––––– Причал ––––– Просто ––––– Ритмы ––––– Мостки ––––– Брызги ––––– Аврал


Итальянец
Матрица Справедливости
Часть 2

Оглавление  I   II   III   IV 

Kойка

Белое стены потолок белье свет. Светло очень ярко. Где я? Тишина. Тикает или капает. Чешется. Где мама? Окно серое ветки желтое. Осень. Осенью мы с папой ходим за грибами. Деревья. Папа умер. На небе. Потолок лампы. Входит. В белом женщина молодая улыбается говорит. Не понимаю. Она доктор. Мой папа доктор Карсон. Папа умер. Подходит берет за руку. Теплая. Слезы улыбается оборачивается кричит. Не понимаю. Шум в ушах.

Тумбочка газета портрет. Молодой мужчина. Не знаю. Заголовок большие буквы. Ваза. Дерево. Нет. Цветы сухие.
Входят еще. Зеленые халаты. Говорят смеются подходят. Говорит не понимаю. Смотрит на часы достает из кармана. Зеленое как халат. Деньги дает другому жмет руку. Смеются. Говорят она кивает уходят она остается. Входит большой черный. Кружится голова шум в ушах очень ярко.
Женщина спиной. Большой черный подходит поднимает кладет переворачивает. Плеск. Трут спину. Приятно. Ммм. Больно. Говорят. Поднимают больно. Она спиной. Он поднимает кладет переворачивает говорит. Не понимаю. Уходит.
Устал. Она подходит причесывает приятно как мама. Не играй с мячом на улице. Меня зовут. Меня зовут Микки. Она говорит приятно как река журчит. Не понимаю. Берет руку колет. Темнеет. Белое молочное мутное она уходит серое грязное черное она ушла. Один. Веки тяжелеют. Один. Два. Сосчитать баранов и уснуть. Сосчитать до тысячи ста. Шесть... Четырнадцать... Двести со...



Сара наугад вытянула с полки книгу. Несколько сот тонких рукописных листов в массивной обложке черной кожи. Заголовок на латыни – "Жизнеописание Элиазара Леви, известного также как кавалер Эдуард де Сан-Жак, сделанное в назидание потомкам".
Бумага уже истлела до дыр. Сара боялась повредить книгу и думала поставить ее на место, но обнаружила школьный листок в клетку – "копия на полке C-11". Разобравшись в нумерации полок, она нашла обычную картонную папку, полную сероватых фотокопий.
Спотыкаясь о сложные обороты и незнакомые слова, она углубилась в чтение. Латынь сменялась ивритом и среднеанглийским. Смысл все же был понятен, тем более что некоторые фрагменты автор повторял дважды на разных языках.



