––––– Причал ––––– Просто ––––– Ритмы ––––– Мостки ––––– Брызги ––––– Аврал


Yves Jaques 
Chop shop
 
Ив Жак 
Перевод Итальянца 
Кромсальня 

 
Развалина

Миазмы сегодня гуще обычного. Мне всегда нравилось это одуряющее чувство, дух, парящий от свежекрашенной машины. Это Корвет, начало девяностых. Был бронзовый, стал красный. Его привезли прошлой ночью. У кого-то сегодня плохой день. Собрался на работу, и оп-па! Машины нет.
 
Да, мы работаем в кромсальне. День уже почти прошел, и Жаботинский глядит на меня в глазок накидного ключа. Говорит: "Поехали поехали поехали". Его стеклянный глаз в рамке ключа выглядит мокрым. Напоминает мне рассказы мамы, как они замораживали глаза лягушек и играли ими в шарики. Такие они были бедные, когда она была девочкой.
 
Жаботинский говорит: "поехали поехали кататься кататься. Посмотрим, что мы найдем. Что мы найдем у дороги." И ключ все так же давит на глазницу, выпучивая глаз через окошко. Странный хуило, этот Жаботинский. Но для меня он в порядке.
 
Мы выкатываем со двора на шоссе в Мерсе, почти готовом. Мы перекрасили его и сменили номера. Осталось содрать и перебить номера кузова и двигателя, и он будет ждать покупателя. Пидора с большим бумажником, которому не нужна рассрочка.
 
Жаботинскому нравится здесь, возле 99ой дороги. Незаметно и дешево. Удобно для лихачей, которые пригоняют машины. Удобно для покупателей, которые их увозят. И близко к его любимым местам.
 
Вывески проносятся мимо нас. "Синяя птица", "Альгамбра", "Полный ППП Джека", и тут Жаботинский почти роняет свою сигарету, крича: "Вот, вот, вот! Стоять!", и лупит рукой по кожаному сидению.
 
Я съезжаю на обочину. Тонюсенький паренек – штаны в обтяжку и майка на лямках – глазеет на машину, медленно затягиваясь Сладким Шелестом, или каким-то дерьмом вроде этого. Пластиковый белый мундштук в пальцах. Кажется, что парень курит и в то же время делает пальцами знак О-кей. Может, так оно и есть.
 
Жаботинский опускает окно. Волоски на костяшках его руки поблескивают. Спрашивает: "Сколько". Жаботинский не тратит слов зря. Он эффективен. Он начал двадцать лет назад с того, что оживлял разъебанные Камаро и Мустанги. Брал их с помойки и превращал в огнедышащих драконов. Притом дешево. Чтоб его армейским дружкам было на чем выкатиться за ворота части. Привез, сделал, увез. Он всегда был людоедом. Не знаю, сколько раз я слышал от него: "Дай мне две машины и я сделаю из них одну такую, что у тебя отвалятся яйца". Или "Если я заставлю две машины ебаться, я могу сделать одну хорошую детку". Жаботинский сводил меня с ума. Даже пугал меня. Но человек привыкает почти ко всему.
 
Мальчишка посасывает свой Сладкий Шелест, такой крутой, будто ему по фиг, что это Мерседес, просовывается в окно и вдувает в машину тонкую струю сигарного дыма.
 
– Сто долларов. И это с каждого, – говорит он медленно, низко.
– Слегка дороговато, а? А скажем, если бы мы приехали на Пинто? Сколько бы ты запросил тогда? – говорит Жаботинский.
– Сто долларов. С каждого, – своим ленивым голосом повторяет парень.
 
Жаботинский ухмыляется, длинно затягивается своей сигаретой и выдувает дым мальчишке в лицо. "Ты дорогой кусок задницы. Откуда я знаю, что ты этого стоишь?"
 
Я говорю: "Да пошел он. Смотри, в конце квартала еще трое стоят."
 
Жаботинский поворачивается, говорит: "Кто из нас ебется, ты или я?"
 
И тут – странное дело – парень начинает петь, его голос немного замирает в середине каждой строки.
 
За сто баксов купи себе краски
Покрась свой шпатель
Разложи меня на холсте
Раскорячь меня
Вверх и вниз
Разукрась зеленое красным
 
Он поет медленно. Время останавливается. Когда он заканчивает, я вижу что Жаботинский закатил глаза и запрокинул голову. Он тащится от баллад. Его кумир – Нат Коул.
 
– Залезай, – хрипит Жаботинский. Его стеклянный глаз мокрее обычного. Его голова перекатывается в мою сторону, и он говорит, – Смотри что мы нашли, Джимми. Что мы нашли у дороги. Кажется, мы нашли себе мальчика для пальчика. Поиграем.
– Не знаю. По-моему, он немного странный, – говорю я.
 
