*
"Кто ищет, вынужден блуждать". Господь ("Фауст").
Посторонняя девушка, бабочка-однодневка со сбитой небрежно пыльцой и
помятой детской щекой, лежит на его руке. От чужого ее дыхания он
построил под утро из одеяла барьер. Не шевельнулась.
Думал, проснется музыка: он без нее не привык. Немую руку тянуло –
заспал, как младенца, заиграл на репетициях и по привычке баюкает. Так
ли потягивает алебастровый этот животик во время периода (три такта
назад-вперед, бестактно три, ерзай басовыми)? – он крепко
зажмурился и затерял ресницу в глазу. Колет, снежинка... Певичка и
аккомпаниатор, международный альянс. Как вчера ее звали? Ля? Ля бемоль?..
Его зовут Пос, то есть верный пес и постскриптум: все только
подразумевается и все еще впереди – между скрипкой и клавиатурой.
Призрачный Домский собор со стертыми плитами пола. Или музей Чюрлениса,
где ненавязчиво играет со стен. Либо собранье чертей. Но с видом на
Виру... И чтобы Ревель еще с одним н, а не "Таллинн".
Тминная ресничка девушки, – ее все-таки звали Инара. Лень было
вынуть, а проснешься – и щиплет глаза. Кажется, это солнце?.. Он
приблизил губы к своей открытой ладони и сдул эту девушку, теперь уже
навсегда. Пусть полетает.
Под ноготь клавиши попала грязь, но ему ни к чему инструмент, он
играет по памяти. Мысленно поскоблил он пластинку слоновой кости и
послюнил, прислушался. В верхнем до сегодня тринадцать оттенков, а как
передать, если они уверяют, что это их ре?.. Резиновое, как наркоз или
летний асфальт. Неудобно быть знаменитым: толпа должна обложить,
осадить, отстоять твой безмолвный куриный трупик, она подталкивает
тебя, не понимаешь? Она тут есть главный аккорд. Камнями забьет –
и поставит свой памятник, ну а как же еще? – Он похлопал карманы
в поисках сигарет – но пустые брюки валялись на стуле.
Это значит, рассвет. Все же ближе к высокому, прокашлявши костяную
эту настоечку. Недовешенного Есенина трижды обнесли вокруг
опекушинского Александра Сергеича – перевернуться в гробу...
Интересно, о чем они? Всё развязывают в памяти свой узелок? Толпа
– это подлая баба, ярмарочная, все ей мало, шутихе...
При разговоре с дамами – да, у него непроизвольно меняется голос.
Но не так он смеялся с детьми. Не так волочился. И от смородинной водки
по телефону пропискивало с хрипотцой, а от бормотухи в закаленной
зеленке – по горлышко, наизнанку. Коньяк засасывал он лимоном,
рот дергало наискосок и капало на манишку и канифоль. Когда были
струнные.
Для чего-то он мысленно снова пошарил смычок и наткнулся на гололедицу
перед Псковом – обрубленно падала лошадь, и на прозрачных катках,
повизгивая, скользили собаки с круглым сплетенным хвостом, а по
обочинам кверху лапами стыли шаланды, вытряхнув недорастащенный груз.
В деревне заночевали, в гостиничке (выкуренная изба с рукомойником:
гвоздь по шляпке ладонью поддашь – и капает мутно и зло, а клопы
лоснятся в обоях и наслаждаются). Коробки спичек размером с
маленького-тебя разбросаны на когда-то беленой печи –
фиолетово-синие с желтой картинкой по огненному ободку, – радуга,
воровать и меняться. Под притолокой тянуло, сквозило баней с
мыльно-древесной слизью скамьи, шайками с плесневелой чернью крапивы и
подглядом в щель и запотевшую форточку, – распаренным телом да
березовым сном.
Младшие приноровили зубную пасту с названием "апельсин", не то поморин,
выгрызать из тюбика по-крысиному, меленько – кого-то морили на
сладкое, и фельдшер уже тут как тут, отряхивал веничком дырявый свой
валенок. Расплеталась оловянная проволока и падали красные прутья на
вязаный коврик и подтаявший снег...