Элиазар тихо вышел из дома, вытащил из-под крыльца мешок с одеждой и шагом вывел коня за ворота. Как он и надеялся, ночь была безлунной и пасмурной. Внизу за зарослями орешника шумела река. Он спустился, как мог в темноте обкорнал бороду, переоделся в широкие шаровары и красную рубаху, и вскоре скакал в направлении Дувра.
До этого дня Элиазар Леви был учеником ребе Авраама, своего дяди. Отец Элиазара – Давид – был известным на всю Южную Англию врачом, как и много поколений его предков по материнской линии. Среди предков по отцовской линии преобладали раввины, поэтому братья и стали – один врачом, а другой раввином.
На отца в округе смотрели косо, но не трогали – несколько раз за ним приезжали от самого архиепископа, страдавшего камнями в почках. До поры до времени отец возлагал на Элиазара большие надежды, а тот вполне их оправдывал, как и положено примерному еврейскому сыну. Но несмотря на способности, он так и не полюбил медицину, и несколько лет назад отец бросил всякие попытки сделать его врачом.
Зато в изучении Закона он не знал себе равных, и уже к двадцати пяти годам нередко побеждал в спорах самого дядю Авраама. Тот радовался как ребенок, подскакивал, прихлопывал в ладоши и на все лады повторял слова ученика.
Но этой весной что-то произошло. Возможно, мозг Элиазара просто не выдержал напряжения. Всё чаще он уходил из дома и бесцельно бродил по окрестным дорогам, или седлал по ночам Рыжего и исчезал. Он по-прежнему был лучшим учеником, но искра, заставлявшая его сидеть над книгами по ночам, исчезла. Дядя чувствовал это и понимал по-своему. Однажды они с отцом долго о чем-то беседовали, а потом отец позвал Элиазара, чтобы выяснить, что он думает об Эстер, дочери мясника. Элиазар ничего о ней не думал, о чем и сказал отцу. Эстер была недурна собой, но старше его и всегда какая-то хмурая. И вообще – он пока не думал о женитьбе.
Элиазара обуревала совсем другая страсть. Это началось в одну непримечательную субботу, в синагоге, когда он вместе со всеми подпевал псалому "на реках Вавилона". Он пел: "Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука", – и подумал, что не может забыть Иерусалима, потому что никогда его не видел. Обделенный воображением, он только сейчас впервые представил себе стены, дворцы, руины и холмы. История его народа, которая до сих пор была для него лишь иллюстрацией к чему-то более важному, ожила и обрела драматизм. Из места действия отдельных книг Закона, символического и отдаленного как Итака для читателей Одиссеи, Иерусалим превратился в город, где можно побывать.
Несколько месяцев он готовился к этому дню, скрываясь ото всех. Втайне покупал одежду, учился подражать походке и манерам городских ремесленников. Сейчас, проехав несколько миль, он свернул с дороги, углубился в лес, привязал коня и заснул, зажав в руке большой кухонный нож. Элиазара никто не беспокоил – даже разбойники, видимо, уже спали.
На рассвете, не особенно скрываясь, он снова выехал на дорогу, и вскоре был в Дувре. Большой портовый город – хорошее место, чтобы затеряться. Опасался он не столько поисков родственников, сколько графских головорезов. В Малмсбери – городке, где они жили – евреев терпели, но выезжать за пределы графства им не разрешалось. Граф не хотел лишаться источника дохода.
Выгодно продав коня, Элиазар снял комнату в неприметной таверне, попросил сала и горячей воды, сбрил остатки бороды и еще раз сменил одежду, на случай если накануне кто-то его узнал. Вечером он немного выпил, просто чтобы проверить манеры и потренироваться. Он знал, что пить теперь придется много. Он сидел за дощатым столом с тремя молчаливыми крестьянами. Они едва обменялись и десятком слов за вечер, и смотрели на Элиазара без всякого удивления. Наутро Элиазар вышел из города в направлении Кентерберри.
Теперь он звался Эдвардом.

Двор Кентерберрийского архиепископа пах конской мочой и немытыми телами. На площадке перед крыльцом сгрудились сотни рыцарей, их кони, оруженосцы, плачущие жены с детьми, и, казалось, все воры и проститутки Англии. Эдвард намеревался выдавать себя за подмастерье кузнеца, благо немного знал кузнечное дело – в маленькой еврейской общине приходилось быть мастером на все руки. Но он был слишком чист и румян, так что больше походил на церковного певчего, чем на подмастерье.
Покрутившись на площади еще несколько дней, Эдвард обрел желаемый вид. Он поспал на земле, отбился несколько раз от воров, подрался с чьим-то оруженосцем, обменял несколько ненужных вещей на отличный длинный нож, и один раз здорово набрался. Теперь он выглядел как настоящий искатель приключений.
За эти дни толпа на площади сменилась. Несколько отрядов, получив благословление архиепископа, собрались в нестройные колонны и отбыли в сторону Дувра. Архиепископ потом уехал на охоту, а народ продолжал прибывать. Никто не хотел уезжать неблагословленным, и толпа стала сгущаться. В арках колоннады предприимчивые горожане точили оружие, жарили мясо, подковывали лошадей. Запахи усилились. На площади появились цыгане с конями. Не иначе, украденными у рыцарей из прошлой партии – подумал Эдвард.
Невдалеке на довольно потрепанном коне восседал совсем молодой парень, едва ли старше Эдварда. Опытные рыцари расслабленно хохотали, задирали друг друга и обсуждали всех проходящих женщин, а этот неестественно прямо сидел в седле, изо всех сил стараясь казаться старше своих лет. Вдобавок, у молодого рыцаря было слишком много вещей, так что конь был увешан мешками и больше походил на осла. При каждом шаге в мешках что-то позвякивало. Оруженосца у юноши не было. Эдвард представился и предложил себя в услужение. Он приукрасил свои умения, и не забыл упомянуть, что плата ему не нужна. О зашитых в пояс монетах он благоразумно умолчал. Парень подумал и согласился. Возможно, из-за голода – уже несколько дней он не отходил от коня, боясь что его тут же украдут.

