Итальянец Матрица Справедливости Часть 3 Оглавление  I   II   III   IV  Эдвард опустился на корточки возле большого черного пса. Потрепал по холке, чтобы придать мужества ему и себе. Попытался изобразить на лице уверенность в своих действиях. С отвращением размотал грязную смолистую тряпку на задней лапе – дело рук предыдущего целителя. Под тряпкой оказался большой мокрый нарыв. Эдвард попросил острый нож и смело вскрыл гниющую плоть. Пес дернулся и завыл. Его держали вдвоем – Элеонор и старик с прямыми седыми волосами до плеч. Элеонор что-то шептала псу на ухо, а старик все время бормотал и неодобрительно косился на Эдварда, а когда тот закончил, ехидно спросил на латыни: – Коллега, вы не считаете необходимым пустить кровь для очищения от черной желчи? Гален писал... – Вы несомненно правы, – не без труда подбирая слова, ответил Эдвард на том же языке, – но у меня нет сомнений, что такой опытный коллега уже об этом позаботился. Не так ли? Элеонор сердито взглянула на своего лекаря, и тот ретировался. – Стареет, – проговорила она, и вдруг добавила, – а откуда ты знаешь латынь? – Учился у священника. У меня в детстве был хороший голос, он хотел сделать меня певчим, – нашелся Эдвард, и тут же выругал себя за неуклюжую ложь. Едва ли певчие говорили на латыни. Ещё несколько таких глупых ответов, и она почует вранье. Он почтительно склонил голову, но новых вопросов не последовало. – Останешься у меня. Будешь моим лекарем, – властно сказала Элеонор. – Да, госпожа. Но мой хозяин... – Хорошо что ты помнишь о хозяине. Как, говоришь, его зовут? – она хлопнула в ладоши и откуда-то появился лысый мужчина. Элеонор что-то сказала ему по-французски, повторив имя Джекоба, и лысый отбыл. – Твоего хозяина отблагодарят, – сказала она. Эдвард с грустью подумал, что только что его купили. Как вещь. Но Иерусалим того стоил.

	По венгерской степи, среди десятка других повозок и нескольких сот всадников, катился длинный фургон. Эдвард ехал чуть позади на гнедом коне. Рядом – Морис, один из телохранителей Элеонор. Тот самый, что чуть не заколол Эдварда при первой встрече. Они были одного возраста и быстро подружились. Эдвард уже бегло изъяснялся на французском, научившись коверкать латинские слова в правильном направлении. Делать в походе было нечего. С мозолями и поносами к врачу не обращались. К ним подбежал Готлиб – паж Элеонор. Она подобрала его где-то в Германии, он стоял у дороги, жонглируя мячами, явно в надежде привлечь чье-нибудь внимание. "Ее величество хотеть говорит тебя", – произнес он на ломаном французском. "Уже бежать", – в тон ему ответил Эдвард и бросил мальчишке поводья. Он вскарабкался в фургон. Элеонор, бледная и раздражительная, сидела в глубине его, обложенная подушками. Ей было скучно. Дамы, сначала последовавшие за ней с таким энтузиазмом, сейчас все до одной раздражали ее нытьем и дрязгами. С рыцарями, подобострастными и невежественными, говорить было не о чем. Несколько кавалеров из Пуатье были галантны и умны, но когда их одежда запылилась, а лица осунулись, их утонченность стала казаться Элеонор женственной и неуместной. До поры Элеонор находила утешение в верховой езде. Но вдали от цивилизованных стран это становилось опасно. Венгерский король лишь нехотя согласился пропустить крестоносцев через свои земли, а местные жители не прочь были поживиться. После нескольких стычек караван сжался в кулак и ощетинился фланговыми заставами. Выезжать было неблагоразумно. – Садись, – она указала рядом с собой. Он неуверенно присел на корточки. – Возьми подушку. Трясет, – Элеонор была немногословна. – Слушаюсь, – Эдвард не знал как себя держать. При первой встрече с Элеонор он понятия не имел, кто она, и был самим собой. А сейчас его сковала робость, он казался себе неуклюжим, грязным, даже глупым. – Не бойся меня, – Элеонор видела это не впервые. – У меня устали глаза. Почитай мне, – она указала на черный фолиант, лежащий на крышке сундука. Эдвард открыл книгу. Овидий. Он никогда раньше не читал светской поэзии. Изо всех сил стараясь произносить латинские слова изысканно, как он себе это представлял, он начал. Сначала медленно и монотонно. Потом он поймал ритм, свыкся с кучерявой каллиграфией, и зазвучал уверенней. Элеонор несколько раз поправила его произношение, а потом махнула рукой. Он читал все увлеченнее, лишь иногда спотыкаясь и краснея на слишком откровенных строках: Телка быка на лугу сама выкликает мычаньем, Ржаньем кобыла своим кличет к себе жеребца. В нас, мужчинах, куда осторожней и сдержанней страсти: Похоть, кипящая в нас, помнит узду и закон... Эдвард остановился. Его уши горели. Овидий или не Овидий, но произнести это даже про себя казалось ему немыслимым, а тем более прочитать при королеве. Когда пауза затянулась, Элеонор пристально посмотрела на него, и вдруг рассмеялась. – Напрасно ты стесняешься. Древние знали как жить. В следующий раз будем читать Катулла. И она продекламировала: Ой! Постигнет тебя презлая участь: Раскорячут тебя, и без помехи Хрен воткнется в тебя и ерш вопьется. Так Эдвард стал постоянным гостем в фургоне Элеонор. Она везла с собой целый сундук книг – Плутарха, Вергилия, Сенеку... Он читал вслух, а в свободное время – про себя. Элеонор требовала высказывать свое мнение. Сначала ему было неловко – он бы охотнее выслушал ее и согласился. Но постепенно иудейская привычка спорить взяла свое. Занятия с дядей научили его делать это, не теряя почтительного тона. Первым за долгое время он осмелился перечить Элеонор, и ей это нравилось. Она начала обсуждать с ним политику, спрашивать о медицине, злословить о придворных. Несколько раз в пылу спора он неосторожно упоминал свое прошлое, но обычно ему удавалось выкрутиться. Если Элеонор и поняла, что он такой же ученик цирюльника, как она прачка, то молчала.

