––––– Причал ––––– Просто ––––– Ритмы ––––– Мостки ––––– Брызги ––––– Аврал


Anita Maga
Пушкино
Геката
Хейд
Эрмитаж
Иисус Христос
Петергоф
Немезида
Нева
Новгород
Новгород
Новгород
Пушкино
Параскева
Павел
Петр
Сосны
Север
Септимий
Георгий
София
Сократ
width=137
Летний сад
Тритон
Constance Ice by Heid


Питерские тропки

24 июля

С корабля на бал

Выгрузилась из самолета со смутным чувством, что что-то не так. После долгого внутреннего анализа ситуации выяснила, что "что-то не так" у меня вызывало то, что весь полет сидело рядом. Гренадерского роста, с увешанными кольцами ушами (боюсь, если бы пришлось заглянуть и в пупок, то и там бы нашлось нечто подобное), с высоченным залакированным ежиком, в грязнейшей одеже и – с изящными детскими руками, нежнейшими длинными ресницами и глазами трепетной лани. На мое предложение откушать леденцов во время особенно ощутимой воздушной ямы мне величественным басом было отвечено – нет. Под конец, когда в здании аэропорта оно легким движением руки забросило на плечо огромнейший рюкзак, я все же пришла к выводу, что оно – он.

В гостинице

Обозреваю номер. Куда лучше, даже намного лучше, чем можно было ожидать, проходя по совковообразному вестибюлю: телефон, телевизор, электрочайник, кресла, посуда и прочие удобства. В ящике компьютерного столика, который почему-то притворяется подзеркальным, прячется микроскопический холодильник. Горячей воды нет, но все равно – мыться! И звонить Хейд. Хейд уже, бедная, заждалась. Договорились встретиться через пару часов. Обжигаюсь утюгом, рассортировываю барахлище и бегу через дорогу – в Русский музей. Начинаю не с дел давно минувших дней, а с творчеств почти нынешних, с корпуса Бенуа, "Бубнового валета" и любимейшего Хоана Миро. По залам Миро прошлась с улыбкой – странно наблюдать, как некоторые посетители до странности серьезно относятся к подобному творчеству и долго любуются несколькими заботливо поставленными на полотно темными плюхами на фоне симпатичных загогулин. Это – поздний Миро, его ранние работы с фигурками-финтифлюшками, похожими на забавных сюрреалистических зверьков, я люблю больше. Но все равно интересно – смотреть на зрителей. Какая-то бронзовая штука, похожая на помесь гильотины с электрическим стулом и названная незамысловато – "Женщина", у меня вызывает приступ жуткого смеха. На это благодушно реагирует музейная бабулька, сидащая рядом: "Сразу видно, нормальный человек, а то некоторые как придут, да как на эту мазню уставятся!.." Бубновый валет, Кончаловский и входящая в моду Гончарова – ее картины сейчас на Западе стоят бешеных денег, почти так же дорого, как Поллок или Раушенберг, – вызывают столпотворение иностранцев, забавно гугукающих над "этой русской живописью". Городские пейзажи Гончаровой мне не особенно нравятся, но вот перед картиной "Евангелисты. Тетраптих" останавливаюсь как вкопанная. Четыре человека, все – разных цветов. Синий – старик, страшная борода и странный жест, точно средний, простите, палец показывает, со свитком и хмурым многомудрым древним ликом. Красный – молодой, веселый, хитроглазый, как Алеша Попович. Серый – вытянутая нравоучительная физиономия прирожденного моралиста. Зеленый – тонна интеллекта и цепкий взгляд, палец указывает на самый длинный свиток из тех, что в руках у всех четырех евангелистов. От картины исходит странная энергетика, все четыре мудреца точно что-то напоминают своей общностью. И тут же возникает озарение – …? Но здесь – только мужчины. И все же. Все же...

Галопом пробегаю по остальным залам от лентуловских кубических пестрохрамов и филоновских пестропейзажей до древнерусских икон через залы, набитые махровым академизмом. Лица людей на знаменитом "Последнем дне Помпеи" похожи своей статичностью чувств на героев аниме. И – выскакиваю на жару, к Хейд, под мышкой – альбом и куча открыток. Альбом – для брата, открытки – для моих студентов.

Хейд уже ждет меня возле самого музея: худенькая, загорелая фигурка в складках модной серой юбки, она похожа на балерину на репетиции. Высокие скулы, пристальные и какие-то по-женски мудрые глаза. Кажется, что у нее за спиной внезапно распустятся черные шлейф крылья, она взлетит в небо и исчезнет на фоне совершенно сюрреалистического для барочного и классицистского Питера жаркого марева. Она стремительно увлекает меня в бесконечный поход по узеньким переулкам, через Большую Конюшенную, подворотни Капеллы в сторону гигантомании Эрмитажа, а затем – по достоевскообразным хитросплетениям улиц и проспектов за Фонтанкой. Мы говорим, говорим, но, кажется, это и не нужно. Образ – уже есть. Живой человек, не фантом – вот она, быстрая, стремительная, практичная, совершенно не похожая на богемно-ленивых художников, которых я знаю. И она знакома с Колей Васиным! С легендой русского андера, первым Настоящим Фанатом в России, когда о фанатах у нас еще никто и слыхом не слыхивал. О нем мне рассказывали знакомые, восхищаясь его безумием, о нем я читала потом в мемуарах Макаревича, о нем с непривычным для него уважением к авторитетам говорил Гребенщиков. А Хейд с ним "просто знакома"! Чувствую себя особенно провинциально.

Хейд завтра уезжает, поэтому наш стремительный поход внезапно оканчивается. Я затаскиваю ее к себе в гостиницу, мы прощаемся, она убегает собирать вещи – завтра рано утром она уезжает, а я падаю спать перед неразборчиво что-то бубнящим телевизором в ожидании прогноза погоды. Ноги гудят. А в голове – Образ. Хейд. Летящий призрак старого Петербурга.

Почему хорошего всегда бывает так мало? Чтобы ценить его больше.

25 июля

Глазки и лапки (Петергоф)

Накануне я ухитрилась купить путевки во разные питерские города-пригороды, и назавтра же, в воскресенье, превозмогая дикую головную боль и ощущение, что я все еще лечу в самолете, я выскочила ни свет ни заря (т.е. в 11 часов) к Гостиному двору, от которого мне нужно было отправляться в самую респектабельную и западоносоутирательскую резиденцию российских монархов. К сожалению, перед этим нужно было сделать еще одно крайне необходимое дело – позавтракать. Накануне я присмотрела на углу Невского бистро, выглядящее вполне прилично. Оно, по моим подсчетам, уже должно было работать в это время, я планировала в нем осесть и методично подготовиться к поездке в Петергоф на целый день. Бистро действительно работало, хотя несколько девочек, уныло возивших тряпками по полу, весьма удивились, почему в воскресенье некоторые предпочитают не отсыпаться, а нарушать мир и покой столь уважаемого заведения. Пока я изучала цены на табло напротив, стараясь не упасть в обморок, одна из девиц соблаговолила встать за кассу и, зевая, осведомиться, что я желаю. Оказалось, что вопрос был чисто риторическим, потому что чего бы я ни желала, этого в моем распоряжении никак не могло быть. Я закипела куда больше того чайника, из которого мне потом налили чаю, и позволила себе несколько жестко покритиковать порядки в данном общепите и пригрозить, что после такого первого клиента они по всем приметам могут не ожидать наплыва посетителей в это воскресенье. После этого мне было принесено то единственное, что было в наличии – жареная подошва, которую, льстя ей, обозвали бифштексом, и полкило картошки, которая называлась мини-гарнир, и которым мог питаться примерно полк солдат в течение полугода. По цене он был равен макси-зарплате целой дивизии, откладываемой на протяжении трех лет. Бигмак с загадочно пахнущей тиной булкой мне завернули с собой.

Экскурсовод в фирменном гигантском автобусе оказалась очень знающей пронзительноголосой и шустрой дамой, ухитряющейся описывать в дороге все объекты всемирного культурного значения как раз при их приближении к автобусу. Видимо, они с водителем, которого она нежно называла Шурочкой, сработались уже давно. До Петергофа от Питера мы ехали куда меньше, чем от центра Питера до его границ, но есть в жизни счастье, как сказала экскурсоводиха, в этот день нам даже повезло с пробками на Московском проспекте, иначе песня тянулась бы куда дольше. Приехав в Петергоф мы долго мыкались по стоянке в огромной машине, пока не нашли место, где можно преклонить колеса – заполнено было все до краев. Но наконец мы выгрузились, экскурсовод отчалила в неведомые дали администрации Большого дворца, а нам велела собраться возле крайней палатки с сувенирами, и далеко не уходить, "потому что шаг вправо, ну, а дальше вы и сами знаете..." От нечего делать, я быстренько оглядела ассортимент сувенирных лавок (открытки, альбомы, расписные и вязаные платки, ушанки, майки с надписью "MCLenin" на фоне логотипа Макдональдса, матрешки в виде президентов, гаррипоттеров и матрешек, опять ушанки, янтарь и малахит, плетеные лапти, снова ушанки и т.д.). Поживиться было явно нечем даже такому простофиле-туристу, как я, поэтому я бездумно прогуливалась мимо бешеным галопом проносящихся мимо групп иностранцев, и рассеянно раздумывала, может ли считаться русским сувениром альбом с видами Петергофа, отпечатанный в Финляндии. Отдыха не получилось.