Дегтярный брусок отмокал. Белые вши налипли и съежились, а в мышином
трепетном сне приближалось Тригорское – обнаженные звезды над
пустой головой и яблочный привкус мороза. Сумрачный отставник в
шинельке с чужого плеча, нетерпимый ТерПитер, скакал далеко позади.
Между столицей и небылью. А как весело будет читаться наше "вчера" в
будущем веке? "Позавчерась я подзадержался в любезной компании..."
– И ушел он в небытие. – Но хоть вперед ногами, а ведь
ушел?
Душа отлетает, как пулька, в смерть – и в чужую страну самолетом
– с одинаковой расстановкой, дружок. Ей не зябко ли там в облаках,
остаканенной?................
...В это же время, захлопнув сухое окно, Инара по имени Ля наконец
обнаружила тонкую разницу между рассерженно – или не слишком:
овощи шинковать, грохнуть дверью всердцах, на лестнице попрощаться,
грассируя эхо. Очень – бы ей не хотелось никого обижать, а тем
паче, опасно и приторно потемнели в склянке духи – от безвременья
и за не к месту. Небо заволокло на картинке, предвещая вселенский
разгром. Перо из подушки планировало в клубах светящейся пыли, но и не
падало.
Ля втыкала обратно игрушечные вязанки дровишек, выкатившиеся из горшка
с икэбаной вместе с пушистой землей, и прислушивалась монотонно, как
в доме кто-нибудь есть: смачно чавкает клавиатура компьютера. Муха
пробреяла, кошка скрутила зрачок... Это Пос только думал, что он
одинок, позабыв проверять гостевую на общем их сайте, – а там уже
пишут полгода, кем он смертельно любим – и какова партитура,
температура и порно, – чего им еще? Всем всё навсегда безразлично.
– Ей стало нехорошо, и красная синева задрожала за занавеской;
Инара присела бочком на табурет, успев обмахнуть аргументом и –
недоверчиво – фактом. Эта особая бледность мнительных рыжих
– с прозеленью, ты мой Пос, – ранимых немедля, с иголочки.
Предвещали опять инфлюэнцу. Тусклый запах беременности – ацетона
и будущих детских пеленок, шевеленья внизу живота. Изменится певческий
звук нестройной души – будет лакомый, лаковый, что твой
растревоженный клитор. Ля стеклянно отбросила тюль с панорамы –
возвратиться привычно домой, и шестерка своих лебедей, с отражением
– целая дюжина, опрокинулась из канала навстречу руке, узнавая в
лицо и по голосу.
Пос прислушивался, как ветер лениво раскачивает забытый гамак на
балконе, икебану ее, облака. В этом высотном доме никто кроме них и не
крошит хлеб лебедям, богатые – бедные, экономны и скаредны. Никто
и ни с кем не знаком. Гуси-лебеди, старшие белоснежны – и серые
малыши, засыпают, шеи свернув серпантином, спиралью под крылья. –
Еще нет десяти, по часам.
Скошенная машинкой трава полыхнула и взметнулась порывом – истома
маслянистых цветов и бензина. У соседки, застрявшей над люком,
ортодоксальная юбка задралась сзади на голову от сквозняка, но она не
увидит... Сказать?
Вот вагончик с мороженым и музыкальной водичкой; вон мальчишки
навстречу – они-то всегда маршируют. О мачту в канале звонко
бьется приспущенная проволока, и хлопает парусина. Это бы оркестровать...
Европа вокруг – казненных, казенная. И на первом же ясене...
Нюренберг – это фабрика игрушек, а вы что подумали, а? Как
брезгливо повел бы Бабель коричневым носом с пенящегося коня, с мясом
выдернутого из-под рассеченного саблей героя, "теплый запах родины
испарился"…
Ля грешно обвинять. Ей пригрезились новые джинсы с лейблом и штрипками.