	За тонкой стеной глухо журчали слова. Потом тяжелое дыхание, смешок, вздохи, шёпоты, чмоканье. Скрип, постаныванья, возня, что-то падает на пол (подушка?), случайный удар по стене, тишина. Снова стоны, шепот, шуршание, опять тишина. Слабый хриплый голос, возня, ритмичный скрип, вскрики. Один тихий, но в открытую, другой – подобающее мужчине мычание. И снова шепот, теперь уже громкий. Мик прожил с Люси и ее мужем Роджером около года. Днем он подолгу сидел на террасе, наблюдая за соседским котом, всегда безуспешно охотившимся за птицами. По вечерам обыгрывал Роджера в шахматы. Эта часть мозга, как видно, совсем не пострадала. Он бы охотно поменял шахматы на возможность говорить. Люси возила его на терапию, а когда не успевала, сама читала с ним дурацкие упражнения из толстой красной папки. "Ма, Ме, Ми...". С Люси у него получалось лучше, чем с логопедом. Осенью, однако, она пополнела и замкнулась в себе. Мик знал, что рано или поздно ему придется уйти, и не удивился, когда Роджер пришел в его комнату с рулеткой и долго измерял что-то. Вскоре в коридоре появились свертки и ящики. Они стояли в ряд у его двери, как будто в очереди – ждали, когда он освободит комнату. Наконец, Люси позвала его и долго с виноватым видом расхваливала какой-то Центр. Неделю спустя он стоял у широкого окна, надеясь увидеть уходящую Люси. Ветер носил по пустому парку почерневшие от первых морозов листья. Аллея голых клёнов уходила вдаль, в город. Люси действительно появилась, но пробежала аллею не оглядываясь. Слез в ее глазах Мик видеть не мог. Он разочарованно опустился на кровать. Как заверил Люси директор, Реабилитационный Центр имени Ханса Бергера не был сумасшедшим домом. Поэтому больных здесь называли выздоравливающими. Попадались разные – и молчуны вроде Мика, и болтуны, и заики. На второй день один из молчаливых почуствовал в Мике родственную душу, взял его за руку и весь день ходил за ним, как приклеенный, заглядывая в глаза и жестикулируя. Через несколько дней – он сбился со счета – Люси принесла суп и апельсины и ушла, с полчаса помолчав. Когда она снова растворилась в воздухе в конце аллеи, Мик надел городскую одежду и спокойно вышел за дверь. Его никто не окликнул – как и говорил директор, Центр Ханса Бергера не был сумасшедшим домом.

	– Приехали, – устало объявил водитель. Нетвердой походкой Мик вышел на тротуар. Он понял, что площадь ему незнакома, только когда двери закрылись. Это был не тот город, а возможно, и не тот штат. Надеясь, что на другой стороне автобус остановится снова, Мик побежал. – Эй, приятель, куда торопишься? – раздалось позади. Он услышал и понял. Слова были несложные, голос спокойный. Именно таким тоном разговаривали герои вестернов, которые он смотрел всю осень. Если бы все говорили как в кино, Мик был бы вполне приспособлен к жизни. Он остановился. Прыщавый детина не старше семнадцати смотрел на него исподлобья. Еще двое выдвинулись вперед, обходя его с обеих сторон. – Деньги есть? – спросил прыщавый. Мик яростно покрутил головой. На последние двенадцать долларов он расчитывал добраться назад в город. А может и к Люси. Или лучше просто позвонить ей? Но как объяснить, где он? Размышлять над этим сейчас было бесполезно. Юнцы приближались. "Итак? – требовательно протянул прыщавый. – Как у нас насчет зелени?". Мик снова пожал плечами и вдруг почувствовал боком острое: "Давай выворачивай карманы, быстро". Через мгновение площадь была пуста. Мик лишился денег, документов и телефона Люси. В отчаяньи он сердито замычал вслед подонкам. Они, к счастью, не услышали. Он плюхнулся на скамью и погрузился в раздумья. Он совершенно не представлял себе, куда ему надо, и даже – где он находится. Он задремал и не видел мокрого снега, размазанных по промокшему воздуху фонарей, ненужных сейчас красных букв и белых витрин супермаркета. Он чуть не проспал автобус. Водитель уже проехал мимо, но увидев в зеркальце отчаянно машущего руками человека в легкой куртке, все же остановился и даже подал назад. "Куда тебе", – спросил он, когда Мик подбежал. Продрогший до костей Мик почувствовал, что от этого ответа может зависеть вся его жизнь и, превозмогая бессилие, промычал что-то – двусложное, как "Нью-Йорк". Вскочив в открытую дверь, Мик попытался произнести уже второе за последнюю минуту слово: "Пожалуйста", жестом показав, что денег у него нет. "Ладно", – махнул рукой водитель, усадил Мика рядом, и поглядывая на него, – не спит ли? – начал бесконечный рассказ про свою жену, которую застал с другим. Мик сочуственно кивал, по-видимому, в правильных местах, и шофер становился все красноречивее. Именно такой слушатель ему был нужен. Мик вышел на автобусной станции Порт Ауторити. Была полночь. Он побрел по заснеженной улице в случайно выбранном направлении, кляня себя за бегство из Центра. Там было хотя бы тепло. Оставшись на улице в одиночестве, он нашел скверик, защищенный с двух сторон от ветра, опустился на скамейку и заснул.