У киоска с надписью "AMBER" раздавались бешеные вопли на каком-то удивительно знакомом языке. Прислушавшись, я с удивлением убедилась, что язык английский, только вот явно какой-то диалект. Знаком он был до чрезвычайности, я сразу отсеяла северных американцев, шотландцев, ирландцев, и потом и обитателей юга США. Осенило – валлийцы, но то, что еще полгода назад я старательно изучала валлийский в теории, видимо, уже давно ушло в небытие. Надо сказать, что все продавцы-сувенирщики в Питере говорят по-английски, но их словарный запас обычно ограничивается чем-то, вроде, "фифти хандрид рублз и больше не уступлю ни хрена", в результате две пожилые дамы не понимали ничего, что им говорил продавец, он не врубался в то, что ему объясняли на повышенных тонах, и все были одинаково недовольны друг другом, но расходиться не хотели. Поэтому я посмотрела на часы и, убедившись, что время терпит, вежливо поинтересовалась, кэн ай хелп.

Оказалось, что кэн, да еще как, потому что суть в том, что одна из дам, оказывается, по простоте душевной захотела объяснить продавцу, что купить ожерелье из килограммовых янтарных шариков она пожелала по той причине, что ее саму зовут Эмбер, а он, балбес, не понимает, да еще и пытается всучить ей что-то подозрительно зеленого цвета, когда каждому валлийцу ясно, что зеленого янтаря не бывает. Успокоили пожилую леди – бывает, только вот не бывает на него таких цен, так дорого стоит только янтарь с насекомыми внутри. Леди возликовала и рысью бросилась искать с насекомыми. Сопровождающая ее другая старушка закатила глаза и, пока подружка обнюхивала близлежащие прилавки в поисках насекомых, что-то прогудела по поводу того, что в России, как ей говорили, многие знают инглиш, но оказалось, что все это вранье. В ответ я вежливо поинтересовалась, валлийка ли она. Старушка уставилась на меня в потрясении и сообщила, что живет в Блэну, и, пока я раздувалась от лингвистической гордости за свои познания, автоматически представилась – Линис. Видимо снизошла до этого от счастья, что ей попалась русская, которая знает, кто такие валлийцы. Но беседы не получилось, на бреющем полете вернулась старушка Эмбер, и, сияя, предъявила полкирпича янтарной подвески с каким-то мусором внутри. Они только вознамерились узнать у меня, где можно купить еще что-то, как нашу беседу прорезал громовой рык моего экскурсовода. Пришлось прощаться. Меня затолкали в толпу зевак, и мы побрели занимать очередь и смотреть фонтаны.

Допускаю, что влюбилась бы в Петергоф в первого взгляда, если бы там не ходили такие УЖАСАЮЩИЕ толпы народу. Сомнительно, что подобное столпотворение царило в нем во времена елизавет-екатерин. Вся интимная прелесть петергофских закоулков и потешных струек да ручейков совершенно затоптана в наши дни, да так, что трудно представить, как все тут выглядело раньше. Я, живя большую часть жизни в уютном темном и тихом уголке, не понимаю, как от созерцания пейзажа на фоне подобных стад можно испытывать удовольствие. Я поснимала фонтаны, подивилась на безвкусную массу позолоты и отправилась во дворец, где золотища оказалось еще больше – пестрядь в стиле "глазки и лапки". Нас передали с рук на руки местной косноязычной барышне, которая заикалась при произнесении каждой даты, сурово рыкала, когда кто-то отходил на полшага, чтобы рассмотреть какую-то деталь получше, и неуверенно называла имена художников и архитекторов. В центральной гостиной я увидела копии портретов царской фамилии, опознала Петра, Алексеев, Екатерин, Анну и Елизавету и дерзнула спросить, кто вон те дети слева под потолком. На это мне было отвечено, что давно такой наглости не видели эти древние своды, после чего рассказ плавно продолжился о том, как все эти своды были до основания разрушены во время войны, и восстановлены заново по чертежам.

После того как я спаслась из толчеи Большого дворца, нам дали всего час на прогулку по парку до отъезда автобуса, но этого времени не могло хватить на оставшиеся красоты, поэтому я сбегала на причал, купила билет на ракету, уходящую через два с половиной часа, и с чистой совестью забила на автобус, зато увидела в подробностях шахматную горку, Тритона, Марли, Монплезир и музей частных коллекций, где как раз выставили для осмотра монархические туалеты. Дамы в то время были весьма субтильны, а такого размера обувь, ИМХО, сейчас носят исключительно пятилетние дети. Зато таскать за собой такие непрактично маркие шлейфы я бы отказалась, даже если бы мне предложили за это титул графини и вальс с императором. На подземелья под фонтанами, увы, уже не хватило ни времени, ни сил.

Пошел дождь. К счастью, большую часть времени я его наблюдала уже из-за стекол ракеты. Он очень приятно усыплял, учитывая то, что как раз на этом корабле было до странности много свободных мест, и я почувствовала себя намного счастливее тех императоров, призраки которых, как говорят, до сих пор появляются в Петергофских парках. Им, беднягам, наверное, неприятно смотреть на такое вавилонское столпотворение.

26 июля

Подземельская аура

Карту я купила превосходную. На ней оказались все маршруты всего транспорта со всеми остановками, памятники и музеи и даже телефоны срочных служб. Вот это полотно полтора на полтора я с вечера развернула на кровати, повалилась сверху и просчитала оптимальный супертрип на завтра. Получилось грандиозно и до сих пор удивляюсь, как мои ноги в тот день не задымились.

Экипировалась я с самого утра курткой и зонтиком, потому что наклевывались тучки. Потом я, правда, выяснила, что такая хитрая, быстро рассеивающаяся облачность – характерная питерская примета, но тогда это было неважно. Позавтракала я пирожками с черникой (еще одна экзотика), которые запасла заранее и разогрела на чайнике, и направила свои стопы в сторону Михайловского замка, который был у меня под носом, только через симпатичный скверик пройти. У ворот уже скромненько стояли три интеллигентные старушки и замурзанный подросток со следами вчерашнего пива на лице и грязным рюкзаком. Мимо нас шли на работу замковые служащие, а на воротах пристроился веселый мужичок, тоже из местных. Когда мимо нас продефилировала суровая дама с тщательно уложенной косой вокруг головы, мужичок оживился и объявил ей, что туристический кворум есть, и можно открывать кассу. Кассирша хмуро нас оглядела, видимо, не горя желанием начать выполнять свои служебные обязанности, но велела открыть ворота.

Наверное за все время своего пребывания в Питере и окрестностях, у меня нигде, кроме как здесь, так и не появилось такое стойкое ощущение присутствия в музее, дворце или любом другом здании осязаемой души. Атмосферы, если хотите. Почти физического ощущения близости какого-то характера, который довлеет на восприятие окружающей обстановки. В Михайловском замке мне было уютно так, как больше нигде, кроме, может быть, Новгорода. Но там другое. А здесь все было точно родное и легко легло на душу. Приятный терракотовый цвет, не пронзительно голубой, не раздражающий лимонно-желтый, не облупленно-зеленый, создает впечатление чего-то теплого и домашнего. Кто посмел утверждать, что тут мрачно и плохо? В тот момент я была уверена, что все это вранье.

На первом этаже я оказалась посреди временной экспозиции, на выставке авангардных пятен красно-желто-синего цвета в исполнении датской принцессы, гордящейся родством с русским царским домом. Ничего выдающегося, но почему-то приятно, тем более что оная принцесса в свое время, как я прочитала в аннотации, тусовалась на "Фабрике" моего любимого Энди Уорхола. В общем, наша в доску принцесса. Потом я полюбовалась на скромную обстановку постоянной экспозиции, портреты царской фамилии, собрание живописи и прочие симпатичные вещи. Не помпезно, без безвкусно кричащих цветов и с затаившимися среди лепнины эмблемами союза Вольных Каменщиков. Все четко выверено, нет ужасающей путаницы коридоров и гроздьев золотища. Я вышла на лестницу, чтобы отправиться выше, но тут призадумалась – вниз тоже вели ступеньки. Я помнила, что когда поднималась в кассу, это был уровень, приблизительно, второго этажа, поэтому логично сочла, что внизу – первый. Черта с два.

Там были Подземелья!

Две дверки, подозрительно обшарпанных. В одной на месте замка красуется большущая дыра, вторая таинственно приоткрыта. Я наивно толкаю дверь и оказываюсь в сыром и жутко холодном подвале с низкими полукруглыми облезлыми сводами, которые не реставрировались, наверное, со времен самого Павла. Навалены кирпичи, железяки, проволока. И – пахнет. Мокрым, страшным таким, почти кладбищенским. Землей пахнет. Не здесь ли начинался подземный ход на тот берег Фонтанки? Осторожно прохожу чуть-чуть дальше, нервы ужасно напряжены. С одной стороны прислушиваюсь, не спускается ли по лестнице одна из вездесущих музейных бабулек, с другой – автоматически слушаю, не шевелится ли кто за поворотом. Так и кажется, что прозрачная фигура с надменным лицом и орденом Святого Духа на груди просочится сквозь давящие потолки и, поигрывая бахромой шелкового шарфа, сухо осведомится, что я делаю в ее, фигуры, владениях. Как только меня осеняет эта ценная мысль, я позорно сбегаю, пятясь спиной вперед, потому что повернуться страшно:)

Прихожу в себя только в Летнем саду возле озера. Мы с лебедями и утками едим булку и рассматриваем Михайловский замок с другой стороны. И нам опять несмотря ни на что хочется туда.