Лицо Жаботинского прямо перед моим. "Не выбирай за меня. Сам знаешь. Даже, бля, не пытайся. Я выбираю. Ты рулишь. Договорились?"
 
По крайней мере Жаботинский никогда не считал игрушкой меня. Использовал – конечно. Но хорошо использовал. В любом случае, я для него недостаточно тощ. Недостаточно грязен. И он любит ездить с водителем. Он нашел меня два года назад, в то лето я работал у Эрла Шейба, крася машины по девяносто девять долларов. У него было пять красок. Если ты получал машину с подтеками – такая хуйня, дружище. Через год краска слезает, ты возвращаешься. Дешевая контора.
 
Жаботинский пришел туда, потому что его маляр попал в больницу. Сломал свои ласты, пробивая дыры в стенах у своей подружки. Злился – она ему сказала, что может это и не его ребенок. Жаботинский тогда сказал что-то вроде "бил по гипсовым стенам и смотри что получил – гипс на руках". Я подумал, что он забавный. Еще, помнится, я подумал, какой мудак, должно быть, этот маляр. Обычно девка пытается убедить тебя, что это твой ребенок, чтоб заставить тебя платить за аборт, или, хуже того, алименты.
 
Мальчишка на заднем сидении выглядит так, как будто кто-то платит за него алименты. Ему от силы шестнадцать. Мы летим по шоссе, залитому вечерним солнцем. Я спрашиваю у мальчишки, как его зовут. Не отвечает. Жаботинский говорит: "я думаю, Мальчик ему подойдет."
 
Мерс заполняется сладким сигарным дымом. Между затяжкам Мальчик начинает снова. Начинает петь. Еще медленнее. По одной строчке: "За две сотни каждый... Получит грязи горшок... Испачкать может... Свой толстый корешок."
 
Я наклоняю голову, один глаз на дороге, и говорю "Только он. Не я"
 
И Мальчик протягивает руку и ерошит мои волосы: "В чем проблема, подружка? Папаша не делится?" Он смеется.
 
– Он просто водитель, – говорит Жаботинский. – Я не люблю делиться.
– Куда ты нас везешь? Домой, Джеймс? – спрашивает Мальчик.
– Джим, – говорю я, – и я не шофер, твою мать.
– Ну, ты не носишь штанов, это я вижу, – он хлопается о спинку сиденья и с шумом затягивается своей сигарой. – Что ты сделал чтобы выдвинуться в водители? Кексы?
– Ни хера я не делал, ты маленький ублюдок. – Я протягиваю руку назад и хватаюсь за лацкан его вонючей кожаной куртки. Я пытаюсь ухватить пальцами другой лацкан, но мальчишка прижигает мне запястье своим Шелестом. Я отдергиваю руку и ору, – Этот сукин сын обжег меня!
– Оставь его в покое, парень, – говорит Жаботинский. -– Он просто играет.
– Просто играет. Пошел ты на хуй. Блядь. Он обжег меня.
– Расслабься, Джимми, – говорит Жаботинский. Он тушит свою сигарету и поворачивается к Мальчику с улыбкой. – Мы работаем в кромсальне. Как насчет немножко по-кром-сать?
 
Мальчик размахивает в воздухе своей сигарой, как ятаганом. Улыбается. Затягивается.
 
Я завожу Мерседес на стоянку, сквозь высокий деревянный забор с надписью: "Переделка Отечественных и Импортных. Фрэнк." Жаботинский купил это место лет пять назад. Говорят, Фрэнк нюхал слишком много кокаина, и разозлил слишком много акул. Исчез. Он проиграл, Жаботинский выиграл.
 
Каждый раз, заезжая в этот двор, я вспоминаю, как я познакомился с Жаботинским. В тот день у Шейба он увидел, как я красил, и подошел поговорить, пока я грунтовал пригнанный им Ягуар. Помню, что он был в отличном состоянии, и я в упор не мог понять, какой идиот хочет его перекрашивать. Я никогда не забуду, как этот здоровенный мужик рванулся ко мне. Его губы двигались, и я думал, он сейчас снесет мне кусок башки. А он просто пытался прошептать мне на ухо, что сколько бы я не получал, он будет платить мне вдвое больше, если я перейду красить к нему. Это был последний день, что я работал на Эрла.
 
Я быстро завожу машину за угол и резко останавливаюсь у ворот гаража. "Открой ворота", – командует Жаботинский.
 
– Давай оставим ее здесь, – говорю я. – Рука слишком болит, чтоб открыть эту ржавую хреновину.
– Немножко обжегся? – спрашивает Жаботинский. – Какой неженка. Точно как его папаша, – шепчет он Мальчику.
 