	Две одинаковые заснеженные громады упирались в небо цвета грязной воды. Между ними тут и там торчали острые мертвые стальные скалы. Ветер нес мелкий снег – сухой и острый, как песок. Полуразрушенное здание грубого серого камня на краю обрыва само казалось бы скалой, если бы не крест и латинская надпись над дверным проемом. Пятьдесят лет назад на этом месте Всевышний явил видение Богоматери отряду пилигримов, следовавших в Святую Землю. По велению Готфрида Бульонского здесь была заложена церковь, посвященная Святой Марии. Каждый проходящий пеший должен был принести один камень, конный – три. Несколькими годами позже церковь освятил архиепископ антиохийский Иоанн. На продуваемой всеми ветрами площадке жались друг к другу несколько сот людей. Мало кто из них раньше бывал в настоящих горах. Уже целую вечность они шли по камням, казалось – все время вверх, оставляя на пути околевших и покалеченных лошадей, упряжь, снаряжение, палатки, даже еду и оружие. Эдвард не раз видел, как рыцарь, скрываясь от остальных, прятал под камнем вышитый камзол или попону с гербами. Провизии не хватало. Сельджуки наступали на пятки, выматывая и не давая остановиться и пополнить запасы. Войско теряло лучших людей. На днях Генрих Гиз и десяток его баронов, слишком оторвавшись от остальных, забыли выставить часового. Наутро авангард, тронувшись в путь, наткнулся на голову Генриха, насаженную на кол. Были, конечно, и раненые. Эдвард каждый раз убеждался в своем невежестве. Впрочем, другие лекари были еще хуже. Здесь, на перевале, было относительно безопасно, и все же они бы с радостью двинулись дальше, только бы поскорее убраться с этих проклятых камней. На остановке настоял отец Марк. До сих пор его забота о духовном здоровье паствы заключалась в еженедельной общей молитве. Но горный воздух, близость святых мест и тяготы похода пробудили в нем религиозный пыл. Из доброго дедушки он превратился в строгого учителя. Несколькими днями раньше он спросил, когда Эдвард в последний раз исповедовался. Перед отъездом, – ответил тот, и с тех пор пребывал в подобающем христианину беспокойстве. Он с трепетом перешагнул порог, неуверенно встал на колени, перекрестился и посмотрел наверх. Молния не убила отступника, и ветхая крыша не обрушилась на него. Здесь, наверное, правил христианский бог, – мелькнула у него противная обеим религиям языческая мысль. Он тут же ее поправил: здесь Он благоволил к христианам. Эдвард примерно знал, как себя вести. Перед отъездом он сдружился с одним любознательным церковным служкой, и в обмен на рассказы о еврейских обрядах разузнал кое-что о христианских. Откинув полог, он с трудом поместился на скамье исповедальни. Теснота, видимо, должна была способствовать искренности. Запинаясь, он произнес положенные слова и замолк. За занавеской покашляли и предложили начинать. Он признался в чревоугодии, пьянстве и сквернословии. Отец Марк, очевидно, слышал этот перечень сегодня в сотый раз. Скучающим голосом он наложил эпитимью и с некоторой надеждой спросил: – Ну, а женщины? Ты ведь молод, сын мой. Эдвард поспешил уверить, что ничего такого за ним не водится. – А не желал ли ты жены ближнего своего в сердце своем? – спросил голос торжествующе. Эдвард поколебался. Он был от природы довольно холоден, и чувственность его до поры до времени заглушалась учебой. Поэтому нельзя было сказать, что какие-то желания одолевали его. – Да, отец, желал, – ответил он, понимая что любой другой ответ будет противоестественным или, чего доброго, вызовет подозрения в более страшных грехах. – Кто эта дама? – спросил голос. Эдвард не знал, что на исповеди об этом спрашивают. Но пути назад не было. Начав говорить, он должен был назвать имя. К собственному удивлению, он его назвал: – Элеонор.