В Летнем саду фотографирую скульптуры. Произвольно, если они мне нравятся лицом или позой или кого-то напоминают. Больше всего мне понравилась Немезида:) Жалко, но на фотографиях непонятно, где чья скульптура, а я уже не очень хорошо помню кто есть кто. Под деревьями холодно, и я натягиваю куртку, но когда оказываюсь на Троицком мосту – уже опять жара. Через мост иду, отдуваясь, а он все никак не кончается. Но, наконец, уже Петропавловка.

Просачиваюсь в крепость по старому студенческому билету, и меня тут же сбивает с ног толпа корейцев, то поодиночке, то гуртом снимающихся с извращенческим Петром Шемякина. Жду минут десять, чтобы из кадра ушли лишние руки-ноги-головы, только успеваю сфотографировать – на ручки к основателю Питера уже лезут горячие финские парни! Спасаюсь в собор, но и там столпотворение. Скажите, вы любите фотографироваться на кладбище? Вот и я нет. А в Петропавловском соборе почему-то это делают все. Жуткая толпа едва влезает внутрь собора: Романовых в нем так много, что непонятно, как они все там поместились вместе с туристами.

В казармах рядышком – выставка голландских художников. Некоторые из картин похожи на творения Эшера, от других просто хочется повеситься: при всей своей абстрактности они великолепно гармонируют с тем, что обычно принято называть Петербургом Достоевского. За мной увязываются мама с девочкой лет 12-ти. Они с восторгом рассматривают висельную живопись, но зевают на выставке старых чертежей Петропавловки, а потом вслед за мной на крепостной стене зажимают уши во время пушечного выстрела в полдень. Когда я выхожу из крепости, очередной выводок иностранцев возле киоска счастливо поедает блины с икрой, видимо, наивно полагая, что это обычный русский фаст-фуд.

Добредаю до музея-квартиры Александра Сергеевича с трудом, уже потихоньку начиная путаться в улицах. Через набережную перескочить невозможно – машины проносятся мимо на бреющем полете, а светофоров и разметки не видно. Подхожу к музею с какой-то непонятной стороны в надежде, что там найдется симпатичная скамеечка, чтобы мои ноги смогли, наконец, отдохнуть. Скамеечек много, но все они заняты. Покупаю билет на экскурсию и отправляюсь дожидаться своего часа в близлежащее кафе. Там весьма неплохо. Уже уткнувшись в чай с лимоном думаю, как бы ухитриться за 45 минут до экскурсии успеть сбегать в Спас-на-Крови. Его главы видны очень близко, но все равно достаю карту, чтобы точно найти, где он находится. В это время меня внезапно сбивают с ног две женщины, до этого мирно кушавшие мороженое в уголке. С виду обычные – молодая девушка в бриджах и совершенно русского вида тетка с прической, типа, "вшивый домик" и в платье с большущими цветами – они оказываются франкоговорящими. Я им не нужна, их моя карта интересует. Начинаю понимать, что французский я забыла прочно, как только пытаюсь ответить на их вопросы. Странно, но грамматика вся помнится, а вот слова вылетают из головы, хотя обычно бывает наоборот. К счастью девочка оказалась вполне bilingual, и обнаружилось, что у них такая же ситуация, как у меня, только им хочется в Исаакий, который тоже отовсюду видно, но как туда добраться, они не знают. Рисую им на выдранном из блокнота листке копию карты, украшая ее надписями, типа, rue de Moyka, и они мгновенно с ней испаряются, а я бреду сквозь очередной сувенирный рынок к Спасу на Крови. Поразительное сходство с московским Покровом, но на Спасе лежит печальная тень кича. Потрясающе ювелирно выложенные мозаики внутри, но яркость красок совершенно замоскворецки купеческая. Интересно, что бы сказал на это сам Александр Николаевич, обладавший, как говорят, прекрасным художественным вкусом.

Возвращаюсь в пушкинскую квартиру. Престарелая экскурсовод, фанатка своего дела, молниеносно проводит нас по комнатам, периодически вытаскивая из нашей группы на передний план откровенно скучающих детей и сюсюкая с ними. Странное ощущение, но присутствия Пушкина я в доме не чувствую. Все вещи там – пушкинской эпохи, пушкинской поры, но – не Пушкина. Его – лишь стол в кабинете, лампа и две-три трости, до которых поэт был большим охотником. Остальное – только "предположительно принадлежало поэту или его друзьям".

Возвращаясь обратно, внезапно захожу за свою гостиницу и долго-долго смотрю на Михайловский замок. Вечером я приду сюда, в сквер – есть на лавочке бутерброды и любоваться закатной терракотой.

27 июля

"Приют отшельника".

К походу в Эрмитаж я готовилась загодя. В смысле, за месяц до самой поездки. Именно с Эрмитажа я начала узнавать часы работы питерских музеев, дабы составить программу-минимум для своих шатаний. То, что я еду туда в самый сезон, почти не оставляло надежды на спокойный поход по залам и обдумывание смысла каждой из картин, но без Эрмитажа – какой может быть Питер? В первый день мы с Хейд успели заскочить на дворцовую площадь, и я воочию смогла полюбоваться на длину очереди в кассу. Поэтому в эту среду я тщательно экипировалась с утра пораньше, заправила в фотоаппарат новую пленку и вышла из гостиницы с твердым намерением прийти к месту назначения за полчаса до открытия.

За полчаса не получилось. Я обнаружила на Невском очередной книжный магазин и не преминула нанести ему немедленный визит. Каждое посещение книжного магазина сильно расшатывает нервы, так как изобилие на полках всегда дисгармонирует с ветром в кошельке. Я сперва искусала себе локти возле Баудолино, уже почти решившись его взять, но вдруг подумала, как тяжело будет всего лишь поднять сумку, в которой лежит этот килограммовый том, а уж о том, чтобы ее нести речи вообще быть не может… Потом тщательно изучила полки с литературой НЛО, полистала старые номера журнала, вспомнила, что их можно прочитать и в Сети, успокоилась и торжественно купила монографию о Хармсе и Беккете. И, когда я пробиралась к кассе, обнаружила узенькую полочку с маленькими, но приятными книгами издательства ИЛ. В свое время, отчаявшись найти выпущенный им довольно давно "Дом доктора Ди", теперь я обнюхала каждый томик и в самом дальнем углу нашла, что искала. Ура. Теперь можно будет получать удовольствие не с экрана, а вечерком, в постельке, комфортно поставив книгу на живот, а рядом, в пределах досягаемости – тарелочку с сыром, черносливом и стаканчик каберне.

Таким образом, я добралась до Эрмитажа уже через полчаса после открытия, и, изучив все возможности проникновения в музей, – с русской экскурсионной группой, с группой иностранцев, заполонивших всю набережную, и дикарем – я выбрала последний вариант. Выстояв еще полчаса в очереди, как следует поджарившись на солнце и налюбовавшись на эрмитажных котов совершенно не музейно-дворцового вида (кривоглазых, ушеободранных и ужасающе грязных) я, наконец, доползла до кассы и купила билеты на все возможные выставки, где-то в глубине души осознавая, что уйду я отсюда глубокой ночью.

Мне очень понравился Египетский зал, где все неожиданно показалось очень уютным и каким-то странно знакомым. Почему-то при виде вскрытых саркофагов появилось чувство жалости к мумиям, словно у них отняли родной дом. Статуэтки и изображения богов – пронзительно несчастного Гора, аккуратной, улыбающейся Баст и, особенно, всемудрого Тота – вызывали ощущение, что все это уже где-то было и не раз. Как можно на птичьем лице Тота изобразить глубокую мысль? Наверное, это секрет египетского менталитета, свидетельство не просто уважения к богам, но и своеобразной любви к ним, любви-страха. Большая статуя Сехмет внушала страх, да. И – восторг. Я вспомнила "Американских богов" Геймана и загрустила: ее забыли так же, как и многих других.

Проходя через залы, полные греческих статуй и их позднейших римских копий, вновь подчиняюсь стойкому дежавю. Осматриваю всех императоров – в них нет характера, странно. Они безлики. Все Октавианы и Септимии Северусы даже рядом не стоят с Сократом или маленькой статуей трехликой богини. Статуй много и в них путаешься, как в темном лесу, поэтому я быстренько обегаю все античные залы и отправляюсь к голландцам.