Прошитые люрексом, латексом, лайкрой, кто же теперь разберет... И
пригласила Инару на Запад многоопытная подружка, за так завлекла:
драишь чужие подъезды, не разгибаясь (что моя поясница!), даришь себя
мне, и я забираю все черные деньги в бездонный держи-карман. То твоя
лебединая песня – но ты же сопрано? Лайма и крохоборила: что ж ей
не взять?
Ночью прикладывалась к птичьей Инариной грудке свистящим дыханьем,
зубами слоновой кости, как клавиша или как долгое ля; потягивала
прилежный сосок – а внутри пустота. Вот содрогнулась, обмякла
– у нее теперь стало нутро ощенившейся суки, можно просунуть
ладонь. – Да некому, Лайма.
Она вскармливает ледяного ребенка. Покачает, как куклу – а он
ей ничего не поет. Муж ее – клоун и гей, невзначай задержался за
юбку, пригрелся, там и куролесит. Искупает вину за фишизм, – он
то есть ариец. Ему все это видней, по памяти и по нетрезвости.
Изначальная близость немецкой их философии с русской... их уже, еще
нашей? Гармонии нет и не будет, но стремление к ней – завсегда.
Проповедывал Гришка Распутин, "грех-то только тому, кто его ищет, а
если скроз него идти, нет тебе греха". На нет – и суда...
Это Лайма легка на помине, но Пос перетопчется у себя, переждет. Фразу
додышит, додумает. Это влажное тремоло наверху и вон то пиццикато...
Маяковский, и Лиля, и Эльза страдали от гриппа, просто Лиличка вместо
письма посчитала, что поэту полезно раскачиваться на кресте, его там
обдувает. – В рост пускала стихи, под большие проценты. Эта очная
ставка с компьютером или книгой, ставка на пианино, собачья стойка
души... Сам себе пиши письма и музыку. – Пос пощупал пульс,
прикоснулся к пламенному язычку карандашом (альвеола свечи), и как-то
дешево сник. Мелодия не проливалась.
Эта Лаймочка еще поскреблась приклеенным ногтем по косяку (дверному) и
пропела, подражая – вполне знаменитой теперь уж, с отрывом –
Инаре:
– Когда в конце прошлого века... тысячелетия... я тут бывала...
– Не сдержалась и прыснула в горсть. – Ваш Вольфганг
увлекался каждой встречной девицей. Где же тут мой кавалер?!. Одна из
них, милый Пос, кузина Мария Анна Текла, жила в Аугсбурге. Неправда ль?
– Да уж, неподалеку. – Пос потерся о ломкое плечико Лаймы
шершавой щекой, на мгновенье стало прохладней от равнодушных объятий
и шелка. – Но он уехал в Мангейм, чтобы влюбиться в шестнадцатилетнюю
певицу – опять же, сопрано (Алоизу Вебер, запомните, барышни).
– И надумал кататься с ней по Италии... Ты вот поправишься – и мы
тоже поедем. А у вас градусник есть?
– Тем не менее, он оказался в Париже и глухом одиночестве; Алоиза же
сделалась знаменитой оперной певицей, прямо как Ля, – Пос
изобразил балетное па и пошатнулся в третьей позиции, при его-то
комплекции. – Но женился Моцарт на ее сестричке, Констанции...
Перебор кастаньет, ветер расхлябанный, сорвал занавеску и хлопает,
– Пос оглянулся в поисках ну хотя бы помады – записать
переход, но ничего подобающего не нашел.
В комнату просочилась Инара – прислушивалась, смеясь и скрестив
руки на узкой груди. Лайма старательно-патетично прибавила:
– В Париже – как музыковед, я ручаюсь вам – он сочинил
концерт для флейты и арфы, но соперники ополчились на его возможный
успех. Поэт и толпа, напряженная забота лучшего друга, ну и так далее.
Время Вольтера, проповедей Руссо, аппетитного Кука... Есть у вас
градусник? Ты его лоб-то потрогай! И сделай глинтвейн.