Мальчик спрашивает: "Ты позволяешь ему так с собой обращаться?". Он открывает заднюю дверь и выбрасывает сигару  на асфальт. Выходит из машины. Он раздвигает ворота, и я закатываю Мерс в гараж.
 
Мастерская Жаботинского немного похожа на ящик со сломанными игрушками на рождественской распродаже. Где-то там наверняка найдется либо перед, либо зад любой шикарной машины. Жаботинский – гений. Когда я впервые вошел сюда, в тот день, когда он меня перекупил у Эрла, я подумал, что это свалка. Я тогда вспомнил автомобильную свалку рядом с нашим домом в Форт Льюис, где я рос, пока отец еще был с нами. Мы прыгали через сетчатый забор и лазили по покореженному металлу тысяч развалин. В ящике под кроватью я держал коллекцию разного барахла: пружин, подшипников, ржавых втулок. Когда я в тот день зашел к Жаботинскому, я знал, что попал домой. Здесь даже пахло правильно.
 
Машина внутри, и Жаботинский закрывает за собой двери, пока Мальчик прижимается к нему сзади, разогревая его, экономя так время. Это я видел и раньше. Выходя из машины, я вижу как Мальчик вытаскивает кошелек у Жаботинского из штанов и роняет его в карман своей куртки. Хитрый гаденыш. Я закрываю машину и начинаю собирать своё добро: старый шлифовальный станок, теплое недопитое пиво, и плейер, чтобы заглушить звук.
 
Жаботинский ведет Мальчика в свой офис. "Пока, подружка", говорит мне Мальчик, ухмыляясь и затягиваясь свежим Шелестом. Жаботинский хватает Мальчика за задницу и лыбится мне. Он знает, что мне не нравится, когда он делает такую херню. Он пытался трахать их прямо передо мной, но я всегда уходил, и работа останавливалась, так что он плюнул на это.
 
Первый раз, когда он попросил покатать его, я не знал, во что впутываюсь. Он сказал: "Давай проедемся по Авроре", и я был не уверен, хотел ли он пить и кататься и курить и орать, или может снять шлюху. И то и другое казалось вероятным. Я уже тогда научился не задавать лишних вопросов. В этом смысле он напоминал мне отца.
 
Но меня удивило, что он захотел мальчика. Я никогда не общался с пидорами. По крайней мере, насколько я знал. Жаботинский такой большой и сильный, что на него я бы ни за что не подумал. Но он меня как бы просветил. До сих пор помню эту первую поездку по Авроре. Жаботинский болтал и курил, хотел мне понравиться. Хвалил меня за езду. Говорил всякую хрень типа "Шлюхи. Они воняют как дерьмовые духи. У них всегда синяки от сутенеров. Но уличный мальчишка – это совсем другое. Это как впустить в дом волка – ты не можешь поверить, что он разрешает себя гладить. Стоит, немножко дрожа, может быть, испуган. Они пахнут как животные, грязью, маслом и дерьмом. Не то что это цветочная пахучая херня. Ненавижу шлюх."
 
Смешно. Я помню, как отец всегда жаловался на мамины духи.
 
Корвет сушится, так что я заканчиваю с Мерсом. Серийные номера на кузове спрятаны в нескольких хитрых местах, и мои колени начинают болеть. Вы бы видели Жаботинского. Как низко он может скрючиться. Здоровенный большой высокий мужик, на корточках чинит бампер. Может так сидеть целый день. Встает только поссать. Потому его и прозвали Жаботинским, что он так сидит – жопа на полу, колени выше головы и ноги в стороны, как у лягушки. Работает и работает. Через некоторое время его начинаешь любить. Это надо признать. У него есть стиль. И он отлично платит. И помнит твой день рождения.
 
Я сошлифовываю цифры со второго номера, когда кто-то стучит меня по плечу. Это Жаботинский. Я выключаю станок и плейер. Он спрашивает, не видел ли я его кошелька. Мальчик у него за спиной, ухмыляется и застегивает последнюю пуговицу своих 501х Левиcов.
 
Мальчишка наклоняет голову. "Кажется, начальник не может найти деньги, чтобы заплатить мне, – говорит он. – Может быть, у него их и нет. Может, следующий раз ему придется вытащить деньги у тебя из задницы."
 
И он снова начинает петь. "Семь футов под килем, семь футов он вставит тебе внутрь."
 
– Заткнись, маленький сукин сын, – говорит Жаботинский мальчишке.
 
Он затыкается, и я смотрю на Мальчика тем самым ленивым взглядом, который у стервеца никогда не сходит с лица. "Почему бы не проверить карманы его пиджака? – говорю я Жаботинскому. – По-моему, я видел, как он положил кошелек туда."
 