Нового хозяина Эдварда звали Джекоб. Никогда раньше у Элиазара не было хозяина. Кроме, конечно, Всевышнего. Эта мысль испортила ему настроение, впрочем ненадолго. Джекоб казался приличным малым. Он был младшим сыном знаменитого воина Джона Чугунная Голова, прозванного так, когда датский меч сломался от удара о его могучий череп. Меч, по всей вероятности, был старым, но слава о Джоне пошла по всей округе. Некоторое время он даже подвизался в охране короля, что давало небольшой гарантированный заработок, но оттуда его выжили более хитроумные соперники.
Войн некоторое время не было, и старому Джону пришлось заняться хозяйством. Его таланты были совершенно бесполезны в мирное время, и он был вынужден продать часть земли, задолжал евреям, и наконец заперся в своей комнате и только требовал носить ему эль. Вскоре он умер. Джекоб и двое его старших братьев остались с долгами, с нищими и ленивыми крестьянами, с полуразрушенным домом. А тут и духовные и светские стали созывать в Святую Землю. И главное, пришел королевский указ. Всем кто идет в поход, разрешалось заложить землю, невзирая на старые закладные. На эти деньги можно было бы построить мельницу и пивоварню. Старший брат, хозяйственный и властный, но непригодный к бою из-за сухой правой руки, торжественно вручил Джекобу отцовский меч и пообещал за него молиться.
Все это Джекоб рассказал вечером, когда Эдвард накормил его, разжег костер, поднес эля и, преодолев вялое сопротивление молодого рыцаря, выбросил из мешков лишние вещи. Хозяин разомлел, расслабился и перестал притворяться бывалым воином.
На следующий день архиепископ вернулся, чуть рассеянно благословил отъезжающих на всевозможные подвиги, и крестоносная кавалькада, сопровождаемая толпой паломников, проституток, маркитантов и жуликов всех мастей, двинулась в путь, растянувшись на мили и пожирая все на своем пути.

Кабинет главного врача отделения был чист и безупречно скучен. Ничто не выдавало индивидуальности владельца. Добротный, но казенный письменный стол. Аккуратные стопки бумаг и ни единой безделушки. Ровно два стула – кабинет не преднаначался для собраний. Выключенный компьютер. Жалюзи, закрывающие вид на больничный сад. Стандартного вида дипломы на стенах, удостоверяющие, наверное, достижения во всех медицинских дисциплинах.
Врач молчал, смотрел на Мика, барабанил пальцами по столу. Он сам попросил Мика зайти к нему, а теперь, казалось, не знал как начать, и эта нерешительность не вязалась ни с кабинетом, ни с важным обликом самого доктора. "Хотите кофе?" – спросил он наконец. Мик повертел головой. Последний раз он пил кофе до аварии. Он и вкуса не помнил.

– Господин Карсон, – официально начал врач, хотя обычно называл Мика по имени. – Мы получили письмо от, – он посмотрел в официального вида бумагу, – от "Саймон, Шарф и Саймон". Это ваша страховая компания, – добавил он, встретив непонимающий взгляд Мика. – Они пишут, что в вашем состоянии не обязательно находиться в больнице. В общем, это правда. Физически вы здоровы, – почему-то почти оправдывающимся тоном продолжал врач. – Я вас выписываю в пятницу утром. Речевую терапию ваша страховка покроет. Вот направление в реабилитационный центр. Мы звонили вашей, э-э-э, бывшей невесте, – с трудом выговорил врач, – она вас встретит.