– Ну а любовь? – приосанился Пос, опираясь на руку Лаймы. – И
Констанция забралась к нему-остывающему в постель, чтоб уйти вместе
с ним, заразившись. О, я вас всех расцелую! – Он привлек их к себе.
Инара, отталкиваясь от пышущего его живота, извернулась и выскользнула
из-под стертого в нелюбовных конвульсиях локтя. Трагически-отрепетированно
произнесла:
– После смерти Моцарта ей оставалось полвека гадать, отравили они его
– или не очень. И еще: похоронен он загородом, в общей могиле
– никто не ведает, где.
– А у Фета, между прочим, стих "Лихорадка", вы помните? Педагогично,
если я так поняла. Вы только послушайте:
– Это начало стиха? – Задумалась Ля, придержав над подсвечником
зажигалку. – А ром у нас, правда что, есть?
– Ну и конец, вот пожалуйста... "Целовала крепко в губы –
Лихорадка ли она?"
– Да, между прочим. – Тряхнул головою Пос, прогоняя сонливость.
– Мадам Инфлюэнца! Йезус-Мария, за что.
Пос, безрезультатно накачанный аспирином, устроился во главе стола и
вяло жевал салат из омара. До него долетали обрывки; теперь это
стойкая Лайма воркующим, выморочным голоском:
– В юности мне хотелось под ними лишь одного – заснуть наконец, и
пусть вытворяют себе, что им угодно. Особенно когда на тебя приходилось
тел по шестнадцать с утра, а ты ж еще просто ребенок! Сигареты бы об
тебя не тушили и били б не очень, – тем более, что следы. Не утюг
в валенке, хотя покруче тюряги. В Англии раньше норма такая была –
кажется, в сутки по сорок, я точно не помню. Но доставало и до двухсот,
эти уж доходяги, я книжку читала. Русская выдюжит все, она не погибнет,
только что синенькая – и просвечивает, ничего. Но мы-то латышки...
– Ну и где разница? – Ля допивала наперсточный Вана-Таллинн.
– Он говорит тебе светское, а мысленно раздевает, – от
лицемерья тошнит. (Она вспомнила про беременность, осеклась).
– Отношение к женщинам, к детям... Ты слышала про тайваньские куклы?
Крали младенцев, потрошки вынимали и набивали животик наркотиками –
главное, чтоб управиться в двадцать четыре часа. – Пока еще
розовый. И вот такие "мамаши" переходили границу, прижав к себе спящих
детей. Что после этого?!
Инара ударила кулаком по столу, пластиковая ножка споткнулась и
накренилась, но сервиз устоял. Пос слепо вскинул туманную голову,
шумнуло в ушах... Теперь уж недолго, наплывают кровоточащие облака, и
веки запламенели. Только б успеть отделить напоследок податливость
тела от неприступной и непристойной души, дабы не мучиться – но
дострадать; дожить бы скорей и подготовиться планомерно к
безболезненной смерти, если такая случится. Хорошо бы еще умирать
всего один раз – и единственной смертью, не разными... Кабы это
все был шопенгауэровский сон, то как просто (мы все едины; смотрим,
хоть видим розно, – а впрочем, не видим). Ипполит в "Идиоте"
верно сказал: "Нельзя оставаться в жизни, которая принимает такие
странные, обижающие меня формы"... Словно в пустыне хамсин, –
гнет песчаного ветра, но это по части Фрица, – предгрозье души, и
сплошное терзание ради высшего смысла, мне до сих пор недоступного.
Это как приторный запах гудрона, на котором аж четверть века назад
раздавили кудрявую шавку, смешную мою собачонку – а все не уходит,
бросается под колеса. Машина окатит газовым выхлопом – и опять
далеко. А я помню зеркально поводок и закопанный триминг – тот
гребень железный, которым начесывал пушистые баки и крючковатый
вертун...