	Яркий голубой свет мигал, придавая всему неестественно холодные оттенки. Из колонок играло что-то фоновое, но очень громкое. На деревянном столике темного дерева вокруг двух полупустых кружек валялись несколько исчерканных салфеток, с трудом выпрошенных у официантки. Сэм и Борис как всегда с удовольствием потрепались на разные темы, но обойдя два бара, исчерпали их все. Сами не заметив, они перешли на физику. Ее они могли обсуждать независимо от количества выпитого. Место для занятий физикой было выбрано весьма символично. Прямо напротив их столика хорошо физически развитая женщина в расцвете детородного возраста демонстрировала физические возможности своего тела, совершая сложные наматывающиеся движения вокруг металлического столба. Сэм в шутку составил школьную задачку с учетом скорости вращения, массы женщины и коэффициента трения о столб. Сила взглядов зрителей в задачке не учитывалась. Несмотря на молодость и неженатость, ученые быстро пресытились этим зрелищем. Девица ничуть не обиделась, и теперь наиболее заманчивые телодвижения совершала в другую сторону, где сидела группка очень солидных лысых мужчин. Интерес и смущение на лицах выдавали в них отцов провинциальных семейств, приехавших на какую-то конференцию и не нашедших лучшего досуга. А может, именно об этом и мечтавших в своих Ютах и Айовах. Борис отбросил очередной лист и поднял глаза на стриптизершу. – Слушай, а что оно ответит на последовательность простых чисел? Сэм тоже посмотрел на девицу и поперхнулся пивом. Как настоящий теоретик, Борис произвел в уме сложную последовательность действий, понять которую простому смертному было нелегко. Особенно после пива. Недолго подумав, Сэм все же догадался, к чему клонит коллега, но решил изобразить непонятливого. – Кто – оно? – Да какая разница, – поморщился Борис. – Неважно кто. Оно, он, они...Это пусть философы выясняют. Или теологи, – Борис пока лишь забавлялся новой версией. – Ну ты даешь. Инопланетяне сидят за орбитой Плутона и отвечают на наши дельта-волны. Что у них, радио нет? Или это бог? Ты же ученый, какого черта ты при малейших затруднениях прибегаешь к богу! – разозлился Сэм, – мало ли, может в электронике какой-то дрянной контур задержку дает, может действительно от чего-то отражается, может у этих червяков физиология такая... – К богу не прибегают, – прервал эту тираду Борис, происходивший из религиозной семьи, – К нему идут. Иногда всю жизнь. Ты же сам не веришь в эти свои контуры с задержкой на девятнадцать часов, ты не знаешь, что думать об этом, поэтому ты мне и позвонил. – Не знаю. Но хочу знать, и пытаюсь искать истину. А вы, теоретики, вечно ищете какую-то красоту, какую-то высшую справедливость. Что Ньютон, что Эйнштейн, что ты (изумленный этой тирадой Борис улыбнулся сравнению), – вам подавай бесконечно мудрого творца с единым законом всего. И как что не получается – к нему. – Да что ты взъелся, – Борис тоже начинал горячиться и от этого говорил чуть заикаясь. – Тебе что, насильно обрезание сделали, что при тебе бога нельзя упомянуть. Я, кстати, его и не упоминал, – нелогично продолжил Борис. – Сам же говоришь, я ученый. Вот и исследую все версии. Это же напрашивается. Давай попробуем. – Да нечего тут пробовать. Ошибка эксперимента. Мало ли где я напортачил, – упрямился Сэм. – Мы ж ни черта не знаем об этих твоих волнах. О червях, кстати, тоже. – Ты же сам говорил, что уверен. Проверил и перепроверил. И сейчас отказываешься от своей же работы. – Да я не для того работал, чтобы найти этих твоих... неважно кого. Нас жгли на кострах, мы потратили последние пятьсот лет и чуть не разнесли к матерям планету, черт бы ее побрал, в поисках истины, – Сэм жестикулировал с риском перевернуть стаканы, – неужели все коту под хвост, чтоб вернуться к этому мракобесию и исследовать божественные эманации и чертей на острие иглы? – Хорошо излагаешь, – протянул Борис восхищенно. – Кто тебя жег на кострах? Какое мракобесие? Да мы, материалисты, бываем мракобесами почище папы. Ты прячешь голову в песок, как страус, только чтоб ни дай бог – извини пожалуйста – не обнаружить что-то не соответствующее твоей картине мира. Ты же экспериментатор, так проверь... – Мы – материалисты, – передразнил Сэм. – Ладно, замяли. Давай поговорим завтра. На нас смотрят. Отцы семейств за соседним столом уже изрядно набрались, скинули пиджаки и галстуки, и оказались в одинаковых белых рубашках с мокрыми подмышками. Они неодобрительно пялились на ученых, забыв даже о танцовщице, которая как раз приближалась к кульминации своего действа. – Давай еще выпьем, – продолжил Сэм. Завтра попробую все, что хочешь. Простые числа, семиугольные гайки, что угодно. Только бесполезно это. Все это была случайность. Вот увидишь – вообще ничего не будет, один шум, как обычно. Если и есть этот твой Неважно Кто, – Сэм умудрился произнести это с заглавной буквы, – то ты не там ищешь. Что он, не может с нами общаться проще, чем через червей? – Посмотрим, – Борис только пожал плечами, ученые взяли еще по пиву и обратили наконец внимание на извивающуюся девушку.