Несколькими днями позже Мик вышел на крыльцо больницы, где провел четыре года, из них почти три – в коме. Он действительно был почти здоров. Кости давно срослись. Он помнил свою жизнь вплоть до аварии, мог за собой ухаживать и ориентироваться в пространстве. Сильнее всего пострадала речь. Афазия – качали головами врачи. Он понимал, когда говорили четко, небыстро и простыми словами. Сказать же он не мог почти ничего. Он проговаривал слова про себя, и, казалось, знал, как произнести их вслух – но всякий раз получалось только мычание. Мик плохо видел и, конечно, не мог читать. Его мучали кошмары, в которых он всякий раз хотел сказать что-то очень важное – и не мог. Изобретательный сценарист в его голове придумывал все новые сюжеты – сны, похожие на явь, и оттого еще страшнее.
Врачи были осторожны в прогнозах. Я не исключаю, – говорил один из них, – что при определённых обстоятельствах, – многозначительная пауза, – речь может частично восстановиться. Бесконечные тесты утомили Мика, он стал терять надежду. Хуже всего было вспоминать о своей профессии. Он собирался преподавать литературу, а теперь не мог даже произнести свое имя.

Люси вышла замуж за считанные дни до его пробуждения. Накануне, – рассказывала сердобольная сестричка, переживавшая за них как за героев сериала, – Люси приходила, долго плакала и что-то говорила его бесчуственному телу. Это ее засохший букет Мик принял за дерево, когда очнулся. Она навещала его, хотя и нечасто – они с мужем жили где-то в Коннектикуте. Мик помнил мужа Люси – давным-давно они вместе учились. Он однажды тоже пришел в больницу, и не знал куда деть глаза.
Люси обещала на время забрать Мика к себе и помочь оформить пособие. Ему было немного неловко, но больше у него никого на свете не было. Мать умерла, пока он лежал в коме.
Стоял один из последних теплых осенних дней. Люси пока не было. Впрочем, она всегда опаздывала – вспомнил Мик не с раздражением, а с нежностью, даже с удовольствием. Ему было абсолютно некуда идти, он сел на скамейку в скверике напротив выхода и стал напряженно вглядываться вдаль, чтобы не пропустить Люси. Низкое ноябрьское солнце светило ему в глаза, он прищурился, разомлел, и через минуту задремал. Вскоре полотняный мешок с бельем и другими пожитками выпал у него из рук. Он очнулся от неясного движения воздуха под ногами, и увидел лохматого тощего негра в засаленной куртке, пытавшегося утащить мешок. У Мика неожиданно проснулись старые рефлексы – когда-то он занимался дзю-до – и он резко схватил бродягу за давно немытую руку. Тот быстро заговорил, Мик не понимал и половины, но слышал часто повторяющиеся слова "мистер", "пожалуйста" и "полиция". Мик улыбнулся. Впервые за долгое время он пожалел кого-то еще более обездоленного. Ему начинало нравится на свободе. Он отпустил руку мужчины, и порывшись в карманах, протянул ему залежавшийся с прошлой жизни квотер. Бродяга с неожиданным достоинством поклонился.
Захлопнув дверцу, Люси кинулась в сторону входа в больницу. Она потеряла полчаса в пробке и теперь торопилась. На бегу она увидела в сквере Мика, а рядом – какого-то грязного типа. Она бросилась на защиту, как наседка. За время болезни Мика ее любовь к нему превратилась в материнскую. Иногда она даже носила ему домашнюю еду, хотя он помнил, что она ненавидела готовить, а в больнице кормили на убой.
Мик встал и попытался защитить бродягу от гнева Люси. Тот поспешно ретировался, продолжая выкрикивать благодарности и извинения, и Люси, взяв Мика за руку, как строгая мать, повела его к машине.



