*
…Непрестанно слышал он о православной Греческой земле, христолюбивой и сильной верою… И слыша это, возгорелся духом и возжелал сердцем стать христианином самому и христианской – земле его.
Иларион
Росы считали, что их постигнет ужасное бедствие, если они потерпят постыдное поражение от ромеев, и дрались, напрягая все силы. Ромеев же одолевали стыд и злоба при мысли о том, что они потеряют свою великую славу, потерпев поражение от народа, сражающегося в пешем строю и вовсе не умеющего ездить верхом.
Лев Диакон
Обычно гадкие сюрпризы в виде разнузданных и почему-то обязательно
косматых орд обрушивались на Византию откуда-то из-за Балкан. Раз за
разом Великая Степь выбрасывала или выталкивала новые племена наглых
грабителей – готов, гуннов, авар, мадьяр, болгар. Кроме этого,
существовали и коренные обитатели тамошней лесостепной зоны –
объединяемые для простоты под именем древних славян, от которых
сохранились малопонятные названия антов и венедов. Ничем особым эти
народы не отличались, разве что пассивностью и дикостью. Поэтому в
анналах римских и византийских историков им уделено сравнительно
немного места. Ведь никто не мог предположить заранее, чьими предками
окажутся эти самые древние славяне.
Область расселения обсуждаемых племен была весьма обширна, а вопрос
происхождения и родства существующих ныне братских и не очень братских
славянских наций – скользок и до неимоверности запутан авторами,
стремившимися возвысить собственную отчизну. Истина при этом, как
обычно, сильно пострадала. И хотя и сербам, и моравам, и постепенно
ославянивавшимся болгарам суждено было испытать исходивший из
Константинополя свет, события эти по ряду причин не обрели ореола
легенды. Обстоятельства же приобщения к христианству Древней Руси
имеют особое значение в свете уникального положения, которое ее
наследница стала занимать в мировой культуре – и особенность этого
приобщения тоже постепенно стала весьма заметной. Поэтому сузим предмет
нашего обсуждения и поговорим о восточной ветви загадочного славянского
протонарода. Составлявшие ее особи жили в лесах и по берегам рек,
хозяйство вели примитивное, общества никакого построить не успели. И
поэтому ими все время кто-то командовал – то ли более развитые, то
ли более воинственные соседи и пришельцы. Первым из раннесредневековых
племенных объединений, в составе которых оказались древние славяне,
было готское королевство Эрманариха, погибшее в конце IV века под
ударами гуннов. Готы, как известно, ушли после этого в Европу, а
славяне остались. После гуннов ими управляли авары и, возможно, жившие
на востоке булгары. К началу VIII века аварский каганат ослаб, и уже не
мог удержать в подчинении даже близлежащие западнославянские народы.
Тем более остались без хозяина славяне восточные. Но свято место не
бывает пусто, тем более что на самой окраине восточной Европы именно в
это время сформировалось мощное государство, примерно на два века
вышедшее на главные роли в истории этой части света. Имеется в виду
прикаспийско-волжская держава хазарского каганата.
Вот все-таки есть загадки в историографии! Хазарского царства не
существует уже ровным счетом тысячу лет. Только кажется, что чем
дальше мы отходим от тех времен, тем острее и противоречивей становятся
точки зрения на историю хазар и на культурно-цивилизационную роль их
государства. Более того, спор о хазарах с невероятной скоростью стал
идеологической дискуссией, что обычно совершенно несовместимо с
достижением истины. Самое удивительное, что причины этого спора
понятны и общеизвестны. Попробуем изложить хотя бы их малую часть.
Для начала, совершенно точно зафиксировано, что иудаизм был
господствующей религией каганата в период его расцвета. А абсолютно
все, связанное с евреями, немедленно теряло объективность под рукой
христианских писателей. Евреи платили христианам взаимностью, но, по
причине меньшей численности, были, как правило, озабочены выживанием
и ограждением соплеменников от галилейского лжеучения. Положение почти
не улучшилось в наше время. Западных авторов тяготит общеевропейская
ответственность за Катастрофу, в российском историческом сознании
просто существует странная лакуна, согласно которой евреи бесследно
исчезают из мировой истории где-то на рубеже I и II вв., и снова
возникают в ней уже в новое время (в связи с периодически учиняемыми
им погромами), а в еврейской концепции собственной истории просто не
может быть места великой еврейской державе – ибо евреи должны быть
вечно гонимыми и преследуемыми. Поэтому для еврейских историков хазары
– далекое кочевое племя, непонятно с чего принявшее иудаизм, для
многих отечественных авторов – злобные торгаши-угнетатели, чуть было
не поработившие наших свободолюбивых предков, а для западных ученых
– странная аберрация истории, в которой очень тяжело разобраться,
не нарушив всякие табу. Так что прояснения вопроса нам придется ждать
еще довольно долго.
Вторая причина – скудость и малодостоверность сведений о хазарах.
Она напрямую вытекает из сказанного выше. В средние века все упоминания
о евреях рано или поздно обретали характер идеологической полемики и
поэтому соответствующие фрагменты источников не отличаются особой
достоверностью (111). То же, что хазары могли бы сами сказать о себе,
уничтожено, и не столько людьми, сколько матушкой-природой, ибо
большинство хазарских поселений в дельте Волги были в течение
последующих веков полностью затоплены (112). Впрочем, несколько общих
положений сомнению не подлежат.