– Мы же с тобой нелегалки, – Ля через стол потянулась за общей
бутылкой, – кровные сестры. Рядом открыли на днях караванное
поселение беженцев, я проходила – югославка стряхивает пепел на
цветы, космы свисают, в глазах пустота, но под окошком сынишка играет:
он выжил... Лайма, родная, прости.
– Ты же в шестнадцать сбежала ко мне от родителей, masa, и что тебе
там не жилось? – Лайма задумалась, подперев рукой подбородок:
слышала только себя.
...Две недели назад похоронила она новорожденную с розовой лентой и
погремушкой – пластмассовым медвежонком. Резус, фактор, вот и весь
аргумент. Лишь разок к затвердевшей груди приложила – и унесли в
пеленках, сухих навсегда. Где уж, истлеет в полгода, и нечему там...
все просвечивает. Лайма надумала не перевязываться сорок дней, –
будет сцеживать молоко в память о дочке, никому чужому не сдает, –
все этой крохе. Можно было б набрать полную ванночку, малышку свою
искупать, – да ведь ты под землей! С венком жестяным на
поверхности. Лайма пощупала кофточку, проступило пятно и желтой
звездочкой расплылось, насмешливо, как улыбка, – время кормления.
У нее начинался мастоз – лактостаз, инфильтрация, "распирающие
боли в области молочных желез", посев крови на стерильность (зачем?!)
– и рекомендация "научиться сцеживать" (для кого?!!). Лайма
пыталась отвлечь себя; перевела внимание на отказницу там, где лежали
на сохранении, в общей палате. Этой девчонке несли передачи –
косметику, лаки, всякий безбожный плейбой. Она сама расписалась, что
оставит ребенка в больнице. На усыновление – и хоть кому, только
ей чтобы не сообщали. Она же еще молода, ей так хочется жить! Как
тогда мы, растерзанные, с животами в бандажах и кулаками на капельницах,
не задушили подушкой? Как мы сдержались, снесли?
Лайма вытягивала себя всеми силами на поверхность из-под нежилой той
воды, впивалась негнущимися ногтями в ладони, зубы смыкая до хруста и
крошева. Собраться – расслабиться. Meris, nave, мачеха-смерть.
Где это было, когда – утренние звезды пахли жимолостью перед
дождем, а вечерние, влажные в руке – медуницей?.. Если с Даугавы
смотреть, то одиннадцать колоколен многоголосо звонят, окликая тебя и
ушедших. Только крепче закрыть глаза...
Девчата в пионерлагере свешивали попы с третьего этажа и мочились в
шиповник, поднимая сытых шмелей. Но это – по надобности, а
местная шалупонь струит с моста на экскурсионный кораблик. Йезус-Мария,
отвлеки ты меня хоть бы чем... И слоновьи ноги вязов в Рейн заступают
(чтоб берег не оползал), – теченье без цвета и запаха.
Инара ее не торопит, – Фауста пробудила, вернула к жизни природа,
земля... Пробежала мысленно встречную мелкую арию, – нет же,
либретто не то, сколько их плоских. Не окликнула Лайму, но просительно
шепчет вдогонку свое, обнаженное, бытовое – что попадет:
– Некоторым женщинам нужен лат на дорогу, – пасть, почувствовать
себя гулящей. Образно, марку. Чтоб свою марку держать. И чтобы там
радостно чавкало. Miilestiiba, nave. В детстве нас так учили, что, если
много насильников сразу, то ты не залетишь. По этому принципу ты тогда
и жила? Таблеток-то ведь еще не было... А моя одноклассница при
известных, серьезных родителях ездила в Тбилисо на сезон: ее возбуждало,
что там "любят" под пистолетом, – она была б рада и так... Джигиты
поди не догадывались? Runajot okupantu valoda, – говоря языком
оккупантов... Ах ты мой bralis, человек человеку никто.