Поскакали

Сентябрь 1147 года выдался сухим и теплым, и крестоносцы продвигались на восток, не встречая особых преград. На шатком кораблике, перевозившем их через Пролив, Джекоба все время тошнило. Эдвард не отходил от него и прикладывал ко лбу холодную тряпицу, чем окончательно заслужил доверие хозяина. После этого Джекоб обращался с ним скорее как с товарищем, чем как со слугой, особенно когда услышал, что и в Иерусалим, возможно, придется плыть по морю.
В Орлеане их небольшой отряд примкнул к огромной армии французов с самим королем во главе. Англичане пристроились в хвост кавалькады, где им доставалась вся пыль, поднятая копытами, и все испражнения французских лошадей.
Однажды, где-то в Баварии, Джекоб послал Эдварда в деревню запастись провизией. Армия разрасталась, и это становилось все сложнее, особенно не зная местного диалекта. Вечером, когда все остановились на ночлег, Эдвард продолжил путь, рассчитывая за ночь обогнать караван и уйти с обобранной земли.

Всю ночь он шагал, минуя палатки и разбросанные по земле тела, мимо дремлющих часовых и беспокойно ржущих лошадей. Несколько раз, обессиленный, он останавливался, ложился на землю передохнуть и клал под голову острые камни, чтобы не заснуть надолго. Наконец королевский шатер остался у него за спиной. Было, казалось, все так же темно и далеко до рассвета, но звезды уже начали гаснуть. Пройдя по дороге еще несколько миль, он свернул на утоптанную тропинку, надеясь попасть в еще неопустошённую деревню.
Деревня действительно открылась ему, когда он взобрался на очередной холм. Светало. Солнце, еще невидимое, осветило холмы, выхватив из серого в утреннем сумраке леса несколько кленов, пожелтевших раньше других. Следом вдалеке зазолотилась, волнуясь на ветру, пшеница. Слышалось блеяние. Глядя на эту умиротворенную картину, не верилось, что в нескольких милях – шумный, смердящий и беспорядочный караван крестоносцев. Оглядевшись вокруг, Элиазар сел на землю и принялся молиться, всего второй раз за последний месяц.
До сих пор ему на удивление хорошо удавалось скрываться, хотя и ценой некоторых сделок с совестью: он оставил дома талес, редко молился, и постоянно ел трефное. Чем дальше от дома, чем пестрее воинство – тем меньше внимания привлекали его черты и манеры, необычные для простолюдинов юга Англии. Чтобы не выделяться, он привык пить и перестал мыться. Выпивать ему даже стало нравиться. Пиво роднило его с остальными.
Закончив молитву, он зашагал к ближайшему дому. Кажется, он был здесь первым – не зря он шел всю ночь. За несколько английских монет, которые хозяин явно видел впервые, Элиазар купил несколько буханок хлеба, большую голову необычно пахнущего сыра и бочонок пива. Несколько дней назад они впервые попробовали германское пиво и с тех пор мечтали повторить – опьянение было легким и веселым, а не таким тягучим и сонным, как от английского эля. В тот вечер даже граф, обычно нелюдимый, снизошел до костра своего воинства и вместе со всеми ревел баллады про короля Артура.
С трудом запихнув добычу в мешок и жестами поблагодарив хозяев, Эдвард с некоторым сожалением двинулся назад. Уже совсем рассвело, и он решил пойти прямиком через лес. Он забежал вперед, по его подсчетам, на день пути. Спешить навстречу хозяину было ни к чему – лучше залечь спать где-нибудь недалеко от дороги и дождаться его.
В лесу сладко пахло незнакомыми ягодами, или, быть может, цветами. Узкая тропинка вела вниз по высокому берегу небольшой, но довольно бурной речки. Эдвард медленно шел, слушая реку и птиц, и вдруг услышал показавшийся ему неуместным топот копыт. Вскоре появился и всадник. Эдвард вжался в кусты, и увидел, что это женщина. Она пронеслась, не заметив его, но двадцатью шагами дальше ее лошадь оступилась и заскользила вниз по крутому склону. Всадница натянула поводья, лошадь окончательно потеряла равновесие, и, цепляясь друг за друга, они кубарем покатились вниз к реке.
Через мгновение Эдвард был уже внизу.