Уже на подходе меня сбивает с ног толпа иностранцев, с трудом помещающаяся в узком коридоре. Соображаю, что большие ребята там, наверху, явно что-то напутали, ибо "эрмитаж" значит "уединенный приют, скит, пустынь", а вовсе не "толпы народа". Протискиваюсь между восторженно свистящими немцами и утыкаюсь в темную психологию нидерландской реформации и ораву вокруг несчастной "Данаи", которую и оригиналом уже нельзя назвать. Эти толпы начинают преследовать меня повсюду… Почему у меня всегда было неоднозначное отношение к этим художникам? Из-за того, что они до странности символично вместе с темнеющими на их полотнах красками погружаются во мрак будущего реализма XIX века? Их картины часто безнадежны. Они до таких пределов обнажают внутреннюю сущность человека, что иногда это кажется почти непристойным, почти уродливым. Этакий древний психоанализ. Смотри на меня. Видишь, на мне изображен человек. Ему плохо. Я вижу, что тебе тоже плохо. Хочешь об этом поговорить? Поговорить нам не дают орды туристов, они отнюдь не прибавляют интимности нашему общению, и я ухожу сперва к французам – легким, воздушно-беспечным, несмотря на общий темный фон такой же, как у голландцев. Полуулыбки с хитрецой французские портреты явно унаследовали от итальянской живописи. Мимо тяжелых средневековых шпалер из Германии бреду к тому, что меня в Москве, в пушкинском музее, заставило ошарашено сесть и тихо восхищаться – пуантилизму и импрессионизму. В Москве я целый час счастливо медитировала возле оранжево-радостных рыбок Матисса. Здесь залы Ренуара, Сислея, Моне очень маленькие. "Качелей" Ренуара я не обнаружила, а когда решила их наличием поинтересоваться у эрмитажной бабульки, та сухо ответила, что и сама их не видела очень давно.

Спускаюсь вниз и делаю над собой нечеловеческое усилие, чтобы не пасть в объятия местного Интернет-кафе, самого дорогого в городе, как по части Интернета, так и по остальной части. Следующая остановка – царские безделушки. Смотреть их можно было исключительно на экскурсии, но ближайшая – только с иностранцами. Размахивая билетом, долго убеждаю экскурсовода, что мне совсем не будет мешать ее прекрасная немецкая речь, а я не буду мешать ее экскурсии. Наконец, она нехотя разрешает мне присоединиться к пятнадцати престарелым божьим одуванчикам. Она их все время так напряженно пересчитывает, что у меня возникают подозрения, не слишком ли на людях откладывается их вожатское прошлое:) Мы смотрим царские побрякушки, и меня, в отличие от восторженных стареньких бюргерш, не оставляет мысль, что драгоценности уж слишком большие, хотя, с другой стороны, могу представить себя душевное состояние любой женщины, которой подарили бы цацку таких размеров…

Троллейбус увозит меня от Эрмитажа в очередной книжный магазин на Невском, где я судорожно перебираю штук сорок учебников по специальности, которые у нас не достать. Несу к кассе стопку, потом со вздохом вынимаю из нее несколько книг, потом еще несколько, но в результате все же еле тащу сумку к выходу. И на Невском – сталкиваюсь со своей студенткой (самой противной и ленивой), которая радостно объявляет о том, что поступает на филфак. Тихо схожу с ума от осознания того, что теперь мне придется снова с ней работать (первокурсники-филологи обычно достаются мне) и язвительно предъявляю ей ворох литературы, который я для нее припасла. У этой девицы ступор, встречаться со мной еще раз ей явно не хочется, потому что хронически не хочется работать, поэтому мою книжную эйфорию она воспринимает с опаской:)

Уже под вечер тащу книги по Садовой мимо витрины сэконд-хенда ("Новая жизнь замечательных вещей!") и натыкаюсь на трех дам специфической профессии, только что вышедших на работу. Тонна макияжа и набедренные повязки вместо одежды и я – старые джинсы, язык на плече, авоська с книгами на горбу… Видели бы вы презрение в их глазах! "Штирлиц – подумали шлюхи" (с).

28 июля

"Небо становится ближе"

Спала я плохо, будильник завела на шесть, но на самом деле пиршество на мне продолжалось еще с вечера, а спать, когда комары над тобой радостно устраивают концерты, совершенно невозможно. В результате я хмуро поднялась в начале пятого, развесила по стенам еще несколько кровавых трупов, справила по ним тризну горячим чаем с колбасой и разогнала оставшихся очень удобным для таких целей словарем.

В восемь я уже была в автобусе, среди остальных туристов, предвкушая отличный досып на четырехчасовой дороге к Новгороду. Внезапно в машину ворвалась женщина весьма почтенных габаритов и громогласно поздоровалась, излучая счастье от встречи с новыми клиентами. Я мысленно застонала, потому что заснуть в присутствии такой энергичной дамы было бы весьма проблематично, но экскурсовод так страстно взялась за вверенные ей обязанности, что было не только не скучно, но, напротив, ужасно интересно. Рассказывала она замечательно, знала все и обо всем, и спать расхотелось совершенно. Тетка оказалась бывшим филологом, раньше она водила литературные группы, но сейчас, как она нам поведала, такие экскурсии совсем не пользуются популярностью и вымерли, как класс. Правда, на протяжении всего маршрута ее больше всего волновала проблема "зеленых остановок", о которых она рассуждала с непоколебимой логикой человека, много раз ездившего от Питера до Новгорода и твердо знавшего, что больше всего требуется туристам в эти четыре часа.

Ездят за Питером на удивление медленно. В будний день, когда трасса не забита машинами, плетущийся со скоростью 70 км/ч автобус не обгоняют даже могучие джипы и гигантские ауди, похожие на атомные подводные лодки, что странно, если сравнить их поведение с тем, которое они демонстрируют на питерских улицах.

В дороге я воочию увидела те самые "мертвые деревни", о которых всегда говорят, причитая над вымиранием русского крестьянства. На юге такой проблемы не существует как таковой, поэтому странно было видеть на мокром, болотистом фоне пролетающие мимо села из трех деревянных изб и полуразвалившейся четвертой. Обитатели подобных "деревень-призраков" в большинстве своем состоят из высохших старушек, высохших коз и высохших петухов унылой, блеклой наружности. Мы миновали несколько поместных деревень великих русских писателей, медленно проехали мимо домика Глеба Успенского, несколько раз пересекли бывшую линию фронта во времена Великой Отечественной и, наконец, под бурные комментарии экскурсовода совершили торжественный въезд в Новгород.

Когда я вышла из автобуса, меня охватило непонятное чувство, точно я уже когда-то жила здесь, и сейчас после долгого отсутствия вернулась домой. Новгород – изумительно тихий, чистый и спокойный город, настоящая провинция. Туристические армии, бурно развлекающиеся в питерских музеях, здесь совершенно не заметны, хотя их тоже хватает. Красно-кирпичная цепь Кремля видна в центре почти отовсюду, нигде не видно ранних пьяных, даже воздух наполнен какой-то сонной, покойной красотой. Не дав до конца ощутить это счастье, нас, уже сданных с рук на руки местным экскурсоводам, снова грузят в автобус и везут мимо Волховы и Ильменя в Юрьев монастырь неподалеку от города. Ощущение от старых белых стен, возвышающихся над поросшими кислотно-зеленой ряской озерами, было все тем же: странный выброс истории, непонятно как сохранившийся, если учесть, что вся Новгородская область была разбомблена почти подчистую во время войны из-за того, что в местных болотах постоянно прятались крупные партизанские группы. Вокруг монастыря в радиусе километра разбросаны среди болот развалины древних церковок от XII до XVII века, все они сейчас восстанавливаются и будут скоро составлять единый комплекс, так что лет через десять здесь все будет, вероятно, так же, как и во времена посадских смут. Монастырь белокаменный и настолько старый, что его начали восстанавливать еще в XIX веке как выдающийся памятник русской старины. Сейчас он снова действующий, там живут семь монахов и несколько бомжиков, которые за стол и кров помогают реставрировать стены и купола. Реставрация идет беспрерывно, собор Святого Георгия, поразительно старый, восстанавливают прямо во время экскурсий. Внутри собора царит удивительный магический полумрак. Четыре центральных квадратных колонны подпирают своды, и кажется, что при такой постройке внутри должно остаться очень мало места. Но высокие окна пробиты с таким расчетом, чтобы свет падал со всех сторон, из отверстий под куполом в самый центр храма вливаются лучи солнца, так что даже в пасмурную погоду во время нашего посещения чудится, что собор куда больше, чем кажется с первого взгляда. Волшебное чувство: насыпной пол приближает тебя к холодной земле, а до странности неземное сияние из окон вызывает ощущение, что горячее солнце светит тебе прямо в макушку, где бы ты ни находился…

После Юрьева монастыря нас организованно прогуливают по заповеднику деревянного зодчества "Витославлицы" – традиционной музейной деревне, составленной из оригинальных старых избушек, свезенных со всех концов близлежащих областей. У каждой избы – свои часы работы, поэтому мы, приехавшие как раз к обеденному перерыву, ждем, пока молодцы и молодицы в вышитых русских рубахах и сарафанах поедают на завалинках прозаические "даноны" и бутерброды. Самая большая очередь образуется возле курной избы, где какой-то мужичок с аппетитом хрумкает крепкими солеными огурчиками и, подмигивая пухлой американке с видеокамерой, запивает все это мутноватой жидкостью. Вряд ли сотрудник музея решится на такое нарушение правил поведения на рабочем месте, так что подозреваю, что жидкость – бутафорская. Тем не менее, отчетливо слышу, как американка с восторгом гудит своей переводчице что-то о том, что, мол, это – настоящая Россия.

