Старинные башенные часы с боем, купленные по случаю на дешевой распродаже в
позапрошлом годе, изломанно звякнули и нехотя начали бить семь утра. Пора было
вставать. Старик Кассанский всегда вставал в семь утра. Почему он и сам
объяснить не мог, морщинисто разбредаясь редкими уже теперь и невнятными
мыслями. Вставал и точка, как и все последние годы.
Ему опять приснился свой памятник. Не тот, который стоял на могилке мальчика, и
даже не тот, который он сам лепил во дворе, а другой, высокий, с постаментом, с
надписью золотом "От благодарных потомков" на Базарной площади, или нет, вчера
же он решил, что памятник будет стоять на Вокзальной, там и место есть тихое,
красивое, под тополем. Кассанский теперь каждый почти день бродил бесплотной
тенью по заснеженным улицам захудалого городка, где угораздило его родиться
много лет назад и где наверняка он помрет немного уже лет вперед, и выбирал
достойное место для памятника, который ему установят восхищенные граждане, из
гранита, из черного шведского гранита с красивыми красными прожилками, хотя из
каррерского мрамора тоже смотрелось бы...
Фраза неприхотливо и унитазно сошла на нет… Ах да, дорогой читатель, я уже вижу,
как ты терзаешься недоуменными вопросами, какой памятник, зачем памятник,
почему памятник. Дело в том, что единственной и неповторимой страстью старика
Кассанского было сочинительство. Кассанский был монахом, анахоретом, скупым
рыцарем сочинительства. Каждую свободную минуту он посвящал писанию историй,
рассказов, эссе о самых потайных закоулках души человеческой натуры. Сюжеты
были разнообразны, и главных героев он старался тасовать как мог, и слова
подбирал вроде бы свежие, неистертые, но вот ведь парадокс при всем своем
многообразии истории эти неизменно сворачивали на проблемы бытия пожилых
маньяков, на склоне лет вставших на путь исправления. Впрочем, Кассанский этого
искренне не замечал и был в глубине своей загадочной души твердо уверен, что
оценить титаническую мощь его таланта по настоящему, по взаправдашнему смогут
лишь далекие потомки.
Кассанский оторвался от книги, потряс седой бородой и подумал: Ох как прав был
старик Чехов, в человеке все должно быть морщинистым и лицо, и одежда, и душа,
и член… Часы растекаясь и плавясь в пыльном воздухе сортирно пробили девять -
пора было заниматься памятником. Кассанский кряхтя вытащил из печки
очередной воняющий кирпичик и критически оглядел его. Неплохой кирпичик
вышел, на старости лет в печники что ли пойти, да вот одна беда исходного
материала маловато, с годами запоры совсем замучили.
Да-да, читатель, не удивляйся, старик Кассанский строил себе памятник из
собственного дерьма, с глиной (не говоря уже о гипсе) в его поганом городишке
были серьезные проблемы. А тут все под рукой, и материал пластичный,
податливый материал, сам так и просится на обработку. Проблема дерьма в своем
философско-семантическом аспекте вообще говоря давно занимала воображение
Кассанского. Дерьмо, хе-хе, как пророчески сказал он в своем последнем
маленьком шедевре про пожилого маньяка, вставшего на склоне лет на путь
истины, это первейший, наиглавнейший слой нашего бытия. Ибо все в жизни
возникло из дерьма, все дерьмом и закончится. Из чего, спрошу я вас, господь
сотворил Адама? То-то же, хе-хе.