Где-то в VII веке в Прикаспии образовалась мощная группировка тамошних
кочевых племен, по-видимому, тюркского происхождения. Первичное
политико-идеологическое оформление Хазарии произошло в начале VIII века
и связано с именем хана Булана (113). Географическое положение молодой
страны было весьма выгодным, а состав аморфным. Не подлежит сомнению, что
основатель-объединитель новой державы был человеком способным и
решительным. Поэтому ему было ясно, что стране необходима не только
единая ханская власть, но и столь же единый государственный культ
(являвшийся неотъемлемой частью имперского здания в великих государствах
тогдашнего мира – Византии, Персии и Китае). Все дело, как уже
говорилось выше, в том, что без государственной идеологии любому
человеческому объединению выжить трудно – людям обязательно нужно
самовыразиться (или – самоопределиться) в духовном смысле. Кроме
этого, принятие новой государственной религии вводит государство на карту
мира – ибо у него сразу же появляются идеологические друзья (обычно
– далекие державы) и идеологические враги (как правило – и без
того мерзкие соседи). При этом враги видны гораздо более отчетливо. Что
интересно, что Хазария, по-видимому, была довольно толерантным
государством (там существовали и православные церкви, а позже –
мечети). Но вот в качестве государственной религии достаточно долго
господствовал иудаизм (которому, кстати, хазары отдали предпочтение не
сразу, ибо поначалу к ним вместе с тюрками пришел ислам). Почему иудаизм?
Конечно, легко сказать, что он удовлетворял всем необходимым для новой
государственной религии условиям – был древним, хорошо структурализованным и
монотеистичным, а также отличался от культов соседних империй. Но возможно,
что Булан и его наследники хотели еще использовать в своих политический
целях разбросанных по Евразии представителей иудейской диаспоры – и,
если это так, то их политическая прозорливость была весьма высока, ибо
дальнейший расцвет и богатство Хазарии обеспечивались именно ее ролью в
транснациональной торговле, а роль и значение евреев в раннесредневековой
торговле и экономике в целом многократно описана и хорошо известна. Была
ли в Хазарии истинно еврейская прослойка? Такой вопрос кажется весьма
странным. А кто же еще мог принести туда иудаизм? Не говоря уж о том, что
позднее иудейская держава должна была стать местом обетованным для евреев,
страдавших в ходе многочисленных ближне- и средневосточных войн. Думается,
кстати, что "генетических" евреев в Хазарии было сравнительно немного
– потому и приняли тамошние тюрки иудаизм, что совсем не боялись
пришельцев (114).
А теперь забудем о внутренней истории каганата (тем более, что
достоверно описать ее перипетии практически невозможно), и перенесемся
на западную окраину полуподчиненной хазарам территории. Где-то в
середине VIII века на берегу Днепра появилось небольшое укрепление.
Несхожесть древнего Киева с норманскими площадками-виками, которые, в
свою очередь, располагались неподалеку от аккуратно описанных
археологами славянских поселений, заставляют историков предполагать,
что основателями города, скорее всего, были хазары, использовавшие его
в качестве базы для сбора дани и прочего товарообмена с окрестными
славянскими племенами. В общем, никакого изменения в жизни славян от
этого не случилось – и у готов, и у авар были такие укрепленные
порубы или стоянки. Но в начале IX века произошли совершенно
необыкновенные события, подобных которым со славянами еще не бывало.
История северных вторжений и их причины заслуживают отдельного и
долгого разговора. Скажем только, что движения народов на юг
неоднократно имеют место в истории Европы (а также Китая, Ирана-Персии,
Индии и других оседлых земледельческих обществ). Китайцы называли своих
неприятных соседей "северными варварами", а европейцы в VIII веке:
"людьми с севера" или норманнами. Глядя на нынешних шведов, норвежцев
или датчан, трудно поверить, что их не столь уж отдаленные предки
считались самыми жуткими разбойниками на громадной территории от Англии
и Испании до Палестины и Закавказья. А вот в русском национальном
характере некоторые норманнские черты остались (115), что вполне
закономерно, ибо именно взаимодействие с пришельцами-варягами превратило
восточных славян в русских.
Не подлежит сомнению, что норманны были и поактивнее, и повоинственнее
древних обитателей нашей родной лесостепной зоны. Вооружены они тоже
было получше. Однако число их было относительно невелико, и, что самое
главное, они завоевывали Склавинию не для какого-то "главного" конунга
или ярла, сидевшего дома в королевском дворце, а для самих себя (116).
Хотя, по правде сказать, первым норманнским вояжерам было не до
соображений высокой геополитики – они занимались одним лишь
грабежом, жертв своих за людей не считали, а в качестве культурного
досуга слагали многочисленные саги о своих акциях, в которых выглядели
первостатейными героями. Кстати, быть может, именно эта склонность к
поэзии и отличала скандинавов от прочих известных истории бандитов.
Так как прибыли норманны с севера, то и первым из их опорных пунктов
было северное поселение, ныне условно считающееся "первой столицей"
Древней Руси и известное под именем Старой Ладоги. Раскинувшаяся перед
норманами страна была, по замечанию летописца, "обильна", и постепенно
захватчики двинулись на юг, и где-то во второй половине IX века
конунги Аскольд и Дир (или же кто-то еще – ибо эту часть
летописных данных потвердить невозможно), выбили хазар (или их
славянских данников) из днепровской крепости и решили оглядеться по
сторонам. По-видимому, новая база им понравилась, ибо, с одной стороны,
находилась в центре новой и практически ничьей страны, во-вторых, была
удобной отправной точкой для дальнейших походов на юг и восток, а
в-третьих, лежала вне сферы досягаемости богатых и достаточно
могущественных соседей (тех, кого предполагалось грабить), поэтому
ответных военных экспедиций можно было не опасаться, хотя бы поначалу
(117).