Женщина была молода и красива. На ней было грубое походное платье, но ожерелье с крупными рубинами и изумрудами выдавало ее знатное происхождение. Она была без сознания, по лицу из раны на лбу стекала струйка крови. Эдвард присел перед ней на корточки и водой из реки промыл рану. Она открыла глаза, и он еще раз подивился ее красоте, так не похожей ни на темноглазых еврейских девушек, ни на крепко сбитых английских крестьянок. Незнакомка была старше, чем ему сначала показалось: сначала он дал ей лет восемнадцать, но пронзительно серьезные глаза выдавали женщину зрелую.
Эдвард попытался помочь ей встать. Она оперлась на левую руку, застонала и тут же снова свалилась. Он увидел, что рука ее висит под странным углом, вспомнил почти забытые за ненадобностью уроки отца, предупредил, – будет больно, – и не дав ей опомниться, взял за локоть и сильно дернул. Незнакомка вскрикнула и посмотрела на него снизу вверх с гневом, который, впрочем, тут же исчез. Она потерла плечо, смешно сморщив нос, и улыбнулась. Эдвард протянул руку, чтобы поднять ее, но что-то налетело на него, он упал, едва не ударившись головой о камень, и увидел стоящего над ним мужчину в черном, который уже вытаскивал из-за пояса длинный меч. Видимо, он был телохранителем дамы, который упустил ее из виду и показывал теперь свое рвение.
Резкий властный голос вовремя остановил его. Незнакомка говорила на французском, которого Эдвард не понимал, но интонаций было достаточно, чтобы пожалеть несчастного воина, который краснел и все ниже опускал голову, а она продолжала жалить его словами. Она была прекрасна. Наконец, она смилостивилась, ее страж упал на колени, поцеловал протянутую ему руку и бросился поднимать Эдварда с земли.
Эдвард подошел к незнакомке, которая о чем-то его спрашивала.

– Простите, я не понимаю, – сказал он по-английски, и она сразу же перешла на этот язык и без малейшего акцента спросила:
– Кого я должна благодарить?
– Эдвард из Малмсбери, оруженосец кавалера Джекоба из Лоуфорда, – ответил он с достоинством и поспешно добавил, – к Вашим услугам, госпожа.
– Откуда знаешь лекарское искусство?
– Учился у цирюльника, – соврал он.
– Хорошо. Моя собака захворала. Пойдешь со мной, – не привыкшим к возражениям тоном сказала красавица.

Эдвард склонил голову и последовал за ней. Только когда они вошли в окруженный повозками двор, где десятки мужчин и огромное количество женщин почтительно застыли и склонились при виде его спутницы, а некоторые пали ниц, – только тогда он понял, кому он вправил вывих.

Элеонор

В двадцать пять лет Элеонор Аквитанская была самой могущественной женщиной Европы. Ее владения были больше чем земли ее мужа – короля Людовика VII, и она сама ими управляла. Её вассалы подчинялись Людовику лишь нехотя – но готовы были разбиться в лепешку, если приказ исходил от нее. Женитьба на лучшей невесте Европы не дала Людовику настоящей власти ни над всей Францией, ни над собственной женой. Он злился, хотя все еще был по-подростковому безнадежно влюблен в свою жену, а Элеонор постепенно отдалялась от него, проводя все больше времени у себя в Пуатье, между устройством библиотеки, пением трубадуров и, многие говорили, ухаживаниями куртуазных кавалеров. Они и правда были не пара. Прекрасная Элеонор, величественная, но живая и остроумная, по всем статьям затмевала неуклюжего и недалекого Людовика.
Элеонор не только уговорила мужа возглавить крестовый поход, но и сама настояла на участии. Противники проглотили свои робкие возражения, когда она привела под знамена Христа пятьдесят тысяч воинов. Она ехала, чтобы ухаживать за ранеными, но ее сопровождали триста вооруженных женщин, всерьез собиравшихся воевать с неверными. Людовик терпеть не мог эту бабью армию, поэтому путешествовал отдельно, хотя часто навещал жену.
Все это – и еще многое – Эдвард знал из слухов, ходивших по всему Христову воинству. Мало кто смог бы описать внешность Людовика или, скажем, Бернарда из Клерво, или связно рассказать иcторию их жизни. А про Элеонор все, казалось, знали всё. Правда, из этих рассказов вырисовывалась фигура столь невероятная, что Эдвард давно перестал верить чему-либо, что о ней говорили. Ходили слухи об амазонках с одной грудью в свите Элеонор, о ее волшебном мече, который сам выскакивал из ножен, о ночных оргиях с участием ведьм, и о ее любви к принцу эльфов. Поэтому Эдвард долго считал ее личностью легендарной, вроде короля Артура, и вот оказалось, что она действительно существует, хотя и совсем не такая как в легендах. Рассказывали, что глаза у нее зеленые, хотя Эдвард ясно видел – серые. Врали, что ее волосы – чернее ночи, а на самом деле – темно-рыжие. Клялись, что ростом она с крупного мужчину, а она была Эдварду чуть выше плеча – высокой ее делали осанка и взгляд. Говорили, что она царственно красива и рождена повелевать – и это было правдой.