Мы возвращаемся в Новгород. Наш гид, женщина поразительно увлеченная своим предметом и почти вслепую ориентирующаяся в разношерстной поросли церквей Ярославова дворища, ведет нас через ухоженный сквер, тщательно разложенный между цветными храмиками разной степени обветшалости. Полюбовавшись на высокие опоры соборов "на вощанках" и "на козлищах", подходим к Параскеве Пятнице, из-за красно-кирпичных стен похожей на оторванную от Кремля башенку, и, пропуская вперед очередную многочисленную тургруппу, прячемся в тень под раскидистыми вишнями. Я только начинаю представлять себе, как здесь красиво весной, во время цветения, как среди наших дам раздаются визги умиления. Оказывается, к нам прямо мимо ног соседней экскурсии целенаправленно топает небольшая полосатая кошка, с трудом волоча за собой двух мороженых карасей, то и дело роняя их по дороге. По команде нашей экскурсоводихи мы уступаем дорогу местной фауне и идем дальше. Потом, оглянувшись, я вижу, как под тем самым деревом, где мы только что стояли, маленькая кошка кормит карасями двух котят, больше ее чуть ли не вдвое. Магазинов в округе не видно, представляю, из какого далека она тащила им обед.

Выходим к величественному мосту через Волхову. Вполне современный мост, но я, с моей неуемной фантазией, отчетливо вижу на нем горластого бугая Ваську Буслаева, возглавляющего знаменитые новгородские драки "стенка на стенку". За мостом – песчаный пляж; из-за того, что солнце печет уже совсем по-полуденному, страшно хочется присоединиться к плещущимся на мелководье туземцам. Зонтик, который я хронически таскаю собой в ожидании сюрпризов погоды, оказывается совершенно лишним. В Кремле нас сразу окружают толпы каких-то странных цыган, ведущих себя на удивление спокойно и не по-цыгански. Экскурсовод объясняет, это, мол, сериал тут уже полгода снимают, на что я подкладываю язык, что неплохо бы в свободное время запастись автографами великих звезд экрана. Над этим неожиданно серьезно задумывается несколько старушек из нашей группы, но нас тянут дальше, к микешинскому памятнику тысячелетия Руси. Там мы стоим с полчаса и старательно отгадываем всех знаменитостей, на нем изображенных. Из двенадцати писателей на литературной части монумента опознаю десятерых, и экскурсовод объявляет это абсолютным рекордом на ее памяти. Маловато, думаю, обиженно глядя на Карамзина и Жуковского, можно было бы и всех вспомнить. Позорище. Неужели раньше здесь не было более зорких филологов?

В Святую Софию мы идем уже порядком уставшие, но внутри усталость мгновенно исчезает. Прямо возле входа, напротив врат Барбароссы, стоит большой древний каменный крест. Он не типично русский, это сразу видно, скорее, похож на кельтские образцы: полукруглые края и кольцо в центре. Непривычна на нем явно русская роспись вместо причудливо узелкового плетения древних британских и норманнских памятников. Сам же крест был изготовлен, как поясняет гид, явно не на территории Новгородского княжества, и материал не здешний. Скорее всего, его давным-давно привезли сюда в дар новгородцам, а те потом на нем выточили изображения святых.

В Святой Софии реконструкция тоже началась еще в 19 веке, от большого ума тогда замалевали старые росписи и покрыли большее количество стен ярким новоделом, но есть здесь и кусочек заоблачной старины. На этот отгороженный кусочек падают прямые лучи солнца, и на старой фреске я узнаю подписи к средневековым ликам мужчины и женщины – Константин и Елена. Под ними, чуть левее, можно разглядеть остатки изображения сидящих за столом людей. Тайная ли это вечеря – неизвестно, подписей нет, а покрой одежды некоторых из них, как поясняет экскурсовод, весьма напоминает старые новгородские костюмы, которые находятся в местных музеях. Прямо напротив меня – гранитная табличка с явно старославянским угловатым текстом, где видны титла, но сам текст прочитать на таком расстоянии я не могу. Под табличкой – захоронение неизвестного новгородца. Культурный слой здесь приблизительно около метра, поэтому, по словам гида, в этом районе можно просто воткнуть в землю лопату и тут же наткнуться на раритеты, захороненные в древнем мусоре, и даже следы "зачисток" Ивана Грозного. Тут же вспоминаю, как на собственной даче периодически откапывала то глиняные черепки, то обработанные камни, на которые знакомые с истфака набрасывались с воплями "Скифы!" или "Сарматы!"

Симпатичный экскурсовод тепло прощается с нами и уходит, а я еще долго брожу сначала по небольшой территории Кремля, перепрыгиваю через лужи и осторожно глажу каменные стены, а потом что-то настойчиво тянет меня обратно в Софию. Среди ее возносящихся к сводам колонн, в беспорядочном танце пылинок в лучах солнца действительно обитает дух древности, святой мудрости и удивительного покоя, и я окончательно понимаю, что если бы могла выбирать, где жить, то поселилась бы в этом маленьком провинциальном и удивительно древнем городе.

Здесь небо становится ближе

29 июля

Мертвые не все одного цвета.

Еще вечером, растирая натруженные новгородскими красотами ноги, я набросала себе очередной садистский маршрут, и теперь, кое-как заставив себя подняться и погрызть немножко сыру с чаем, застегивала кроссовки. Конечно, в кроссовочно-расслабленном виде не отправляются ни заключать контракты, ни вообще производить хорошее впечатление, но надо же чем-то жертвовать во имя удобства? Именно поэтому в офис издательства, которое выпускает большую часть нужных мне учебников, я решила пойти в таком откровенно туристически-несерьезном виде. Я честно себе пообещала, что буду пользоваться не метро, а исключительно наземным транспортом и направила свои стопы на троллейбусную остановку.

Наземный транспорт не подкачал, а вот сознание, изнуренное вчерашними туристическими достижениями, напротив, поэтому до издательства я добралась, сменив всего лишь два троллейбуса и одну маршрутку. Все остановки у меня на карте сплелись в глазах в один большой сине-зеленый узел, но, воззвав к Легбе, я все-таки обнаружила нужную подворотню. Я сурово доложила о своем прибытии через домофон, ворвалась внутрь, разбудила все еще зевавший персонал заманчивыми обещаниями крупных закупок и светски побеседовала с редактором ("А как поживает ваш декан? Мы с ним полгода назад так плодотворно пообщались на Конгрессе! – О, отлично, отлично! Он готовится к очередной выездной конференции, надеюсь, вы сможете с ним увидеться на сентябрьском заседании в Сочи? Заодно передадите с ним партию новых прописей и кассет; за них уже будет уплачено, не беспокойтесь. Кстати, в конце сентября в Сочи еще можно будет купаться…"). И приступила к намыливанию шеи менеджера по продажам, два месяца подряд игнорирующего наши мэйлы с заказами. Менеджер угрожающе нахмурился в сторону программиста, "завалившего почту на корню, биллгейтс, блин", тот, в свою очередь, заворчал что-то презрительное о придурках, у которых неапгрыженная почта из-за постоянных атак – решето и, одновременно, – зеркало их природного скудоумия. На этой оптимистической ноте я выгрузилась оттуда с очередной стопкой книжек, дисков и кассет, оставив молодых людей проводить скучный рабочий день в приятных препирательствах.

Забежав в "Кошкин дом" и отведав местных расстегайчиков, я триумфально прошествовала к троллейбусу №1 и без потерь доехала до Его Императорского Величества Кунштов камеры. Я была готова к тому, что она – не более чем привычный этнографический музей, но в некоторых залах мне неожиданно понравилось. Особенно легли на сердце записи обрядов вызова дождя магов Юго-Восточной Азии. В знаменитую галерею монстриков я зашла с опаской, и не ошиблась: несчастные уродцы вызвали жалость до слез, но расстегайчики попросились-таки обратно, поэтому там я надолго не задержалась.

Выйдя из Кунсткамеры, я тут же покидала себя и свои книжки в маленький кораблик на часовую экскурсию по питерским рекам и каналам. Погода стремительно начала портиться, поэтому следовало бы и поторопиться с развлечениями, но экскурсовод меланхолично пил пиво, периодически оптимистично помахивая туристам рукой – мол, все приходит к тому, кто умеет ждать. Мы ждали его в катере сначала под зонтиком, потом – под зонтиком и проливным дождем, потом – под зонтиком, проливным дождем и громкими ругательствами. Присоединился он к нам все равно не раньше, чем кончилось пиво в его необъятном стакане, но, как ни странно, оно никак не повлияло на его способность к связному изложению фактов, поэтому экскурсия прошла приятно, в основном среди бывших коломенских доходных домов, из которых доносился запах жареной рыбы и произведений Достоевского.