Впрочем, мехов и прочие даров леса было у славян в избытке, а золота и
серебра – маловато. Поэтому норманны-варяги-русы двинулись дальше
и в 860 г. к большому ужасу обитателей империи оказались у стен
Константинополя. Именно с этим событием связано появление названия
"русы" в анналах мировой истории (118). Вели себя наши далекие предки при
этом достаточно омерзительно, чему удивляться, впрочем, не стоит.
Наказания за это они никакого не понесли, ибо их нападение на Византию
было не только внезапным, но, к тому же, совпало с очередным арабским
налетом, отражением которого занимались основные сухопутные силы ромеев.
Город, конечно, норманнам было взять слабо, поэтому они пробавлялись в
окрестностях, что само по себе уже было достаточно неприятно для их
обитателей. Создалась патовая ситуация, из которой изобретательные
греки довольно быстро нашли выход. Северянам было выдано много добра
(дани), а они за это не только убрались восвояси, но и даже, согласно
греческим авторам, через некоторое время (119) окрестились и чуть ли не
целовали распятие на союзническом договоре с императором. Толку от
этого крещения было, по-видимому, немного, но, в любом случае, поход
860 г. стал отправной точкой взаимодействия молодого норманнского
королевства на славянской земле с величайшим государством тогдашнего
христианского мира (120).
Первая фаза существования древнерусского государства продолжалась
примерно сто лет. Спокойная киевская база (отнюдь не единственная и уж
точно – не самая главная) оказалась очень надежной, тем более, что
большинство заморских походов, столь красочно расписанных в древнерусских
летописях, на самом деле завершились неудачей – византийцы жгли
норманнские ладьи с помощью "греческого огня", а хазары были покуда
весьма сильны, политически изощрены и избегали столкновения с варягами,
нанимая их для войн со своими соседями (после чего не очень огорчались,
когда пришлое русское войско погибло в боях с мусульманами). А потом
дождались момента, и в правление злополучного князя Ингвара-Игоря даже
вновь установили над южной Русью что-то вроде протектората. Однако
подспудно в течение этой сотни лет проистекало несколько очень важных
событий. Во-первых, вся восточнославянская территория была объединена
– и не сколько в качестве единого государства, сколько в плане
единого государственного порядка. Везде управляемыми были славяне, а
правителями – норманнские конунги. Таким образом возникло что-то
вроде раннефеодального классового расслоения на "благородных" и
"простецов". К тому же жители этой территории понимали друг друга, то
есть – новое государство не было этнически аморфным. Иначе говоря,
находившиеся на самой периферии европейского мира восточные славяне
впервые были объединены в протогосударство, в котором они составляли
большинство населения – то есть начали переходить к следующей фазе
исторического развития. Не будь норманнского завоевания, мелкие
восточнославянские королевства XII-XIII вв. (121) могли бы возникнуть много
позже и не на фоне всеобщей культурно-идеологической православной
детерминанты, а при гораздо большем лингвистическом и культурном
расхождении. Во-вторых, постепенно стало очевидно, что движение в южном
направлении зашло в тупик – уж слишком сильны оказались противники,
и к третьей четверти X века в правящих кругах Древней Руси выявились две
соперничавшие геополитические точки зрения. Представители первой
считали, что надо оставаться на месте и укреплять то, что уже есть.
Вторые же хотели собрать все силы и совершить еще один, решающий, бросок
на юг. По-видимому, многие из "оседлых" древних русов были христианами,
или, что вероятнее, в дальнейшем христианская община Киева по ряду причин
поддерживала приверженцев этой группировки. Также можно предположить, что
к этой партии относились "ославянившиеся" норманны, в том числе дети от
смешанных браков. Как известно, после нескольких десятилетий борьбы,
"почвенники" одержали верх над "кочевниками". Обстоятельства этой победы
не очень ясны, хотя именно она явилась первым сознательным актом русской
государственности (122). Более того, непонятно даже не только, кто
составлял партию победителей, но и кто ее возглавлял после смерти вдовы
Игоря – легендарной Хельги-Ольги – до выхода на историческую
арену ее внука, святого равноапостольного князя Владимира (братоубийцы,
насильника и многоженца) (123). Достаточно неожиданно, заметно больший след
на страницах источников оставили проигравшие. Во главе их находился сын
Ольги, последний знаменитый русский конунг-язычник Сфендислейф, которого
легендарный Нестор-летописец очень удачно переименовал в Святослава, а
дальнейшие перипетии историографии внесли военные экспедиции храброго и
жестокого сухопутного викинга в пантеон российского исторического
фольклора. Без сомнения, Святослав был незаурядным полководцем и
политиком. Именно поэтому его поражение стало таким громким.