Машинально Лайма слизнула струйку крови, стекавшую с губ, – а
когда, не заметила. Нет, теперь уже лучше, но дай прикурить. Она
затянулась, не чувствуя:
– Наша распущенность – хочется шоколадного торта со сливочным
кремом, и жиреешь до свинства. Точно так же ты разрешаешь себе
переспать, когда там зудит: не развита воля. Тот же наркотик, – на
Поса взгляни, когда он при деле. От партитуры ты оторвать его можешь?
– Да, все время одно, развратил – и бросил тебя с проснувшимися
страстями... Хорошо было в детстве, не знать, – запаздывала Инара.
– Каждую пятницу и субботу все с кем-то "спят". И кого-то сию минуту
насилуют, вот в это конкретно мгновение, – у меня кулаки сжимаются,
как я подумаю, что на моем месте теперь другая девчушка, и над ней
измывается зверь. Честно, уж лучше б – осталась там я навсегда.
Это что-то религиозное, но я так ощущаю. Чем ты меня устрашишь? Да я
же все повидала. Человечек – такая жилая сволочь, над собой
поднимается и трепещет все ручками, – Лайма смеялась беззвучно и
мелко, без тени улыбки, стараясь изобразить подобие – чтобы не
плакать. От неверного жеста с полки над головой слетел двухтомник
Сережи Касьянова, Ля бережно переплетенный и склеенный. И за ним по
частям заскользило полн.собр. Володи Магарика, Фрицева друга – и
его же подарок, зачитанный ими до дыр; пахнущий типографской краской
"Давид Паташинский"; вяло шлепнулся однотомник Арье Ротмана, –
эпоха, какие стихи!..
Ля подбирала с полу растрепанные заветные книжки, Пос дремал за столом,
а скучная Лайма по инерции переставляла слова:
– Постель еще долго хранит тепло, – хотя поцелуи и "выдыхаются"
(по Франсуазе Саган). У меня после смерти малышки, естественно, глюки:
каждую ночь будто приходит один мой дружок, оставшийся в Риге, со мной
переспать – а муж на кровати при этом рядом храпит, так что мне
страшно дышать или двинуться. Понимаешь? У Фрица ведь комплекс: дед
его был нацистом, кем-то там при печах – отсюда вся эта
разжиженность, – мысленно Лайма споткнулась, – инфантильность
и мазохизм. Я же ему на соски бельевые прищепки цепляю,
веревками руки кручу, браслеты там разные, плетки... Кисейная
барышня, а никакой не мужик. Там все внутри затаилось. На грудь капаю
воском, чтоб извивался, – тогда только он и расслабится. У него
все вены в порезах – попытки самоубийства, и шея под воротником
– ты бы глянула, Ля...
– Я тут видела на одном рок-концерте, – согласно кивнула Инара,
– как по рукам передают в зале девушку. У выхода, где в
прямоугольной лампе человечек зеленый сбегает по лестнице вниз, –
растерзана, без сознания, вся в синяках, и свисают лохмотья кофточки с
лейблом – он, представь, держится! – Только девушки нет.
На полуслове в дверь жеманно царапнули и постепенно просунулась
крашенная голова с напомаженным ртом и дребезжащей сережкой: Фриц
промяукал кокетливо свое фальшивое, приторное, несуразное. Лайма не
глядя подвинулась на край дивана, освобождая просвет. Фриц бочком
забежал, теперь уже по-собачьи, и прихватил с крючка кухонный фартук
от "Филипса". Своему отражению в зеркале он сделал книксен и
продирижировал вслух холодным мангалом, гримасничая, как всегда,
– его вежливо слушали, продолжая свое: Фриц пассивен, изломан
– а добр беспредельно; несчастен, оттого что неглуп... Веснушчатый
клоун, пропрыгав, стянул с Лайминой шеи газовую косынку, накрутил себе
на бедро, потом на коленку, на взмокший высокий лоб. Ему брезгливо
подали рюмку бальзама и обреченно вздохнули.
Посу пригрезилось разом, как в детстве сажали его на панамке в центр
грибницы, и родители юные ликовали, когда он "находил" боровик –
скрипящий под пальцем, с каплею на макушке, с глянцем брусничных ногтей...