	Путь бесконечный пройти невозможно, не сделав ошибок Все совершенное в мире имеет конец и начало... Инженер оторвал мутный взгляд от исчерканного листа. Хорошая штука эта бумага. Гораздо лучше пергамента или бересты. Он давно перестал придумывать вещи. Легче было копировать изобретения у людей. Разумеется, он мог и сам изобрести что угодно, причем наверняка лучше, чем смертные. Вот, скажем, бумага. Все бы хорошо, но стоит выдохнуть, и она слетает со стола. Он бы придумал неслетающую. Зато люди делали это быстрее. Их не интересовало совершенство. Значительно больше внимания они уделяли так называемому прогрессу. Видимо, потому что хотели успеть внедрить, разбогатеть и прославиться при жизни. У Инженера таких стимулов не было. Он бы до сих пор изобретал идеальное, не оставляющее клякс гусиное перо, – подумал он, взял со стола обычную шариковую ручку и вернулся к стихам. Стихов вообще-то тоже давно так не пишут. Он опять не поспел за прогрессом. Ну и наплевать (он плюнул). Кто это прочтет? После прошлого ответа: "Советуем Вам читать больше классиков", – посылать в редакции он больше не станет. Настроение вконец испортилось. Стихи сразу показались еще хуже. Бесконечный, совершенный... разве такими словами пишут? Но что делать, если именно об этом хочется сказать? Что делать, если именно несовершенство – трагедия всей его бесконечной жизни, черт бы ее побрал (нет, не звал). Одно неловкое движение – и галактики разлетаются как бильярдные шары, размазывая чистый свет атомов в красном смещении. Один неточный расчет – и планеты слишком сближаются – бах! – одна разлетается на части – и прощай гармония чисел. Наверное, если о несовершенстве писать не выходит, а ни о чем другом не хочется, надо вовсе не писать, как бы трудно это ни было. Графомания была любимой застарелой болезнью Инженера. Только она скрашивала бесконечные часы его досуга. Да в последнее время еще решение головоломок, подсмотренных у людей. Инженер не отказал себе в радости разодрать в клочки недописанные гекзаметры и выбросить их вниз. Он достал с полки листок и стал думать над задачкой: 10..21..23..36..30..35..41... Он шевелил губами, вычитая числа. Пять, вдруг подумал Инженер. Чего пять? – спросил он сам себя, и тут же подумал: семь. Пять, семь. Пятьдесят семь? Может и пятьдесят семь, – Инженер снова посмотрел на ряд чисел и подумал: одиннадцать. Совсем рехнулся, откуда здесь одиннадцать, испугался он за свой разум, скомкал и отшвырнул лист с задачей, и подумал: тринадцать. Семнадцать. Первый раз в жизни ему было страшно. Девятнадцать. Он с трудом собрал силы. Что это за числа? Двадцать три. Ага. Простые. Следующее должно быть двадцать девять. Двадцать девять. Теперь будет тридцать один. 31. Но это уже – он сам. По своей воле. Он подумал про тридцать один не так, как про все прошлые числа. Не было этого ощущения неотвратимости, как будто собираешься чихнуть. 37, 41, 43, – громко произнес Инженер, рассмеялся, достал чистый лист бумаги и начал новое стихотворение.

	Элиазар сидел на камне в гавани Аттальи и смотрел на суету, всегда сопровождающую отплытие. На горизонте, где зловеще-серые волны сливались с мертвенным небом, виднелись корабли. Десяток черных пятен разного размера. Как пауки, ползли в их сторону шлюпки, по восемь весел в каждой. Ругаясь и потея, четверо слуг пронесли сундук с королевским гербом. Двое рыцарей стояли у берега, вперив друг в друга яростные взгляды и положив ладони на рукоятки мечей. Не поделили место на шлюпке, а она тем временем отплыла, не дождавшись. Элеонор руководила погрузкой своих дам. Как и все, они изрядно пообтрепались. За масками гордых амазонок оказались обычные одуревшие от усталости женщины. Только несколько десятков из них сегодня отплывали. Остальным придется попытать удачи и вместе с обезглавленным войском пробиваться в Антиохию пешком. Крестоносцы шатались по окрестностям Аттальи уже почти два месяца. Здесь они наконец были в безопасности от турок. Провиант удалось достать, хоть и втридорога, а фуража не было ни за какие деньги. Людовик, как всегда, обвинил Мануила. От самого Константинополя он клял императора, хотя тот поначалу вел себя безупречно. Он предоставил провизию и проводников, и даже начал отвлекающую кампанию против сельджуков. За это Мануил, как и все его предшественники, потребовал от крестоносцев ленной присяги. Тогда-то оскорбленный Людовик и стал винить императора во всех бедах, от дрянной погоды до мозолей на нежных королевских ногах. Элеонор однажды спросила его: "Eсли тебе птица на голову нагадит, тоже Мануил будет виноват?" Людовик разразился новой гневной и богохульной тирадой, из