Скорее всего, Святослава поддерживала не только истоковавшаяся по
звонкой добыче часть дружины, но и по-прежнему прибывавшие с севера
новые искатели приключений. Им-то точно хотелось воевать. Первый удар
был нанесен по наиболее слабому соседу – находившимся на востоке
вятичам. Победа была одержана, но довольно скоро выяснилось, что
поживиться в тех краях особенно нечем. Поэтому жертвой следующего
похода стало хазарское царство. Удача и здесь не оставила Святослава
(124), но внушительная добыча была невозобновимой – то есть, грабить
хазар ежегодно было невозможно, а продолжение экспансии в данном
направлении выглядело достаточно бесперспективно – в частности,
отсутствовала опорная база на отдаленной, обширной и враждебной
территории (125). И вот тут-то из Константинополя русам поступило очень
заманчивое предложение. Имперские эмиссары, вспомнив про какие-то
давние договоры с каким-то из покойных конунгов (а больше всего упирая
на присущую северянам алчность), предложили нанести удар по болгарам,
напиравшим на ромеев с севера (126). Такие ходы были для византийской
политики вещью совершенно обычной. Однако в данном случае имперскими
дипломатами была допущена грубейшая ошибка. Соседей-болгар переоценили,
а отдаленных русов, наоборот, недооценили. В результате приплывавшим с
моря северянам была дана возможность захватить опорную базу на самой
границе Византии. Святославу только этого и было нужно. Началась
первая русская экспансия на Балканы, поддерживаемая, по-видимому,
подкреплениями, поступавшими из Скандинавии.
Расстановка сил определилась довольно быстро. Норманны не зря наводили
страх на всю Европу, а время царей Крума и Симеона, неоднократно
заставлявших трепетать Византию, прошло – и Болгария стала первой
жертвой северной агрессии. Впрочем, дальновидный Святослав сначала
никаких особых гадостей болгарам не устраивал, а с пленным болгарским
царем обращался достаточно ласково. Иначе говоря, ему хотелось
повторить то, что норманнам удалось более ста лет назад сделать на
земле восточных славян – но уже на территории установившегося
государства (127). Таким образом русы не только закрепились на Балканах,
но и приобрели ранее неведомые им геополитические познания. Вслед за
чем началаось полномасштабное вторжение, ставившее своей целью создание
норманнско-славянского государства в предполье Византии. Тут-то греки
уже сообразили, что дело пахнет керосином, собрали приличную армию и
отправились на войну.
Здесь надо сказать, что X век был временем расцвета византийской армии.
Отражением этого стало появление эпоса о непобедимом воине Дигенисе
Акрите, в гордом одиночестве обороняющем православную отчизну (и свою
красавицу-жену) от разнообразных ворогов. Более объективно выглядит
список византийских побед – был отвоеван Крит, земли в Армении,
разорена и частично завоевана Сирия, а незадолго до начала
русско-византийской войны, доместик схолы Востока (командующий
Восточным фронтом) Иоанн Цимисхий взял приступом утраченную греками
триста лет назад жемчужину Ближнего Востока, ее древнейший торговый
центр – Антиохию (128). В дополнение, говоря о ромейском войске
описываемого периода, важно отметить, что тогдашний византийский
генералитет не состоял из одного Цимисхия (или его незадачливого
предшественника по престолу – очень способного военачальника
Никофора II Фоки) – прочие командиры тоже неоднократно оказывались
на высоте (129).
Поэтому схватка была жутчайшая. И по числу участников (относительно
которого ученые вряд ли когда придут к единому мнению), а скорее –
по печальной судьбе хазарского царства и практически немедленной
капитуляции болгар перед русским авангардом можно судить о силе
натиска северян. Повторюсь, по-видимому, события 969-970 гг.
представляют собой одну из вершин норманнской экспансии. Не исключено,
что это было самое многочисленное норманнское войско в истории. На
беду для себя и на счастье для не родившейся еще тогда русской
цивилизации ее противником была лучшая армия тогдашнего мира.
Знакомая с детства картина русско-византийской войны: бесперерывные
подвиги доблестного и благородного киевского князя перед лицом
превосходящих сил противника – достаточно далека от истины. В
кровопролитных сражениях грекам удалось загнать русское войско в
Доростол, причем погибли два старших русских конунга: Сфангел и Икмор
(не упоминаемые в русских летописях). Греки тоже несли потери в
командном составе, из чего следует, что бои были жаркими. По-видимому,
в итоге дело решила лучшая организация и тактическая выучка
византийского войска, хотя не раз все висело на волоске. Болгарию
удалось отстоять и учредить в ней вассальное по отношению к Византии
государство, а потрепанное, но не уничтоженное русское войско в
относительном порядке эвакуировалось в направлении дома (130).
Поражение Святослава явилось решающим моментом в истории Древней Руси.
Партия продолжения экспансии не только проиграла, но и в чисто
физическом смысле потеряла большое количество приверженцев. (Временно
не было и притока новых сил с севера – ибо вести о неудачах
звучали для новых конкистадоров не очень соблазнительно, а к тому же
начиналось формирование скандинавских королевств, и викинги понемногу
начали пускать кровь и друг другу – прямо на родной земле). В
связи с этим, хотелось бы расстаться и с заключительной популярной
легендой о последней войне язычников-русов, повествующей о том, что
коварные греки подговорили злобных печенегов напасть из засады на
безрассудно храброго князя, с малым отрядом шедшего в Киев через
пороги. Даже из летописи не подлежит сомнению, что в русском войске
произошел раскол – Свенельд ушел в Киев отдельно. Более того,
грекам полный разгром русских был не нужен (недаром они предпочли
предоставить Святославу возможность уйти на родину). Так вот, гибели
Святослава желали в двух местах – Болгарии и Киеве. О силе
"почвенной" партии в Киеве мы данных не имеем, хотя она, вне сомнений,
была. Неясна и роль Свенельда, как и то, нужно ли было вообще печенегов
о чем-то информировать, или они сами за несколько месяцев смогли
сориентироваться в ситуации? Поэтому, если дипломатическая интрига
кому-то была нужна, то, вероятнее всего, ее провернули болгары. Хотя,
судя по событиям дальнейших десятилетий, на Руси уже тоже были умные
люди. Так что, по-видимому, сей вопрос навеки останется открытым.