Yскоритель

Сэм Морли сидел в своем кабинете, тупо уставившись в экран. Хотя Сэм был, по всеобщему признанию, одним из ведущих физиков-экспериментаторов планеты, сидел он именно тупо – его мозг бездействовал. Он стряхнул с себя оцепенение и в очередной раз запустил несколько расчетных задач, чтоб хоть что-то делать.
Безрезультатно, как он и предполагал. Энергия исправно терялась, в полном соответствии с формулами. Проблема заключалась в том, что терялась она бесследно. Проклятые лучи, если они, конечно, были, ни в какую не желали реагировать с веществом, или иначе воздействовать на приборы.
Логично было бы предположить, что никакого дельта-поля вообще нет, а потеря энергии – ошибка аппаратуры. Но он сам несколько месяцев назад доказал, что энергия действительно исчезает в неизвестном направлении. Он получил уже сотни поздравительных звонков и писем – коллеги восторгались его техникой экспериментатора, а Си Хайлинь в Швейцарии повторил его опыты с теми же результатами.

Спустившись под землю и пройдя несколько миль по гулким железным коридорам, Сэм оказался в небольшой белой комнате. Там в опутанном проводами стеклянном ящике дождевой червь извивался вместе с несколькими сотнями своих собратьев. Неведомая сила то тянула его, то отпускала, то колола где-то внутри, то заставляла его тело сокращаться, то расслабляла. Его дискомфорт усугубляли датчики и провода, подведенные ко всему его телу. Его реакции были внешне совершенно нормальными для дождевого червя, которого, скажем, ловят пальцами, чтобы нанизать на крючок. Что творилось внутри его, никто толком не знал.
Черви появились в Центре с месяц назад. Сначала один из рабочих свалился в припадке, похожем на эпилептический. Это произошло в подземном коридоре, почти в ста метрах от мишени коллайдера, но дирекция связала это с опытами Сэма. Потом в том же коридоре уборщица нашла несколько десятков дохлых мух. Тогда-то и свалились откуда-то биологи с дрозофилами и червями, а директор по связям с общественностью сообщил в прессу о возможном открытии биополя. Вот осел. На Центр посыпались деловые предложения от эзотерически настроенных миллионеров.
Сэм сначала высмеивал эту биологическую мистику. Только сейчас, зайдя в тупик, он впервые пришел в эту комнату.
Над ящиком с червями стоял молодой биолог и что-то взволнованно говорил. Сэм кивал, не понимая и половины, и завороженно глядел на выползающую из самописца ленту с несколькими пиками неправильной формы. Он был почти уверен, что совсем недавно видел точно такой же график.