которой Элеонор заключила, что будет. Сброд в хвосте войска быстро понял, куда дует ветер. Они возвращались из деревень, увешанные добычей, иногда перекинув через седло смуглую крестьянку с крепкими икрами. Людовик закрывал на это глаза, а однажды, чтобы досадить Мануилу, приказал взять небольшой ни в чем не повинный греческий город. Город был разграблен и сровнян с землей. После этого провиант подорожал, проводники куда-то исчезли, а набеги сельджуков, поощряемые местным населением, участились. Элеонор тогда высказала все что думала. "Можно присягнуть хоть дьяволу, если это необходимо" – увещевала она. "Женщины! Никакого понятия о чести" – пробурчал Луи. Она напомнила ему о древности своего рода. Он пренебрежительно отозвался об одном из ее предков... С тех пор они не разговаривали. Прибыв в Атталью, Людовик медлил, не решаясь двигаться дальше, пока войско уничтожало скудные запасы. Наконец, он усмирил гордыню и попросил императора о флоте. После долгого ожидания вместо ожидаемой огромной эскадры на горизонте появились два галеона и пара десятков скорлупок помельче. Пилигримы и рыцари, возбужденные близостью цели, восприняли это как еще одно ниспосланное Богом испытание, и заявили что пройдут в Сирию сами. Король, его двор, избранные вельможи и прелаты могли отправиться морем с почти чистой совестью и оставить войско в руках Божьих. Первые отряды уже покинули город. Элиазар медлил. Элеонор в суматохе забыла про него, а он не напоминал. Как и многие другие, сейчас он пришел в гавань, чтоб посмотреть на отплытие. Переругиваясь на смеси греческого с лигурийским, матросы налегли на весла, и очередная шлюпка отошла от берега. Пассажиры замахали руками, прощаясь с остающимися, – до встречи в Иерусалиме, – пока один из матросов – суровый грек с уродливым красным шрамом – не приказал им сидеть. Элиазар только сейчас заметил, что суматоха на пристани почти улеглась. На рейде оставалось три корабля, остальные уже снялись с якоря и отправились в сторону Антиохии. Он встал с камня и пошел в сторону города, не оглядываясь. Без оружия, без покровителя, без коня, без знания языка, он был обречен, как и остальная армия. Нужно было срочно что-то придумать. Прежде всего – найти хорошую компанию. Он уже подходил к портовой таверне, когда его окликнул Готлиб: "Тебя зовет Ее величество".

	Густой людской кисель расползался из городских ворот по поляне на берегу Оронта. Весь город уже собрался, а народ продолжал прибывать – из окрестных деревень и издали. Загудели трубы, перекрывая конское ржание и выкрики торговцев. Эдварда вдруг бросило в сторону, он чуть не упал – это толпа шарахнулась от выезжавших из города рыцарей. Еще недавно, пыльные и полуголодные, они устало брели по горам Малой Азии, а потом просили смерти в пропахшем их желудками трюме. Сегодня, в отполированных латах и алых, синих, белых одеждах, с гербами и в сопровождении оруженосцев, они были неузнаваемы. Двор Раймунда Пуату в Антиохии был самым оживленным местом в Святой Земле. Сюда стекались трубадуры, жонглеры, странствующие рыцари, торговцы и просто искатели приключений. Здесь можно было услышать последние сплетни, нанять оруженосца, присоединиться к отряду для очередной вылазки в арабские земли, или ввязаться в драку. Сам Раймунд, уже немолодой, но подтянутый, с сияющими на солнце черными волосами, замыкал колонну на массивном белом коне. Народ восторженно загудел – Раймунд был щедр, а потому популярен. Эдвард отдал должное его представительной, воистину королевской внешности и осанке. Раймунд чуть повел головой, и казалось – он всех обвел взглядом, всех заметил и поприветствовал. Рыцари въехали на ристалище и разбились на две группы, а Раймунд чуть задержался. Такая вольность была против правил, но он был здесь хозяином. Он шагом подвел коня к трибуне, ловко соскочил, сразу оказавшись на одном колене у ног Элеонор, и впился губами в ее руку. Время от времени он отрывался, поднимал голову и что-то говорил, глядя королеве прямо в глаза, а затем снова нагибался и продолжал осыпать руку поцелуями. Лицо Элеонор заливалось румянцем, она внимательно слушала, несколько раз улыбнулась и наконец расхохоталась. Элеонор любила дядю Раймунда с детства. Когда она была девочкой, он часто появлялся у них в доме – шумный, большой, и уже тогда казавшийся ей очень красивым. Он подолгу говорил с ней, как с равной, и всегда приносил ей какой-нибудь пустяк. Одно время она собирала эти резные игрушки и медные колокольчики в шкатулку. Сейчас галантный Раймунд снова покорил ее сразу же по приезде. Измученная, она проспала весь первый день, а когда проснулась, пол ее комнаты был