Новая норманнская дружина пришла в Киев десять лет спустя. Вел ее один
из сыновей Святослава Владимир (Вальдемар), все-таки набравший
искателей приключений на родине предков, но уже с совершенно новой,
революционной целью. Он жаждал не сколько славы и наживы, а отвоевания
"законного", отцовского наследства. По-видимому, Киев привлекал Владимира
отнюдь не случайно – помимо наследственности его притязаний на
город, днепровская стоянка, скорее всего, уже успела возвысится и
обогатиться (а, может быть, и прославиться, как торговый центр). Так или
иначе, Владимир стал обустраивать на славянских землях новое королевство
с центром в Киеве. Для этого сначала были сокрушены соседские конунги, а
потом – изобретен новый централизованный государственный культ –
изображения многочисленных норманнских и славянских богов были установлены
в центре города в качестве прообраза главного столичного храма. Довольно
быстро Владимир выяснил, что подобная религия не отвечает современному
средневековому уровню состояния вещей. К тому же, весьма привлекательной
была зеркальность многочисленных монотеистических культов соседей по
отношению к централизованной власти короля-конунга – т.е., та же
черта, которая привлекла к христианству варварских властителей раннего
средневековья, когда бог на небе очень логично уподоблялся светскому
властителю на земле. Так вот, окрестить славян было бы нетрудно –
они были люди послушные, тем более, что среди них и даже среди варягов
уже были христиане (особенно в Киеве) (131). Но основная масса дружины –
опоры княжеской власти – креститься не желала, и оставалась верна
заветам предков. Но тут Владимиру на помощь пришел случай, которым он
необыкновенно искусно воспользовался.
Молодой византийский император Василий II покуда не отличался особым
опытом и наделал немало ошибок в государственных делах. Поэтому ему
довольно быстро пришлось столкнуться с несколькими серьезными
государственными мятежами, плавно перетекавшими из одного в другой.
Особенно отличились в этому смысле два знаменитых тезки – Варда
Склир и Варда Фока, которые периодически воевали то с друг с другом, то с
императором, иногда даже делая последнее в союзе (но не в согласии). В
описываемое время верх взял Фока, посадивший Склира в крепость, а сам
двинувшийся с армией на Константинополь. Дела в то время двигались
неспешно, поэтому отчаявшиеся приближенные Василия успели отрядить
посольство к воинственным русам и призвать их на помощь, обещая при этом
обильные почести и еще более заманчивое вознаграждение. Более удобного
момента для русской цивилизации было трудно придумать. В тот момент
Владимиру больше всего были необходимы две вещи: избавление от посадившей
его на трон норманнской дружины (не желавшей креститься и помнившей, чем
обязан им нынешний конунг) и приобретение нового политического капитала,
опираясь на который, он мог бы провести необходимые молодой стране
государственно-идеологические реформы. К сожалению, эти цели были
взаимоисключающими, ибо приобретение нового капитала означало успешный
военный поход, который, в свою очередь, был покуда совершенно невозможен
без дружины. И вот тут-то на Владимира свалились византийские послы. Ход
дальнейшей интриги показывает, что Владимир отнюдь не случайно захватил
власть в Киеве – киевский конунг-каган был первоклассным политиком.
Хотя не обошлось и без везения – переговоры заняли достаточно много
времени, а не имевший о них понятия Варда Фока по ряду причин не двигался
на Константинополь – понимая, что предстоящая кампания будет
решающей, он чересчур долго к ней готовился.
Так или иначе, но Владимир отказал в помощи василевсу – ибо никакого
государственного толка он извлечь из этого не мог (тем более, что чувство
глубокого удовлетворения ему было, по-видимому, незнакомо). Впрочем,
отказ этот был не окончательный, а дипломатический, ибо, в качестве
условия присылки боеспособных подкреплений, грекам предлагалось сперва
скрепить союз с русами не какой-то пустой бумажкой, но священными у
большинства народов узами брака, а именно – отдать в жены кагану
сестру императора. Сказочность претензий Владимира удваивалась не только
оттого, что византийцы очень не любили отдавать на сторону своих
принцесс, но и тем обстоятельством, что имевшаяся в виду царевна Анна
была еще и "порфирородной", т. е., появилась на свет в тот момент, когда
ее отец был на престоле (что в мире византийских интриг случалось не так
уж часто). Исходя из вышесказанного, легко предположить, что киевский
князь очень неплохо понимал обстановку в тогдашней Византии.
