, как к некоей «блажи». И может, именно знания автора заставляют поверить ему, когда он, неоднократно обсуждая весьма плодотворный в творческом отношении духовный спор между буддизмом, даосизмом и конфуцианством, мягко, но настойчиво намекает, что, конечно, на гору-то можно уйти, и провести там оставшуюся жизнь, «рассматривая свой пупок» или же повторяя «Ом мани падме хум». Однако же, что случится с обществом, скажем больше, со всем человечеством, если все, как один, воззрятся на пупок и займутся бесконечным проникновением в глубины непознаваемого Дао?
Так и видится, как автор тихонько подмигивает читателю, как бы говоря: «Ты думаешь, это сложно – уйти на гору, питаться водой и травами и читать сутры без продыха? Ан нет, дружок, это – просто. По крайней мере, проще, чем жить в обществе и пытаться его хотя бы чуть-чуть улучшить».
При неоднократно упоминаемом в книге значении буддизма и даосизма для китайской творческой мысли и для развития самого конфуцианства, не возникает вопроса по поводу того, «на чьей стороне» находится автор «Конфуцианства» в великом духовном споре трех учений. Хотя и буддизм, и даосизм вовсе не оцениваются им как какие-то «неправильные», автор, вслед за великими конфуцианцами, просто не верит в то, что общество может улучшиться от индивидуального совершенствования как такового. Вслед за одним из главных героев книги – великим философом XII в. и основоположником неоконфуцианства Чжу Си – он дает нам понять, что «буддизм требует такой перестройки сознания, которая заставляет человека распроститься с социальным аспектом своего существования» (подобно этому, многие решения мировых проблем, содержащиеся в знаменитых даосских притчах, пригодны «лишь для тех, кто решил прервать навсегда все свои отношения с обществом»).
При этом, что особенно важно, в противоположность европейским духовно-историческим традициям, описанный Мартыновым уход Чжу Си от буддизма не содержит в себе «освобождения от пут ереси и прозрения абсолютной истины. Просто определенная идеологическая концепция оказалась для данного философа более приемлемой, чем другая». Иначе говоря, буддисты-то (и христиане, и мусульмане) в конфуцианском мире жить могут и смогут. А вот насколько хорошо (и долго) сможет просуществовать общество, открещивающееся от этических рекомендаций Великого Учителя? Ведь кажется, что пути, избранные современной постиндустриальной цивилизацией, имеют все шансы привести человечество в тупик. Технологией тут не спастись, ибо счастье – это категория не количественная.
Думается, что человеческому сознанию вообще свойствен самообман – и оно всегда готово отгородиться признаками внешнего благополучия от внутренних проблем. Оттого азбучные истины социальной жизни и имеют обыкновение, по словам автора книги, «исчезать из общественного сознания». Потому «в своей постоянной необходимости стабилизировать политическую жизнь человечество будет неизменно обращаться к конфуцианскому опыту». Ибо «придуманный Конфуцием способ соединения политической власти с учебой и нравственным совершенствованием... аналогов не имеет». И «ничего более совершенного история пока человечеству не предложила».
Мы далеки от того, чтобы посчитать конфуцианство панацеей от всех болезней современного общества. Впрочем, этого не делает и автор книги – он лишь обращает наше внимание на необыкновенную устойчивость китайской культурной традиции – свойство, благодаря которому она и существующее в ее рамках общество являются самыми долгоживущими в человеческой истории. Заметим, что верно и обратное.
Наверняка конфуцианская ригидность сыграла какую-то роль в том, что мир Поднебесной, оказавшейся в средневековье раньше Европы (в конце II в.), раз за разом воспроизводил парадигму расцвета, гибели и возрождения пост-средневековой монархии (от вышедшей на историческую арену в начале VII в. династии Тан до сметенной лишь прошлым веком Цин), и перешел к следующей исторической эпохе только на нашей памяти. «Да и является ли переход к следующей эпохе (в данном случае – индустриальной) каким-либо прогрессом?» – воскликнет здесь иной почитатель старины. В ответ ему стоит сказать, что речь идет не о прогрессе, а об исторической неизбежности. Той самой, по счетам которой китайское общество в ХХ столетии заплатило очень страшную цену. И не только китайское.
Будущее, хотим мы или нет, беспроблемным не будет. Потому так пронзительно звучат слова автора «Конфуцианства», напоминающего нам, что «общественная жизнь для человека является единственно возможной формой существования, но эта форма, по самой природе своей, опасна. Она требует могучего противовеса, который может дать только духовная культура». Потому, по его мнению, «именно характер персонального общения человеческого коллектива, а не его технологический потенциал должен стать мерилом развитости и совершенства человеческого общежития». Потому «ложь и агрессия должны рассматриваться как свидетельство недоразвитости и варварства данной человеческой общности». Не объясняет ли последняя фраза того, что наследство колониализма навсегда заклеймило западную цивилизацию как «варварскую»? В глазах тех же китайцев? И никакие «жесты доброй воли» этого не изгладят. И не они ведь нужны – и самому Западу, и старающейся имитировать его России. Не победа в отдаленной войне, не помощь беженцам (хотя кто желает своей стране поражения, а голодным смерти?), а в первую очередь, «обращение внутрь» и напряженная работа над собой. Готово ли к ней современное постиндустриальное общество, уверенное в том, что оно уже «почти всего» достигло?
Как ни странно это прозвучит, но за общество мы наверное все-таки не отвечаем. По крайней мере, не целиком. Но за себя – в ответе.
Самосовершенствование или, в конфуцианской традиции, «самоокультуривание» – обязанность любого. Уклонение от него ведет к индивидуальной деградации, а когда критическая масса таких «уклонистов» превысит допустимую, то неминуем общественный кризис – и кризис тяжелый. Удел «ленивой души» – регрессия, защититься от которой может лишь тот, кто стал на путь внутреннего преобразования. А подобная духовная работа над собой должна рано или поздно привести к общественному служению – такова мысль автора «Конфуцианства». Потому и сама обсуждаемая книга оказывается, в конце концов, обучающим – в истинном смысле конфуцианским – трудом. Возможно первым, созданным на русском языке.
2003
Петр Ильинский

Все тексты Петра "Флегматика" Ильинского на "Яхте"
Сайт автора
Высказаться Аврально