усеян лепестками степных цветов. Раймунд оторвался наконец от руки Элеонор и вскочил в седло. Она провожала его взглядом, а он, нагнувшись к холке коня и что-то прошептав, легко перенесся через ограду. Глашатай начал перечисление титулов, заслуг и девизов сражающихся. Раймунд нетерпеливо гарцевал впереди своего отряда. Наконец взметнулись флаги, двенадцать забрал с лязгом опустились, и двенадцать пар шпор вонзились в бока лошадей. Последний день турнира начинался. Раймунд пришпорил коня первым. Он мчался, пригнувшись; позади – пять его верных рыцарей; навстречу – Альберт со своими норманами. Двенадцать копий понеслись навстречу друг другу. Потом – никто, конечно, не успел разглядеть, что произошло – раздался треск, и два принца проскакали дальше, невредимые. Следом столкнулись их армии, оставляя на земле сломанные копья и выбитые из рук щиты. Кто-то вылетел из седла, но тут же вскочил на ноги и изготовился к пешему бою. Его лошадь растерянно бегала вокруг сражавшихся, пока оруженосцы, нагибаясь и увиливая, не увели ее за барьер. Поклонившись в сторону трибуны, Раймунд развернулся и снова бросился на неприятеля. Разглядеть что-либо становилось все труднее из-за облаков пыли, поднятых дюжиной лошадей. Сгустки пеших и конных катались по ристалищу, сталкиваясь и снова распадаясь. Раймунд вышел и из второго столкновения невредимым. Копье Альберта было сломано, и Раймунд отбросил свое. Трибуны захлопали. Раймунд и его противник, оба еще в седле, сближались шагом, не торопясь. Вокруг них кипело сражение, но они не замечали своих подданных. Давние соперники, они мечтали свести счеты если не на поле брани, то на турнире. Альберт напал первым. Повинуясь неслышной команде, его конь сорвался в галоп. Раймунд прозевал движение, почувствовал только волну горячего воздуха, и едва успел уклониться от меча. Он пустился вдогонку, но пронесся мимо – когда Альберт остановил коня так же внезапно, как пустил. Они преследовали друг друга по арене. Альберт на быстром, изящном коне отступал, увиливал, иногда останавливался, разворачивался и наносил коварные удары. Наконец, он встал как вкопанный лицом к Раймунду. Тот подъехал медленно, опасаясь новых хитростей. Их глаза встретились, и Альберт первым занес меч. Трибуны замерли. Даже оставшиеся на ристалище рыцари – по двое с каждой стороны – остановились. Исход битвы решали вожди, как подобает. Вскоре Эдвард заскучал. Все удары казались одинаковыми. Раймунд заносил тяжелый меч и что было силы лупил противника в загодя подставленный щит. Потом наоборот. Это казалось каким-то танцем, ритуалом, а не боем. Казалось, это могло продолжаться без конца. Первым не выдержал Раймунд. Он был старше противника, и его удары становились все слабее. Он решил сломать этот выматывающий ритм. Когда Альберт, отбив его очередной удар, занес меч, Раймунд с силой толкнул его щитом в грудь. Это было рискованно. Если бы Альберт удержался в седле, его удар обрушился бы Раймунду на спину. Но он не удержался. В падении он успел ухватить Раймунда за руку и стащить его за собой. Оба с лязгом рухнули на землю, ушиблись и потеряли оружие. Они медленно поднялись, и продолжали биться на земле. Противники берегли силы, ходили, выбирая позицию, уворачивались от ударов. Из толпы были видны только головы да иногда мелькание мечей. Наконец, Эдвард увидел две головы, движущиеся в сторону трибуны. Позади Альберт, улыбающийся и с мечом. Впереди – Раймунд, с опущенной головой и безоружный. Они поднялись на ступеньку, и Альберт встал на колено перед Элеонор. – Ваше величество, с Божьей помощью я пленил для вас этого отважного воина. Прикажете его пощадить? – задал он полагающийся в таких случаях вопрос. – Прекрасный бой, граф, – протянула руку Элеонор. – Мне нужны отважные воины – такие, как он – и как вы. Ваши люди сегодня великолепны, – она показала на ристалище, где воодушевленные норманы разоружали людей Раймунда. – Возьмите, – она сняла перчатку. – О, Ваше величество, – только и смог вымолвить Альберт. Он расцеловал перчатку и, бережно сложив, спрятал под кольчугу. – Садитесь оба, – сказала Элеонор, взглядом очистив места по обе стороны от себя. Альберт, победитель, сел справа от королевы. Она повернулась к нему, с улыбкой расспрашивая о его победе. Она смеялась, хлопала его по плечу, а он, давно ею восхищавшийся, терялся, краснел и глупо улыбался. Наконец, она сочла его достаточно очарованным и отпустила: – Я благодарю вас за доставленное удовольствие, граф. Надеюсь, мы еще увидимся. Кланяясь и бормоча комплименты, он ушел, провожаемый ироничным взглядом Раймунда, который так и остался сидеть по левую руку от королевы.