В общем, Василий был готов расстаться с сестрой и отправить ее в северный
гарем. Единственное, чего бы он не хотел – это "потерять" лицо в
глазах соотечественников, отдав ее язычнику-варвару. Поэтому было
выдвинуто встречное предложение – царевну отдадут, но только при
условии крещения кагана русов. Как известно, "Париж стоит обедни", а
византийская царевна, как минимум – заутрени. Поэтому пять тысяч
ратников отборного варяжского войска отправились из Киева на подмогу
Василию, и, даже по рассказам пристрастных византийских историков,
сыграли решающую роль в битве при Абидосе, в которой армия мятежного
Фоки была сокрушена (132). Тем не менее, и после этой битвы империя
находилась в чрезвычайно сложном положении. Поэтому, когда Василий, по
первости, раздумал родниться с Владимиром, то последний сразу же
подступил к богатейшему городу византийского Крыма – Херсонесу
(Корсуни), подкупил кого-то из жителей, забрался в крепость и, пограбив
вдосталь, послал передать императору, что у того есть два выбора –
получить Херсонес обратно в обмен на сестру, или же ждать русскую дружину
в гости. Василий избрал из двух зол меньшее, и плачущая Анна отправилась
в объятия Владимира Красное Солнышко. С ней, что гораздо важнее, отплыла
и культурная делегация византийцев, в задачу которой входило не только
крещение князя, но и установление в Киеве православной митрополии.
Понятно, что выполнение последней задачи было бы невозможно, не
присутствуй в Киеве христианская община и не имей она к тому моменту
достаточного влияния в государстве.
В общем, Владимир-победитель публично крестился в Корсуни и при всем
честном народе обвенчался с "грекиней". О такой партии никто из
норманнских конунгов и помыслить не мог. Не повредили престижу князя и
захваченные при взятии города богатства. Завершением многоходовой
операции по созданию и укреплению нового государства стал публичный отказ
от "старой" государственной религии в пользу христианства и невероятно
символичный акт изгнания прежних богов из его границ. Не подлежит
сомнению, что бичевание и сплавление Перуна по реке действительно имело
место – придумать такое было бы не под силу даже Нестору.
Последствия акций Владимира оказались непредсказуемы. Созданная им страна
была не очень стабильна, но вот культурная общность, возникшая на основе
принятия славяно-русами православного христианства получилась и сильной,
и сплоченной. И вот тут нас подстерегает одна из неразрешимых
исторических загадок – судя по всему, славяне были "готовы" к новой
религии, и не только очень быстро стали воспринимать ее как исконно свою,
но действительно внесли в нее много нового и необыкновенного – и
весьма скоро на Руси появились свои святые и свои мученики. Такое
"нутряное" проникновение в христианскую веру произошло у новообращенных
западноевропейских народов гораздо медленнее. Почему? Были ли греческие
священники образованнее и искусней латинских? Помогло ли то, что службы
в новой митрополии сразу же стали вестись на языке аборигенов, а
Священное Писание пришло к ним вместе с новой, очень даже удобной для
славян грамотой (133)? Можно, конечно, добавить к этому рассуждения о
загадочной славянской душе и о об особой высокой духовности православия,
но вряд ли это хоть чуть-чуть приблизит нас к цели. Так что пусть
появление Андрея Рублева и плеяды почти равных ему по таланту
иконописцев – хронологически немного раньше, чем появление сходной
творческой и спиритуальной силы мастеров в Западной Европе (начавшей
христианизироваться на пятьсот лет раньше Руси) – останется вечной
и греющей душу россиян загадкой.
Конечно, на его стороне были обстоятельства – спустя совсем
немного лет неопытный Василий II вырастет в страшного и непобедимого
Василия Болгаробойцу и расширит империю до пределов, неведомых с VII
века. Такой правитель мог бы крестить Русь только с позиции силы, на
что последняя вряд ли пошла бы или пошла при совсем других обстоятельствах.
Сыграет роль и географическая отдаленность – между русами и
византийцами практически не будет военных столкновений, зато окрепнут
постоянные торговые и культурно-религиозные взаимодействия, не очень
хорошо зафиксированные в источниках, но наверняка не прекращавшиеся на
протяжении XI-XII вв. и сыгравшие исключительную роль в духовном росте
древнерусского общества. В любом случае, политические судьбы Руси и
Византии никогда уже не будут так переплетены, как в конце X века –
очень скоро, в 1036 г. в причерноморских степях появятся половцы-куманы,
ставшие на много лет основным фактором русской внешней политики,
врагами и друзьями многочисленных потомков Владимира. Появятся
кочевники и на границах Византии – и гораздо более опасные. И тем
не менее, развязать русско-византийский узел окажется невозможным. Что
причиной тому? Подспудное влияние имперской культуры и обычаев на
Древнюю, а потом не очень древнюю Русь? Объяснимая схожесть развития
государств, принявших византийскую модель православия – с
подчинением духовной жизни общества его государственным императивам?
Когда цесарь почти всегда сильнее патриарха? А может быть, сходство
Византии и России – чисто внешнее, и связано оно с тем, что вторая
просто частично повторяла путь первой – открытой со всех сторон
для нападения пограничной империи, единственного и последнего оплота
своей, ни на кого не похожей, евроазиатской цивилизации. Не было ли
какого-то высшего символизма в совершившемся в середине XV века
переходе двуглавого орла на русское знамя – не приняла ли Россия
из рук упавшей Византии эстафеты полета отдельного, красивого и
непонятного – той самой присущей нам обособленности и инаковости,
которой мы одновременно гордимся и мучаемся – беспощадной и яркой
судьбы вечного государственного, этнического и культурного одиночества?
(110) Хотелось бы уберечься от традиционного славянофильско-западнического
спора о России, ее сущности, душе, судьбе и прочих неопределимых вещах.