Жаботинский хватает Мальчика и швыряет его на капот Мерса. "Ты крупно ошибся, парень", – говорю я и включаю станок. Я хочу закончить с номерами сегодня.
 
Летят искры. Разносится этот чудесный запах – горящий металл, который для меня всегда пахнет как секс. Это штука просто лупит тебя по носу, по голове. Я замечаю совсем плохое место на шасси, где Жаботинский недоварил кусок шва. Этому Мерседесу приделали новый передок. Берешь машину с плохим задом и спариваешь ее с машиной с плохим передом. Такая у Жаботинского философия.
 
Я решаю заварить шов дуговой сваркой, так что я выключаю шлифовку. Я забыл включить плейер, так что когда шум затихает, я слышу хныканье Мальчика. Он хнычет совсем не так красиво, как поет. Когда я поднимаюсь из-за машины, я вижу, почему он хнычет. Открытый кошелек лежит на капоте, а Жаботинский связал руки Мальчика сзади его же пиджаком. Мальчик лежит на капоте и безусловно получает свои "семь футов под килем", как он это назвал. Жаботинский общается с внутренностями мальчишки, долбит и орет так громко, что я удивляюсь, как я этого не слышал, даже с включенным станком. Он орет: "Теперь ты заработал свои сто долларов? Заработал? Почему бы тебе не взять весь кошелек, а я буду тебя ебать пока ты не сдохнешь!"
 
Я хочу уйти. Это не мое дело. Но я думаю про этот кусок шва, и немного шлифовки. И тогда я уйду. Как я сказал, человек почти ко всему привыкает. Так что я иду к сварке, как автомат, и включаю ее, как будто ничего не происходит.
 
После того, как я покатал Жаботинского несколько раз, у нас установился такой порядок. Я вел машину, больше ничего. Он говорил, где остановиться. И он имел мальчишек у себя в конторе. И после этого всегда был чертовски добр. Я видел, что ему это полезно. И он помнил день моего рождения, что другим обычно не удавалось. И хорошо платил. Я даже мог ему рассказать о своих проблемах с девушками или еще чем, и он слушал. Давал советы. Иногда хорошие. Ну, он любил спать с уличными мальчишками. Какое мне дело. Мальчишки, кажется, были не прочь возвращаться.
 
Я только завел привычку включать шлифовку, когда мы возвращались. У нас в кромсальне всегда есть что пошлифовать. Шлифовка заглушает звуки, доносящиеся из конторы. Жаботинский бывает громкий, и многие мальчишки тоже. Я начинаю думать, может Жаботинский здорово оснащен, или у него хорошая техника. Его хозяйство мне казалось чертовски большим, когда я его видел.
 
Я вижу его сейчас, и на нем кровь. Я стою рядом в маске, со сварочным прутом в руках. Жаботинский быстро движется и кряхтит. Одной огромной рукой он держит Мальчика за шею, прижимая его голову к капоту, другую положил ему на поясницу. Каждый раз когда он вынимает, я вижу, как кровь стекает по его бедрам.
 
Я качу сварочный аппарат мимо него, как будто ничего не происходит. Я просто заварю этот шов и уберусь отсюда на хрен. Завтра все снова будет нормально. Но ничто не заглушает звук, и я ору на Жаботинского: "Прекрати, твою мать! Ты калечишь его!", – но он меня совершенно не замечает, и я крепко пинаю его в лодыжку. Его другая нога выстреливает назад и попадает мне в голень. Он в ботинках, и нога болит как сука, но я снова пинаю его в ту же точку. Мальчик все так же хнычет и орет. На этот раз Жаботинский разворачивается, разбрызгивая кровь с бедер, и его кулачище летит мне в голову. Он бы искалечил мне лицо, если бы не маска. Она только трещит, и моя голова отлетает назад. Я врезаюсь в полку позади себя. Жаботинский бросается вперед, как Франкенштейн. Я вижу, что Мальчик оббегает Мерседес и прыгает на водительское сидение.
 
Жаботинский уже подбирается, и почти нашел мою шею, и я поднимаю руку в перчатке, чтобы оттолкнуть его. Его лицо скрючивается в зубастую гримасу. Он твердеет, как доска, и валится в сторону. Я вижу, что у меня сварочный прут в одной руке и заземление в другой. Я пропустил через тело Жаботинского 460 вольт.
 
Мальчик давит на газ, и Мерс рычит. Уставившись на распростертое тело, я вижу, как Мерседес переезжает через него и бросается на меня. Он вбивает меня в полку и отрезает мне ноги до колен. Это очень странно – я лежу на земле рядом с Жаботинским, и последнее что я вижу – мои ноги, отлипающие от уезжающего радиатора, когда Мальчик пробивает задом машины дверь и исчезает в сумерках.
 

Отозваться
в Бортжурнале

Высказаться Аврально