Полюбовавшись под конец на крейсер "Аврора", мы причалили обратно, и погода моментально начала ухудшаться еще больше. Под хмурым небом я ходила обозревать и Исаакиевский собор, и Казанский, и, наверное, это укрепило меня в пессимистичной мысли, что боги больше не живут в этой гигантомании. Внутри соборов ощущение совсем не божественное, напротив, возникает чувство какой-то пустой и холодной, ничем не оправданной гордыни.

Когда я обогнула колоннаду Казанского, было уже два часа дня, поэтому я быстренько оседлала первый попавшийся автобус и отправилась в некрополь Александро-Невской лавры. Погода все еще соответствовала такому веселому времяпровождению, поэтому я оказалась там чуть ли не единственным посетителем и ходила среди разномастных надгробий с почти анекдотическим сладким ощущением страха прохожего на кладбище. Волконские, Разумовские, Потемкины, Шуваловы, Толстые, Шереметевы, Муравьевы… Их очень много, и они до странности кажутся теперь такими одинаковыми. Нельзя сказать, что они и после смерти пытаются перещеголять друг друга изяществом надгробной скульптуры, как пытались потеснить друг друга на паркете императорских балов. Нахожу могилы Фонвизина, Ломоносова, и кучки князей Мещерских, на смерть одного из которых Державин когда-то разразился нынче школьным программным произведением. "Глагол времен, металла звон…" – бормочу, оглядывая могилы маленького Вяземского и Витте. "Ничто от роковых кохтей, никая тварь не убегает", – вспоминаю, оглядывая надгробие архитектора Кваренги, изящно окантованное черепушками и костями. Некоторые могилы века пестрят масонскими эмблемами, и тут же рядом с ними можно увидеть памятники простым купцам или "майорше Блудовой Фекле". Усиливается дождь ("Монарх и узник – снедь червей, гробницы злость стихий снедает"), и я уже собираюсь уходить, как вдруг останавливаюсь перед группой надгробий – я обнаружила собственных предков! Да, вот они – Дмитрий Салтыков с семейством. Все так, как мне рассказывала моя московская бабка: воспитывал он вместе с чада свои девицу Аполлинарию из дворовых, ходила она в фижмах и учена была грамоте. Ну, а когда юная прелестница вышла из детского возраста, соблазнен был барин красою сей русской венерки, благополучно ее обрюхатил и выдал замуж за своего управляющего по имени Егор. Вот от того-то амура и произошли все мои предки по мужской линии. Из некрополя выхожу ужасающе довольная, на меня даже местные билетерши оглядываются – интересно, что такого веселого можно найти на кладбище…

30 июля

Он и она

Традиционное ночное сражение с комарами. Я начинаю входить во вкус. Вырабатывается стойкая привычка спать, с головой закутавшись в одеяло и высунув наружу один только нос. "Потому и не кусают", что кусать в результате нечего. Правда, иногда из недр постели показывается краешек локтя, на него-то и нацеливаются прожорливые комарихи. Поэтому в это утро встаю, объеденная только с одной стороны. Но и у врага есть потери – вон они, свисают со шторы…

Устроила себе шикарное бездельное утро – придвинула поближе телевизор, разложила на животе книги и альбомы, сижу, потихоньку пишу в блокноте. Дело в том, что меня запоздало накрыла акклиматизация, поэтому я забрызгала в многострадальное горло все лекарственное, что было под рукой, утрамбовала все это сырками, полила чаем с лимоном и с чувством глубокого удовлетворения снова улеглась – заниматься приятными и полезными делами и ждать полудня. Сегодня я поеду в Гатчину. Думается очень лениво, но на ум приходят странные идеи. В частности, все время мысленно возвращаюсь к разговору с Хейд в первый день. Я тогда, по первому впечатлению, сказала, что Питер кажется мне существом чисто мужского рода, что в городе царит мужской дух, в отличие от Москвы. Хейд тогда с этим, кажется, не согласилась. Сегодня я задумалась, не оказывают ли на меня влияние привычные чисто грамматические структуры? Всесторонне обдумав это, решила, что, наверное, нет. В Питере есть что-то действительно странное, полумифологическое, но совсем не такое, как в Москве. Там этот миф древен, вырастает посреди новеньких торговых центров и кирпично-зеркальностекольных новостроек, как сгорбленная одноглазая старушка с котом дворянской породы на плече. Москва – город затягивающий, город соблазняющий, город женский. В нем на самом современном проспекте чувствуется отзвук языческих женских обрядов, кровь Москвы – жертвенная кровь. У Питера же миф современный – этакое городское язычество. Питер не соблазняет, а очаровывает, не делая откровенных шагов к сближению. Он втайне терпеливо ждет, а когда ты случайно теряешь контроль над собой – подавляет, как мужчина, подминает под себя и не выпускает больше. Очаровывает голубоватым сумраком вечерних набережных, неожиданностью трамваев, вылетающих из-за угла, точно вырастающих из-под земли, правильностью газонов в центре парков, окаймленных кусочками старого "леса", высокими древними деревьями. Здесь водятся куда более бесплотные призраки, чем в Москве. И бесшабашной крестьянской в своей основе силе московской земли в этом городе противостоит атмосфера интеллекта, вечно голодного, немного раздраженного, но, без сомнения, увенчанного нимбом безусловного таланта, как песни БГ – недосказанностью. Странно, но мне приходит в голову, что дух Питера – это только мужчина, высокий, худой, бледный, некрасивый, но со своеобразной элегантностью в скупых движениях тонких, породистых пальцев с зажатой в них сигаретой. И я, пожалуй, знаю, кто этот человек…

Уже на пути к Гостиному двору возле поворота трамвайной линии вспоминаю, что когда-то в детстве читала сказку о загадочном трамвае, который ездил ночью в Ленинграде сам, без водителя. "Следующая остановка – Летний сад!.." Современному Питеру, кажется, тоже идет этот миф.

Все еще полусонная от этих мыслей я строчу по листкам блокнота, пока дождь чертит что-то на стекле автобуса. Под эту морось мы прибываем в Гатчину и выгружаемся из автобуса, но, хотя вода почти сразу перестает литься с неба, ощущение непроходящей серости остается. Настроение тоже чуток падает – обнаруживаю, что, заправив новую пленку в фотоаппарат, благополучно забыла его в гостинице. Иду обозревать каменные мостики – основательные, но какие-то печальные. Внешне Гатчинский замок напоминает неприступную крепость, впрочем, в нем есть что-то грустное, тоскливое, точно вечно висящее над ним memento mori.

В Михайловском гармоничная терракотовая торжественность не дает окончательно испугаться своих предчувствий, здесь же мне почему-то страшно заходить внутрь. Правда, стоит только оказаться во внутренних покоях, это ощущение пропадает. Внутри – все до странности не соответствует тому, что чувствуешь снаружи. Роскошь кажется тщательно подделанной. Золота здесь хватает, но его обилие не режет глаз. Все очень строго распланировано и скромно убрано, это не Зимний дворец. Кабинеты Николая, Константина, императрицы Марии Федоровны поражают своей почти бюргерской сухостью при всем обилии ценных вещей. Все это на уровне ощущений, но как же странно – в Михайловском чувствуется, что дух хозяина все еще бродит где-то неподалеку. Здесь же всегда жило куда больше членов царской фамилии, но их присутствие точно не оставило отпечатка обитаемости на дворце. Может быть, всему виной – война? Экскурсовод, уже пожилая, но подвижная женщина, похожая на шуструю обезьянку, заметно пригорюнивается, когда рассказывает о том, как с крыши часовни фашисты во время оккупации бросали дорогой фарфор, который сотрудники музея не успели вывезти до блокады. Еще одна страшная деталь – кусок стены, на котором немцы, уходя, написали, что-то вроде "мы уходим, но русский Иван здесь уже не найдет ничего". После этого пожар оставил от дворца только один остов. Пристройки-каре сгорели до основания, пару беседок в парке взорвали – просто так, чтобы "не отдавать русскому Ивану"… От этого холодный пот прошибает: неужели можно всерьез поверить, что уничтожение великих культурных ценностей заставляет людей опускать руки? Кажется, напротив, ожесточает еще больше, а, видит бог, в Гатчине было, за что мстить.

В парке людей не так много, и гулять здесь намного приятнее, чем в Петергофе, по-рыночному запруженном толпами. Брожу по маленьким аллейкам, потом усталость ненадолго приковывает меня к скамеечке на небольшом холмике, откуда открывается неплохой вид на сам дворец; пью сок и продолжаю раздумывать о "половой принадлежности", теперь уже питерских пригородов. Петергоф, определенно, женщина. Ветреная, легкомысленная, наверное, в старинных антуанеттовских турнюрах с кучей мелких узоров и деталей. В Гатчине же царит всеподавляющий мужской дух властности, деспотичности и правильности. Я точно вижу перед собой военного в напудренном парике с прусской косицей, застывшего возле черно-бело-полосатой будочки заставы.

Мои фантазии прерывает мощный иерихонский вопль нашего экскурсовода; странно, откуда у такого тщедушного мужичка такие профессиональные голосовые данные? Закусываю сок таблетками от гриппа, усаживаюсь в автобус, и мы едем обратно мимо дворца и маленьких домиков-мыз, которые при всей ухоженности кажутся очень одинокими, точно они уже сто лет не могут дождаться своих хозяев.