	За три месяца, прошедшие после турнира, Эдвард видел Элеонор всего однажды. Она сразу же стала центром, вокруг которого вращался Антиохийский двор, и предметом бесконечных скандальных слухов. А он, понимая, что двигаться в Иерусалим одному небезопасно, стал ждать, пока Людовик соберет остатки своей армии. Послонявшись без дела несколько дней, он пристроился помогать кузнецу – огромному греку по имени Константин. Тому помощь пришлась очень кстати – работы сейчас было много. Прибывшим рыцарям нужно было подковывать лошадей и чинить оружие. Эдвард проснулся от храпа кузнеца. Поворочавшись немного, он встал и вышел на двор. Луна сияла как надраенный щит, освещая серые в выбоинах стены древнего замка, и намекая на бренность всего рукотворного. Так же она светила римлянам, грекам, финикийцам. Так же будет светить, когда не станет Людовика, Элеонор и его самого, когда от этих стен не останется и следа. Размышляя о вечном, он едва не задремал стоя. Он встряхнулся, поднял голову, и увидел закутанную в накидку фигуру. Озираясь, она спешила от дворца к помойной яме. Эдвард быстро отвернулся и хотел было нырнуть обратно в кузницу. Его остановили звуки. Человеку было плохо. Женщина на краю ямы была Элеонор. Несколько раз она успокаивалась и стояла затаив дыхание, но ее снова начинало выворачивать наизнанку. Наконец она затихла и рухнула. Эдвард поднял ее и понес во дворец, по залитому луной двору и темным коридорам. Охранник сказал – третья дверь налево. Марта, служанка, стояла у входа. "Почему отпускаешь ее одну, – рявкнул Эдвард, – принеси воды". Марта ускользнула. Он опустил Элеонор на кровать. Синеватые прожилки просвечивали сквозь ее блестящую от испарины бледность. Он смочил ее лицо водой. Наконец, она пришла в себя, сглотнула, поморщилась и жадно выпила полкружки. – У меня немного закружилась голова, – сказала она неестественно бодро. – Да. Я помог вам дойти, – подыграл Эдвард, не решаясь сказать королеве: "вы упали в обморок на краю помойной ямы". – Спасибо, Эдвард. Я... – она замялась и отвела взгляд. – Чем я могу помочь? – спросил он, – Что вас беспокоит? – Мне уже лучше. Ступай. Я хочу побыть одна. – Я всегда к услугам Вашего Величества, – поклонился Эдвард и удалился. Марта пришла за ним в тот же вечер. Он застал Элеонор лежащей на подушках лицом к стене. Снаружи уже стемнело. Несколько хилых свечей выхватывали из темноты ее затылок. Остальное пространство было абсолютно черно, не считая причудливого, зловеще переливавшегося красного пятна на стене. Эдвард даже попятился, не сразу сообразив, что это отблеск горящего снаружи костра. – Я беременна, – заговорила Элеонор, не поворачиваясь. – Какое счастье для Его Величества и для всего народа Франции, – Эдвард начал с казенного поздравления, не зная, что еще сказать. Элеонор ничего не ответила, только издала звук, похожий на всхлип. Эдвард почти ничего не знал о беременности, только один раз видел, как отец принимал роды. Чтоб как-то скрыть это, он спросил: – Как ваше Величество себя чувствует? – Отвратительно, – ответила Элеонор. – Но дело не в этом. Я не могу сейчас рожать. Не время. Ты мне поможешь. – Рад служить, Ваше... – Эдвард не сразу понял, чего хочет Элеонор. – Нет! Я не могу! – выпрямился он с негодованием. – Ты мой врач, и ты сделаешь то, что я говорю. – Святая церковь запрещает это. Мы не можем разрушать то, что Бог... – Не говори мне о Боге, ты... – закричала Элеонор, но запнулась. Она решила подойти с другой стороны и заговорила доверительно. – Извини. Ды, ты прав. Но это не простой ребенок. Он наследник Аквитании и Прованса. И он не ребенок короля. Она сделала паузу как будто говоря, – видишь, как я тебе доверяю, – и продолжила, срываясь на крик: – Его все равно убьют! – И Ваше Величество хочет, чтобы его убил я. – Умерь свою фантазию. Ты никого не убиваешь. Ты только дашь мне снадобье по моей просьбе. – Меня сожгут, если я это сделаю. – Тебя сожгут, если ты этого не сделаешь, – Элеонор вдруг развернулась и села на своем ложе. – Еврей, который выдает себя за христианина, чтобы попасть к королевскому двору. Как ты думаешь, что подумает Роланд? Я даже не смогу его разубедить. – Я не еврей, – начал Эдвард... – Ты уже один раз отрекся от своего бога. Это – второй. Будет и третий? – язвительно спросила Элеонор. – Третий будет, если я сделаю то что вы просите, – Эдвард осекся. Надо было сменить тон. – Если б я и согласился, я не умею. Я никогда этого не делал. – Найди того, кто умеет. Любая крестьянка знает, к кому идти. Найди мне настоящего лекаря, который не боится. – Я этого не сделаю. Простите. Я полностью во власти Вашего Величества, – сухо сказал Эдвард и поклонился. – Еще бы. Пошел отсюда, – Эдвард, пятясь, пошел к выходу, а она сквозь слёзы выкрикивала ему вслед: – Глупец! Иуда! Оглавление  I   II   III   IV  Высказаться Аврально