Или укладывали в прозрачном лесу на тропе, чтобы лопаткой для куличей
раскопал он семейку смешливых лисичек. Полз деловой муравей, толкая
спаренную иголку, оброненную сосной или пасмурной елкой, и Пос
переворачивался неустойчиво на спину, барахтал руками и различал
наконец стремительные облака в березовых прутьях, дрожание желтой
листвы, обрывки голубизны и мамины, еще не скрюченные подагрой и
смертью, а щекотные влажные пальцы.
Как обычно, общий их разговор звучал на четырех языках. Все понимали
друг друга, но произносили – как себе легче, опуская, по
Мандельштаму, цепочки. Лайма с Инарой еще продолжали вполголоса свое
разноцветное, циничное и сокровенное, нет:
– ...Она хрипела и хрюкала, как бутыль, клокотала и булькала нижним
своим этажом. Представляешь? Никак не забуду. Если губы и ноздри
ассиметричны – ну так и там... Никогда не поймешь, зудит эта
стерва-мотня – или просто волосы выкрасила и началась аллергия.
Может быть, вши? Сенная лихорадка. Ты Посу еще подлила?..
Ля перекинула через стол подушку, чтобы больной да родственный все ж
не сползал, и потянулась за зельем, продолжая забалтывать:
– Окулист подбирал ему как-то очки, задумчиво произносит: "А вы знаете,
все видеть ведь и не нужно!" Специалист, не откажешь. Местные наркоманы
при голубом свете общественных уборных не могут попасть себе в вену
– уколоться в кафе. Неплохо придумано, верно?
– Ты же не открываешь окно лебедям, делаешь вид, что их не заметила,
когда у вас мало хлеба? Ну вот сама посмотри: там, на канале, собака с
таким хвостом – просто не может оказаться хорошей.
– Заданность и характер... "Смиряй себя!" – Вот мудрость прописная",
– это Фауст сказал. Мол, вот так нас учили – и до зубовного
скрежета сдерживаешься всю ночь. А Владимир Соловьев невольно ответил:
"Я стыжусь, следовательно, я существую"...
Пос встрепенулся, и валик выкатился из-за его согбенной, удерживаемой
впереди животом, но костлявой, как арфа, спины. Неуверенно тыча вилкой
в пустую тарелку, он что-то там произнес:
– Запереться бы одному, как Декарт, это точно... И чтобы Мамардашвили
перефразировал и объяснил на пальцах потомкам. Всеединство Соловьева
наивное, точней, триединство Истина-Добро-Красота, святая троица...
спасет мир... как бы не так.
– Соловьевское ненасилие. Что б он сегодня сказал? – оживился
Фриц по-немецки. – Он вырос из славянофильства...
Бытовая философия их не утомляла, поддерживая неверный огонь все еще
ненасытной души. Верхняя половина комнаты была перерезана горизонталью
дыма – Лайма тянула сигару, а Фриц пригублял, отставив мизинец,
тонкие дамские сигаретки в костяном мундштуке.
– Уток осенью здесь отстреливают, останутся только селезни, – чтоб
не плодились. Китай, – по-латышски сказала Инара. – Когда
розы зацвели второй раз, то стояла такая жара – волосы сушишь не
феном, а под вентилятором. Даже компьютерные мошки испарились от зноя,
а уж они совсем ничего не боятся, летят на экран и тебя пожирают...
подробно. А уж на кровь с молоком... Бедная Лайма!
– А мы с Фрицем кутили тогда на моторном крейсере – я загорала на
крыше, а он догадался бутылку шипучки открыть на полном ходу. – Мы
ж еще радовались... Пробка рванула – и все ушло в Рейн, нам
остался глоточек. Ну хоть шампанское не превратилось в огонь, как у
Гете!
Пос перетаскивал себя по частям на диван: закинул двумя руками вялые
ноги и грузно перевернулся на правый бок, чтоб успокоилось сердце.