31 июля

Дождь

С него начался день. С самого начала у меня были подозрения, что он им и закончится. С утра между стеклами окна печально плескалась муха – никак не могла выбраться. Думала, помочь ей, но потом почему-то стало жалко выгонять несчастное насекомое под такой ливень. В результате я даже шоколадкой ее угостила, перед тем как уйти. Сегодня еду в Пушкин.

Вышла из гостиницы рано – там совершенно нечего делать. Наша группа собирается на экскурсию перед памятником у Русского музея. Пока никого нет, сижу на мокрой скамейке и потихоньку пишу всякие глупости (вот оно, графоманство!). На ум приходит дурацкая мысль: какой же разгул стихии способен остановить эту ненавистную болезнь – только мировая катастрофа, сравнимая с "послезавтрашней"? Впрочем, вероятно, я бы и там выплыла, как некое вещество, продолжая на плаву марать подручные материалы назло самой себе и всем ветрам. Писать, держа в руке зонтик, неожиданно удобно, хотя на меня постоянно как-то недоуменно оглядываются ранние питерцы, которые бредут куда-то в это субботнее непогожее утро. Кажется, они, бедняги, даже пытаются спать на ходу. Может быть, я тоже сплю, но мне кажется, что они сегодня тоже похожи на свою питерскую погоду – все в чем-то сером и тоскливом. Этому размокшему настроению пытается бодро противостоять только сам музей, да кусочек пестрого купола Спаса на Крови, выгодно контрастируя с унылым оттенком заспанных верующих масс. Разноцветны только таксы, деловито гуляющие вокруг скверика в количестве трех штук, все – с разными хозяевами. Модная порода.

На мои писания с опаской смотрят потихоньку сползающиеся на туристическую стрелку любители экскурсий: семейство теток разного возраста и комплекции и интеллигентная худышка-мама с пухлой дочкой (дитя заклепано металлом и увешано цепями во всех местах). Потом к нам присоединяется еще человек двадцать. Периодически кто-то из них срывается с места и обегает весь скверик, чтобы допросить водителей окрестных автобусов, не за ними ли они приехали. Нет, не за нами. Наше средство передвижения приходит с опозданием, из него радостно выгружается менеджер и выискивает в толпе туристов умело замаскированную девочку-экскурсовода, робкую, маленькую и бледненькую. Говорит она, то и дело запинаясь, но так увлеченно, что я прощаю ей все речевые ошибки. Так любить свою работу, как экскурсоводы, наверное, могут только учителя. Она говорит, не переставая, до самого Пушкина, а потом, весьма умело лавируя между кучками иностранцев, проводит нас от памятника Пушкину к красотам Царскосельского парка.

Выглядывает солнце, я окончательно просыпаюсь и оказываюсь перед Екатерининским дворцом – золото на голубом. Конечно, не совсем золото, а его охряные остатки. В свое время какой-то из наших императриц зарубежным послом сказано, что такое количество дорогих украшательств – моветон, особенно во время войны. Императрица мгновенно велела ободрать золотишко и выкинуть на помойку, мол, моветон – моветоном, но этот сэконд хенд она даже обратно в казну не отправит, по русским меркам это было бы еще большим дурновкусием. Так что золото сейчас сияет только на головах домовой церкви Романовых, но ощущение роскоши все равно лежит на всем дворце. По сравнению с Гатчиной, это просто хоромы. Я, наверное, уже привыкла к этому и спокойно воспринимаю царские излишества, но парк мне все равно нравится больше, чем сам дворец, во всяком случае, чем дворец снаружи. Аккуратные клумбы, точеные цветочные бордюры, а посредине – два прудика, на бережках которых дремлют толстые утки. Девушка с кувшином почему-то кажется мне похожей на меня саму. Народу немного, наверное, потому что мы приехали почти к открытию. Диких туристов сюда пускают только с 16.00, и я решаю после экскурсии остаться здесь и пройтись основательней, а вернуться обратно на маршрутке. Пока не подошла наша очередь гулять во дворце, успеваю навестить пару романтических гротов-развалин Екатерины и наметить поездку на пароме на другой берег озера. Играет оркестр – такая теплая и приятная камерная музыка, что берет за душу. Но лицейских лет Поэта я не чувствую, их уже давно затоптали в песок туристы. Пушкин здесь – не ощущается, почему-то воспоминания о Царском селе не ассоциируются с ним. Только с теми, кто здесь жил – на даче, с теми, кто приезжал сюда, – отдыхать от Петербурга, от интриг двора, от ощущения собственного величия. Здесь и правда спокойно. Может быть, и я когда-нибудь найду такое свое место, где – спокойно.

Идем во дворец. Там сразу все скучиваются, сразу нас становится много и тесно. Шлепая тапочками, бредем по китайским, портретным, зеркальным покоям, поглощая домашний уют русских императоров. Потому что здесь в самом деле – уютно. Шум, гам и вавилонское столпотворение слышатся только со стороны знаменитой Янтарной комнаты. Там скопилась масса народу и в восхищении осматривает переливающиеся золотистые панели. Одна, старая, сохранившаяся еще с "тех" времен, чем-то неуловимо отличается от остальных, сделанных по ее образцу уже позже. В ней есть какая-то гармония, в ней – искусство, чего, кажется, недостает остальным, изготовленным быстро на замену, дорого и помпезно. Когда я поднимаю голову, верхний ярус янтарных пластинок кажется мне каким-то тусклым и чересчур ровным, на нем не играет свет, как на остальных творениях стоимостью в миллионы долларов. На мой вопрос экскурсовод смущенно поясняет, что денег на покрытие янтарем всей комнаты пока нет, поэтому высоко под потолком осторожно натянули тончайшую шелкографию, раскрашенную "в стиле". М-да. Когда спускаемся вниз, в дорогом интуристском магазине обнаруживаю платки-сувениры из такой же ткани.

Бросаю на произвол судьбы свою группу, которая разбредается по уголкам парка, и отправляюсь в галерею Кэмерона. Там сейчас – выставка, посвященная императору Александру. Кассир меня почему-то принимает за иностранку и перестает требовать, чтобы я купила билет вдвое дороже только тогда, когда я заговариваю по-русски. Помахивая "русским" билетом, отправляюсь по сдвоенной анфиладе аккуратных белых комнаток, где на стенах – портреты и рисунки придворных художников, в стеллажах – крохотные (грудными они их носили, что ли?!) детские мундирчики русских императоров, больше двадцати я насчитала, и все – разных родов войск. Но больше всего меня умиляют письменные реликвии: еще мальчиком Александр писал диктанты, и дай боже мне такой же потрясающий почерк! С удовольствием читаю его "изложение" "Моръ зверей" и рядом – тексты законопроектов, написанные уже более твердой, но той же рукой. Портреты его жен, первой Марии Александровны, принцессы Гессенской, и второй, юной княжны Долгорукой. Может быть, придворные художники льстили императрице, но она выглядит почему-то куда красивее, чем молодая разлучница, которая даже на фотографиях смотрится как-то неуклюже. Поражаюсь тому, сколько детей ухитрялись завести русские императоры (у Александра только от официальных жен их было 12), и какая странная судьба была у всех этих детей. России всегда не везло с наследниками престола и старшими детьми царствующих особ. Мужская линия потомков Петра оставляла желать лучшего, что в свое время наделало много бед; императрицы часто оставляли трон людям не слишком этого заслуживающим; Павел похоронил и первую жену, и сына; Александр Освободитель тоже пролетел с наследниками по мужской линии, что, собственно, и спровоцировало когда-то декабристов. У Николая старшая дочь, любимая красавица "Адини", тоже умерла в 19 лет от неудачных родов вместе с ребенком. Александр Освободитель внезапно потерял сына и наследника "Николя", на которого надеялась вся Россия, когда тому исполнилось всего 24 года. Кстати, новый наследник, будущий Александр III, не преминул тут же сделать предложение невесте брата, жениться на ней и настрогать столько потомков, что хватило бы на весь Китай. Из этих потомков тоже некоторые умерли во младенчестве. Что до Николая II, то его ситуация с престолонаследием всем известна. Откуда же взялся этот злой рок Романовых?

Все так же размышляя о превратностях, преследующих русский императорский дом, спускаюсь к пристани, но тут, во-первых, обнаруживается, что паромчик буквально только что отошел от берега, а во-вторых, начинается такой страшный ливень, что я, несмотря на зонтик и куртку, мгновенно промокаю насквозь. Воленс-ноленс приходится бегом бежать к автобусу, который я уже и не надеялась сегодня увидеть. Пушкин плачет, рыдает, и его слезы ручьями бегут по узким тротуарам мимо светло-зеленых кущ императорских парков и голубых стен дворца.

А так хотелось увидеть первое семейное гнездышко Александра Сергеевича и его мадонны…

1 августа

Кружевное воскресенье

Первый день последнего летнего месяца на меня всегда наводит большую тоску, чем последний день августа. Судорожно думаешь, чем бы заняться, чтобы уж август-то не прошел зазря, как обычно проходят июнь и июль, первые месяцы отпуска. В планах на это воскресенье у меня стояло много-много разных мелких дел, венчало которые посещение пьесы Кауарда со старым мушкетером Боярским в главной роли. Кроме того, следовало заранее запастись всякой предпоездной мелочью, поэтому сначала я наметила себе на карте пунктир, ведущий прямо на рынок. Но помимо пищи для тела я не могла обойтись и без духовного завтрака, поэтому музей Ахматовой в Фонтанном доме тоже значился в моем маршруте.