Иду по улице странного города. Одноэтажные дома без окон, только двери. Как коридор офисного здания или общественной бани. Двери открыты. Из них выходят люди и вливаются в поток. Все идут мне навстречу. Вот женщина. Знаю, что это мама. Иду сквозь толпу, не различая ни одного лица. Вдруг все куда-то исчезают. Остаюсь один на пустом тротуаре. Как в пустыне. Асфальт под ногами действительно становится песком. Замечаю, что противоположной стороны нет. Там зеркала. Иду дальше, не заглядывая в открытые двери. Знаю, что там. Одна дверь закрыта. Почему-то мне надо именно туда. Черное стекло двери – все в трещинах. Старомодный звонок с барашком. Такие были в старых домах в России. Под звонком табличка на непонятном языке. Кручу. Внутри тихо звякает. Еще. Звякает. Никто не открывает. Еще...
Борис оторвал голову от подушки. Телефон разрывался, судя по интонации, от уже шестого или седьмого звонка. Дрёму тут же сменила рефлексия, и Борис удивился своей шаловливой мысли. Конечно, – здраво и даже чуть занудно подумал он – звонки я сосчитал во сне, который уже успел забыть. Телефон звенит одинаково, что на первом звонке, что на пятнадцатом. А жалко. Лучше бы он начинал тихо, а потом становился все требовательнее. И будильник тоже. Подумав все это и окончательно проснувшись, Борис взял трубку.
Сэм, обычно рассудительный и педантичный, был взволнован. Он торопливо говорил, что Борису нужно приехать, что есть результаты, которые он не может изложить на бумаге, тем более опубликовать, не поговорив с ним. Такое возбуждение было настолько не в духе Морли, что Борис сразу же поверил: случилось что-то серьезное. Они давно были знакомы, несколько лет назад Сэм подтвердил другую теорию Бориса, которую никто тогда не воспринимал всерьез. Вечером того же дня Борис сходил с трапа самолета в аэропорту О'Хара.
В лаборатории Сэм бросил перед ним два графика.

– Смотри. Это энергия столкновения. А это, – сказал он торжественно, показывая на другой график, – уровень нейропептидов в клетках червей.
– Уровень чего? – Борис посмотрел на него озабоченно, как врач на пациента.
– Нейропептидов. В клетках червей. Это гормоны такие, – пояснил Сэм и рассказал про биологов на ускорителе. – Беда в том, что никаким другим способом я этих твоих лучей не вижу.
– Черви... – изумленно покачал головой Борис и посмотрел на два почти одинаковых графика. – Но это значит, – начал он и задумался. Дельта-излучение ничем не обнаруживалось, но как-то действовало на червей. Это значило, что та журналистка была права. Он действительно открыл биополе. Борис поморщился.
– Погоди, это еще не все. Посмотри повнимательнее.

Борис посмотрел. Графики с пиками. Ну да, на одном пики трапециевидные, на другом немного сглаженные, но пропорции явно совпадают. Он с недоумением посмотрел на Сэма.

– Это мой эксперимент. Понедельник, восемь часов вечера. А здесь эти, пептиды. Вторник, три часа дня – сказал Сэм с каким-то отвращением, – Во вторник я вообще не запускал эксперимент.
– Ты уверен, что это не случайность?

Сэм посмотрел на Бориса почти обиженно.

– Целый день вчера смотрел за этой кучей спагетти. Биологи меня даже ревновать стали. Менял форму сигнала. Все повторяется. Только интервал другой. Во вторник – девятнадцать часов с минутами, вчера около тринадцати.
– Думаешь, это важно?

– Почем я знаю? Ты теоретик. Ты когда-нибудь слышал про что-нибудь подобное?

Борис покачал головой. Графики были так похожи – просто мечта любого ученого, идеальный эксперимент, демонстрирующий прямую зависимость. Но эта задержка ни в какие ворота не лезла.

– Может, они реагируют на отраженное поле? – с надеждой спросил он.
– И от чего же оно отражается? – ехидно начал Сэм, но осекся, – я и сам думал об этом. С веществом оно не реагирует. У меня, по крайней мере. И еще – девятнадцать часов со скоростью света – это за орбитой Плутона. Какого же размера этот отражатель? Не верю.
– Мистика какая-то, – подытожил Борис, – Пива?

Оглавление  I   II   III   IV 

Высказаться Аврально