На мой взгляд, не подлежит сомнению уникальность русской культуры, ее
богатство и колоссальное влияние на мировую культуру последних двух
столетий. А что до негативных и положительных черт российской
цивилизации, то их, конечно же, в избытке. И они подлежат обсуждению в
другом месте и в другое время. Не исключено, впрочем, что объективно
их удастся обсудить только несколько веков спустя – что, впрочем, не
значит, что мы должны от этой проблемы уклоняться – иначе откуда же
возьмутся источники для историков будущего?
(111) Интересно, что острие византийских религиозных писателей направлено
на палестинских евреев, а не на их единоверцев-хазар. Почему-то
антихазарские настроения приписывают (и оправдывают их притеснениями,
испытанными от каспийских иудеев древними русами) преподобному Илариону,
автору знаменитого "Слова о Законе и Благодати". Объясняется, что,
дескать, иначе совершенно невозможно интерпретировать ту часть "Слова",
в которой ведется осуждение приверженцев одного лишь ветхозаветного
учения – то есть, евреев. Таким образом странно исключается более
очевидная возможность того, что спорил Иларион всего лишь с членами
еврейской общины Киева (на которую славяне-неофиты взгянули теперь под
другим углом) и делал это для блага своей собственной паствы, которой
впервые стали интересны тонкости монотеистического учения и которой
надо было объяснить, почему при частичном совпадении их священных книг
иудаизм и христианство коренным образом различаются.
(112) Сама бесследность исчезновения хазарской культуры давала некоторым
авторам основания заявлять о бесплодности и наносности всего хоть
как-нибудь связанного с иудаизмом. Но к этому вопросу мы возвратимся чуть
позже.
(113) Который, по-видимому, положил начало правящей династии, а самое
главное, ввел иудаизм в качестве государственной религии.
(114) Судя по всему, "истинно" еврейская прослойка пришла к власти в
Хазарии где-то в начале IX века и удерживала ее вплоть до разгромных
норманнско-славянских (русских) походов 60-х гг. X века, после чего
основная часть хазар Поволжья повторно приняла ислам под давлением
соседей-хорезмийцев.
(115) При полном отсутствии лингвистических следов – по-видимому из-за
кратковременности существования чисто "варяжской" прослойки на Древней
Руси.
(116) Существует сомнение в том, являлось ли проникновение норманнов на
славянские территории "завоеванием" в нынешнем смысле этого слова, или
же имело место возникновение значительно более мирного симбиоза варягов
и окружавших их кормильцев-данников: всяческих полян, древлян, радимичей
и проч. Дальнейшее (пусть очень медленное) срастание славян с пришельцами
заставляет считать вторую версию предпочтительнее первой. Заметим, что в
истории известны несколько случаев полной колонизации народов,
находившихся на более низкой степени общественного развития по сравнению
с колонизаторами. Интересно, что при очень большом разрыве между
пришельцами и аборигенами последние истреблялись почти полностью
(Австралия и Северная Америка), а при меньшем – через несколько
поколений происходило срастание между завоевателями и завоеванными
(большая часть Латинской Америки). Не забудем, что норманны были всего
лишь на ступень (точнее – на полступени) выше
древних славян – что же мешает нам предположить, что они и отнеслись
к последним лучше, чем англичане к ирокезам, а испанцы – к ацтекам и
инкам (при том, что наши предки, скорее всего, были не столь вольнолюбивы,
как коренные обитатели Нового Света; знаменитая русская разудалость –
более позднего происхождения, и начинается как раз с притока норманнской
крови).
(117) Вряд ли норманны знали, с кем им придется иметь дело. Тем не менее
отдаленность Киева от Хазарии и Византии была очень важной детерминантой
его государственной судьбы. Именно поэтому грекам приходилось натравливать
на русских печенегов. В свою очередь, хазары смогли провести серьезную
антирусскую экспедицию лишь однажды – в 40-х гг. X века (и неясно,
подвергся ли хазарскому нашествию Киев – скорее всего, удар был
нанесен лишь по варяжским владениям в Крыму и Причерноморье). Реванш за
этот поход был взят Святославом и его сподвижниками четверть века
спустя.
(118) Возможно, что первый пиратский набег норманнов-русов на малоазиатские
владения Византии имел место в 818 г.
(119) В 867 г., согласно византийским хроникам, но никакой веры
истинности именно этой даты быть не может – происшедший тогда раскол
западной и восточной церквей породил необходимость в приписании последней
новых идеологических побед, в том числе и созданию новой епархии в земле
русов (в том же году император Василий Македонянин убил своего
предшественника и собутыльника, императора Михаила Пьяницу, и в целях
сохранения единства империи сменил патриарха-раскольника).
(120) Надо заметить, что в византийских источниках войны с русами отражены
много лучше, чем их крещение, не говоря уж о прочих аспектах культурного
взаимодействия двух государств (а мы знаем, что подобного взаимодействия
не могло не быть). Именно поэтому вопрос о возникновении и росте
христианской общины в Киеве совершенно неясен.
(121) Имеется в виду так называемый период
древнерусской "раздробленности".