Я обошла дворец со всех сторон, полюбовалась на методичное восстановление его центральной части (даже в воскресенье), а потом обогнула дом слева и зашла во двор. Здесь оказалось вполне чистенько, но по сравнению с реставрируемой лицевой стороной (обращенной на Фонтанку, по которой проплывают туристические пароходики), довольно печально. Скрасил эту печаль только гигантский медово-желтый кот, пушистый, лохматый до невозможности. Он невозмутимо валялся посреди двора, но стоило мне подойти поближе, как он издал торжествующее утробное курлыканье и обвился вокруг моих ног. Неприлично развалившись пузом кверху он намекающее мурлыкнул, мол, к сеансу экзотического массажа ногами готов. После пяти минут беспрерывного почесывания мое терпение, несмотря на любовь к животным вообще и котам в особенности, начало иссякать, но упорная зверюшка настойчиво требовала продолжения банкета. В этот момент из двери музея вынырнула взлохмаченная голова в чем-то, вроде кепки охранника: "Бандит! – весело подмигнула мне голова. – Он так часами тереться может. А ну давай отсюда, тебя уже с утра кормили!"

Кот оскорбленно удалился, вальяжно шевеля пушистыми окороками.

Охранник торжественно провел меня к кассе, и я отправилась созерцать особенности проживания великого русского поэта в коммунальной квартире начала прошлого века. Я оказалась первым посетителем, поэтому смогла сколько угодно наслаждаться тишиной и любезностью увлеченных своим предметом музейных смотрителей. Здесь от каждого экспоната пахло заботой и любовью. На удивление много (после разочарования в музее-квартире Пушкина, наверное) личных вещей Анны Андреевны, ее дневников, фотографий, писем, сумочек, шляпок, вееров. Но почему-то создавалось не ощущение присутствия в рабочей атмосфере поэта – вдохновляюще возвышенной, – а чувство иссушающей тоски и жалости к женщине, вынужденной ютиться в коммунальной квартире с ее ворчливыми соседками, закопченными кастрюлями, запахом прогорклой еды и безнадежностью существования – до боли, до скулящего крика сквозь зубы. До невозможности творить. Самое сильное чувство, которое я испытала здесь – жалость. Ее было жалко и как поэта, и просто как женщину, – одновременно. Правда, к этому примешался и некий подозрительный оттенок, когда я прочитала подлинник ее знаменитого письма к Сталину. Два коротеньких абзаца – робкая просьба освободить мужа и сына, сомнение в их виновности. И все остальное, и много – вопль о том, что ее умертвили, как поэта, лишили возможности писать и публиковаться. Письмо написано каракулями, с орфографическими (!) ошибками, помятое и чем-то закапанное. Страшненькое письмо. Но, несмотря на это, общий настрой прежний: есть женщина, но прежде всего – Поэт, которого забыли. Эх, Анна Андреевна, жаль, Интернета тогда еще не изобрели…

Внизу в музее обнаруживается книжная лавка, где я с восторгом покупаю замечательные "Аспекты мифа" Элиаде и "Прочь от реальности" Руднева. На огромный запас недорогих серебряновековых редкостей стараюсь не смотреть – этот запал уже прошел в подростковые времена, теперь я читаю немного другую литературу. Но все равно – хочется. Все. Сразу.

На рынок я прибрела уже после полудня и тут же приступила к закупке продуктов в дорогу. Меня мучила идея привезти домой хоть немножко черники, которой у нас нет и в помине, но она скромненько обнаружилась только в одном месте посреди гор турецких фруктов, притворяющихся кубанскими и окруженных несколькими покупателями. Усатый продавец назвал свою цену. Я возмутилась и предложила пересмотреть этот вариант. Мне снисходительно улыбнулись. Я решила броситься в атаку и торжественно провозгласила, что сомневаюсь в национальной принадлежности тех яблочек, которые он взвешивает этой симпатичной дамочке. Дамочка забеспокоилась. Продавец что-то недовольно заворчал себе в усы на одном из часто слышимых мной на родине диалектов, и вокруг него тут же образовалась толпа мрачных родственников. Я тут же во всеуслышание заявила, что родом с юга, а там таких овощей-фруктов вообще никто не покупает, бо не русские они вообще. Народ начал потихоньку бурлить. Набычившемуся продавцу я скромно заметила, что его черника меня устраивает, но не устраивает ее цена, поэтому во избежание бунта на корабле ее хорошо бы сбросить. Ее со скрипом сбросили и даже спросили, не нужно ли мне еще чего, чтобы я убралась поскорее. Я заверила его, что больше не собираюсь покушаться на его торговую политику и быстренько смылась с места преступления:)

До театра оставалась еще уйма времени, поэтому после обеда я сперва намеревалась отдохнуть, но совершенно случайно увидела по телевизору, что на Елагином острове проводится выставка вологодских кружев. И не удержалась. Когда я уже ехала в метро, осознала, что сегодня – День Десантника, поэтому в парке, который больше напоминает лесопарк, одной ходить страшновато. Действительно, периодически из-под кустов выныривали ребятки в камуфляже, пропахшем пивом, но ко мне никто не приставал, поэтому до кружевных разностей я добралась вполне безопасно.

Они меня откровенно поразили. Там сидели две-три женщины и на глазах изумленной публики плели очередной шедевр. Я и раньше знала, что это – потрясающе тонкая работа, но не представляла даже, что настолько сложная. И соответственно – дорогая. Идя на выставку я робко прикидывала, смогу ли приобрести салфеточку-другую, но оказалось, что мой бюджет явно не вынес бы такого насилия. Насколько выставленные экспонаты были красивы, настолько же они были и дороги. А красующееся на видном месте свадебное платье было бы по карману только голливудской диве, но и труда в него было вложено невероятно много, его плели целых три года! Скатерть, которую две кружевницы плетут целый год, тоже была ослепительно хороша, но предназначена явно не для моей квартиры. Очень повеселили экспонаты, сделанные на заказ какими-то фирмами – с заботливо выплетенными логотипами:) Были и салфетки, в центре которых красовался герб России. Оказывается, такие вещи часто делаются для разных предприятий, наверное, чтобы пофасонить на корпоративных пати.

Залюбовавшись на паутинчато-переливчатые узоры, я чуть не забыла, что мне надо спешить еще и в театр. Я галопом ворвалась обратно в гостиницу, переоделась, изобразила на голове нечто, отдаленно напоминающее прическу, впрыгнула в брюки и, благоухая духами, отчалила с такой помпой, что мною залюбовались даже коридорные, вообразившие, что я отправилась на свидание. Но по прибытии на свидание с искусством меня ждал большой облом с его стороны. Обнаружилось, что, выступая накануне на открытии супермаркета в спальном пригороде Питера, звезда сегодняшнего вечера ухитрилась обрушиться со сцены и так сломать ногу, что отменили не только сегодняшний спектакль, но и тот, который должен состояться через месяц. Потолкавшись в возмущенной очереди, я с тоской сдала билет и собралась пропить полученные денежки в каком-нибудь баре под занавес своего пребывания в Питере, но к несчастью набрела в метро на книжный киоск, в котором обнаружился редкий учебник с кассетами. За ним я охотилась уже целый год, поэтому ночь застала меня уже в объятиях с чашечкой чаю, блюдцем с черникой и ворохом правил произношения шипящих.

Остальная черника, естественно, не дожила в поезде до конечной остановки, поэтому уже дома была насильственно превращена в изумительно вкусную, бархатистую, как шепот, наливку.

2 августа

Уже днем, на вокзале, обнаружив, что поезд мой есть в наличии, что прибывает он по расписанию, и у меня есть еще куча времени, чтобы поискать вблизи книжные магазины, я отправилась погулять и, действительно, нашла один магазинчик поблизости от вокзала. Там я всласть покопалась на полках, выбрала три книги, выкинула из них две и оказалась в конечном итоге счастливой обладательницей биографии Альеноры Аквитанской, выдающейся даже для Средневековья женщины. Но когда я платила в кассе за книжку, мне вдруг попалась на глаза странная открытка: юная девушка, почти девочка, стоит за столом, уперев руки в раскрытую книгу; на голове у нее шапочка с колокольчиками, а на шее висит загадочный амулет, составленный из креста, полумесяца и звезды Давида. Вокруг девушки масса всяких удивительных вещей: трубки, емкости, расковырянный каштан, старинные часы, даже веселенькая черепушка позади висит. Возникало непреодолимое ощущение, что животное для черепушки препарировала сама отличница. У меня почему-то сразу возникло впечатление, что передо мной – принцесса Атех… Правда, у той было платье с бубенчиками вместо пуговиц. Называлась картина – "Отличница".
А на стене позади девушки надпись – Anita maga.

На эту открытку я медитировала почти всю дорогу домой…

Constance Ice

Высказаться Аврально
Назад, на корабль