Кассанский натужно и писсуарно волоча ноги доспотыкался до вешалки, накинул
облезлый тулупчик, положил кирпичик в пакет с ручками, прихватил с собой
паяльную лампу и вышел в ясное морозное утро. Коричневое морщинистое солнце
клозетно поднималось над дровяным сараем. Сразу за полуобваленным заборчиком
начинался городской парк. Впрочем парком его назвать язык не поворачивался -
редкая чахлая рощица берез и осин, жутко захламленная гражданами поганого
городишка. Но несмотря на все на это парк этот был основным, главным
источником вдохновения Кассанского. Когда-то в далекой молодости прогуливаясь
по заросшей тропинке, увидел он за редкими кустиками бузины загорающую девочку
без трусов. Вид белой попки и висящих на кусту трусиков настолько возбудил
Кассанского, что он тут же не сходя с места кончил прямо в штаны. Много раз ходил
он потом вдоль и поперек, но прекрасное видение с тех пор не повторялось. Но
потрясение осталось на всю жизнь, трансформируясь постепенно в навязчивую
фобию женоненавистничества. Чтобы окончательно не сбрендить, Кассанский
выливал всю свою желчь на листы бумаги, до краев полные кроваво замученных
девушек и младенцев, кишащие тучными стадами пожилых маньяков с седыми
бородами, в коих легко угадывался сам автор.
Ну вот и памятник. Кассанский замаскировал его под стог сена, чтобы не
возбуждать излишнее любопытство досужих обывателей. Он убрал с самого края
большой кусок сена, примерился, нагрел поверхность паяльной лампой и аккуратно
приложил кирпичик на свое законное место. Тот сел как влитой, как будто всегда
здесь был. Кассанский отошел чуть назад, полюбовался на практически готовый
пьедестал хорошо получается, ухмыльнулся он в седую бороду. Однако пора, надо
положить сено на место, чтобы ничего заметно не было, да, и на могилку мальчика
зайти надо.
Я вижу, читатель опять пришел в сильнейшее недоумение. Какая еще могилка, он
что, не только в рассказах своих мальчиков терзал? Нет-нет, Кассанский был
исключительно виртуальный маньяк, в жизни он пальцем никого не тронул, но с
недавних пор, чтобы сильнее вжиться в образ, он на самом деле стал копать могилы
и хоронить в них куклы, оставшиеся от разъехавшихся племянников и племянниц.
Сверху он ставил что-то вроде креста палочка с табличкой, на которой для
маскировки писал "Опытная делянка №8" или тому подобную дребедень. Так
появилась и могилка мальчика, зверски замученного в недавнем его рассказе, а
заодно рядом и могилка собаки, случайно попавшейся за компанию с мальчиком под
кровавый топор.
Да, подумал, Кассанский, вот и я скоро так вот… Рощица зашумела под
неожиданным напором ветра, застонали трущиеся друг о друга стволы, завыла
протяжно и страшно собака в отдалении, навалились ранние сумерки…
И взорвался фонтаном снег на могилке, и залепил глаза Кассанскому, и полетела в
небо табличка с надписью, и заухал на ветке невиданный в здешних краях филин…
И вылез из своей могилки мальчик в окровавленной рубашонке... А из соседней
могилки надрывно визжа и волоча задние лапы выбралась зверски замученная в
том же рассказе собачонка Тузик...
Ну что с тобой сделать, Кассанский? Хочешь мы тебя с Тузиком
замучаем, как ты нас, а?
Кассанский затряс в диком волнении седой бородой.
Вижу, что не хочешь. Тузик, а ты что скажешь?
Да порчу на него навести, и все дела.
Порчу это сложно. Лучше знаешь что? Что тебе больше всего на свете
дорого сочинительство?
Д-д-д-а, выдавил Кассанский.
Ага, значит так, каждый раз, когда в руки свои поганые будешь ручку
брать или карандаш, тебя понос будет прошибать. Страшный. Понятно?
Ну иди. Хотя подожди, что там у тебя в стогу спрятано?
- П-п-п-амятник.
- Кому?
- Мне.
Дело хорошее, только вот что, не такой он должен быть. Вот я тебе
чертежик нарисую, а ты уж постарайся, а не то сам понимаешь, на второй
раз мы тебя с Тузиком... того...
Мальчик, высунув язык, нарисовал на гладкой снежной поверхности
павильончик с сердечком и двумя буквами М и Ж.
Ну теперь все, и сгинул вместе с Тузиком.
Кассанский дрожа всем телом побрел домой. Прямо перед его носом садилось нет, не
коричневое, а багровое маленькое солнце. Гладкое, без морщин.