(122) Подробных сведений о событиях тех лет просто нет – все, что
спустя сто пятьдесят лет записал Нестор, является весьма пристрастной
интерпретацией произошедшего, из которой только путем осторожного анализа
удается извлечь крупицы истины. Автору не хотелось бы принижать
гигантского культурно-исторического значения "Повести временных лет", но
все же странно, отчего россияне XIX-XX вв., как правило, рисовали
картину возникновения собственной протостраны в точном соответствии с
одним-единственным, заведомо неполным летописным сводом. Не потому ли,
что государственническая и киевоцентристская позиция Нестора была близка
российским государственным идеологиям последних двух столетий?
(123) Скорее всего, это были Ольга (вдова Игоря и мать Святослава) и ее
оставшиеся неизвестными приверженцы.
(124) В настоящее время высказывается сомнение в том, что Хазария была
сокрушена в ходе лишь одного, зафиксированного в русских летописях
похода. По-видимому, она подверглась нескольким сильным ударам со стороны
русов. В дополнение, были и сугубо внутренние причины гибели каганата –
он был, как минимум, уже весьма нестабилен (что позже выразилось в
быстрой замене государственной религии на ислам). Накладывалась на это
еще и этническая аморфность каганата (городским населением были, скорее
всего, евреи и мусульмане, а военным и сельским сословиями – тюрки
и тюрко-хазары), и то, что он, будучи порожден племенными объединениями,
был, по сути, государством древней, раннеантичной формации – которые,
как известно, весьма некрепки.
(125) Классическая интерпретация этих событий, впрочем, такова, что все
эти экспедиции были предприняты Святославом в целях обеспечения тыла
перед невероятным броском на Балканы, который привел русскую армию почти
под стены Константинополя. Заметим, что для обеспечения тыла было важнее
договориться с печенегами, чего Святослав как раз не сделал.
(126) В IX-X вв. болгары не раз успели напугать византийцев, а царь Симеон
даже подступал к Константинополю в 913 году и предлагал свою кандидатуру
на имперский престол, впрочем удовлетворившись обещанием
регента-патриарха женить малолетнего императора Константина VII на
болгарской царевне. Обещание это греки довольно быстро взяли назад, и в
дальнейшем обиженный Симеон неоднократно портил им жизнь и еще несколько
раз оказывался неподалеку от городских стен, но в итоге всегда был
вынужден убираться восвояси. К описываемому времени расцвет болгарского
царства был уже позади. Но, как говорится, у страха глаза велики.
(127) Это норманны сделали трижды: первый раз в Нормандии (а их потомки
несколько позже – в Англии) и на Сицилии. Не исключено, что в
описываемый период времени главные силы северян были сосредоточены в
союзном войске, старшим конунгом которого (быть может, по причине лучшего
знания местности или исключительной личной доблести) был Святослав.
(128) Иоанну этого показалось мало, и он после недолгого раздумья отправился
в Константинополь – резать императора (которого он, кстати, сам
уговорил залезть на престол несколько лет назад) и помазаться на царство.
Императора удалось прикончить довольно легко, а вот помазать Цимисхия на
царство строптивый патриарх довольно долго отказывался, требуя покаяния
и наказания сообщников, особливо вдовствующей императрицы Феофано –
чтоб неповадно было грешить (т.е. – заводить любовников и подбивать
их на убиение законного, пусть и немного скучного мужа). Цимисхий
довольно быстро сделал и то и другое, заперев по-прежнему неравнодушную
к нему Феофано в отдаленный монастырь. Чего не сделаешь ради возможности
надеть красные сапоги василевса!
(129) И, как следствие, периодически устраивали апостасии – мятежи
против императора. Император их, бывало, побеждал и прощал, а они через
несколько лет опять принимались за свое.
(130) Надо сказать, что болгары приветствовали греков как освободителей, а
Святослав перед решающей битвой посадил на кол всех захваченных в плен
болгарских бояр – откуда всем действующим лицам драмы было знать,
что через тысячу лет болгары, совсем наоборот, будут-таки приветствовать
русских солдат, после чего политики совместно с псевдо-учеными попытаются
навязать события XIX века давно прошедшим временам?
(131) Логично предположить, что христианство должно было в особенности
привлекать членов смешанных славяно-норманнских семей и их потомков
– ощущавшими свою отдельность и от "чистых", и от "грязных".
Необычность социально-этнического положения могла подвигнуть эту группу
людей на серьезные политические действия – то есть, не исключено,
что и в генетическом, и в социальном смыслах они были наиболее активными
представителями нарождавшейся древнерусской нации – так называемыми
"лидерами".
(132) А он сам погиб при невыясненных обстоятельствах – не исключено,
что любившие играть на нескольких фронтах византийцы (в данном случае,
сподвижники Василия) успели все-таки подсыпать Фоке в питье какую-нибудь
гадость.
(133) Первый вариант которой – глаголицу – за сто с лишним лет до
этого изобрел один из студентов Магнаврской Академии (ученик будущего
раскольника Фотия и, возможно, упоминавшегося выше иконоборца Льва
Математика). Позже систему славянского письма несколько упростили, и в
силу какой-то небесной справедливости, дали новой и ставшей очень
популярной азбуке имя ее первого изобретателя. Родом тот студент, ставший
потом монахом-проповедником, был из Солуни (Фессалоник, Салоник) и, что
не исключено, происходил из эллинизировавшихся южных славян – и уж
точно, с детства знал их язык. Звали его, как известно, Кирилл
(в монашестве Константин). Гениальный был человек.
|
Все тексты Петра "Флегматика" Ильинского на "Яхте" Сайт автора Высказаться Аврально |
|