Выплеснулся из рюмки бальзам, но никто не видал. Еще не сбросившая
складки, как кенгуру; все еще матерински духмяная и такая домашняя,
откровенно бездомная Лайма в который раз вышла слить молоко в
умывальник и унитаз. Переоделась в Инарино и возвратилась к столу с
покрасневшими веками и стеклянной улыбкой, – птица Феникс,
оловянный солдатик, трезвый от скорби и страха... тоже, герой.
– Потеснись, магистр всех пьяных степеней, любезный мой Фауст! –
Обняла она походя Поса, как мудрого пса.
– О латышах не сужу, но что касается твоих былых соотечественников...
Это народ вне закона, бессильны здесь Локк, Руссо, Монтескье и нет
речи о праве! С палкой над вами так и стоят Иван Грозный, Петр и
Сталин, а философия испокон подменялась политикой, в лучшем случае
литературой. Девочки вспомнили тут Соловьева?
– Фриц, прекрати, – замахала шутливо руками Инара. – Он
полагал, что животные не смеются! Где ж это видано? Посмотри на любого
щенка!
– Ну а если всерьез, – перебил ее Фриц, даже забыв покривляться,
– он говорил, быть лучше больным человеком, чем здоровой скотиной.
Но мы ушли недалече, ты вспомни разнузданных римлян. Точней, я считаю,
что гармония может настать на новом этапе, когда населенье Земли
существенно сократится... Но антики нам показали – за Грецией
следует тот же нероновский Рим, за серебряным веком – свинцовый.
По Константину Леонтьеву – необходимость страха Божия (страха!).
Нам ли он не знаком?
– Твой монах Климент в Оптиной Пустыни что-то такое прознал, –
оживившись, откликнулся Пос. – Хотя бы провидческий этот призыв
"подморозить Россию, чтобы она не гнила"... Как ты находишь? Русские
– исторически озлобленные дети, мне до них, родимых, рукою подать.
Разве что эмиграция приоткрывает глаза... Когда уже поздно. Братья мои
– нецивилизованные образованцы со скворечником на бугре, это же
уникум. И фольклор у них развит, площадной балаган, – и постоянный
козел опущения в виде чередующихся прозревших, пророков в закрытом
(фактически вечно) отечестве. Наши консервы сохранятся недурно при
ледниковом периоде: самобытны, нетронуты (прежде всего умом), неразвиты,
– не перечислить.
Ля подложила в тарелки холодного мяса с горчицей и тминный, домашней
выпечки хлеб. Крепко ударило в ноздри, открыли окно, в щель вставив
ненужную книжку, графомана с усами – кажется, Дмитрия Быкова. На
траву слетела обложка, и занавеска взметнулась; лебеди все еще ждали
подачки. Лайма разгневалась (первое смутное чувство), не успев
прожевать:
– Мальчики, как же отечество? Тем более, что оно перманентно в
опасности. Пос, может быть, ты совсем не любил свою мать?
– Наша госвласть испокон веков держится не на том – не на правах
и обязанностях. И свобода нужна одному только разве что Лосскому, –
устало поправил Пос. – Ты спроси их, они-то предпочитают палочную
систему, тирана и лагеря.
– А я предлагаю всех опять в церковь загнать, на аркане, естественно,
и начать – продолжая мысль твою, Пос – просвещать, – не
выдержал Фриц, по привычке обгрызанным заусенцем поправив серьгу.
– Параллель той же самой тюрьме, раз им так хочется.
Всечеловеческая любовь тебя не возвысит, а успокоит и просветлит. Не
то – любовь к ближнему, потому что вот это работа. Так что выпьем,
пожалуй, за нас! – И тут он, юродствуя или впрямь, перекрестился
попеременно лимонадом в бокале и бледным, как истина, коньяком.
Они пили не чокаясь. Траур. Пос пригляделся к углу: там промелькнула
жесткая тень от собаки, – значит, сейчас все начнется опять. Он
заспешил с расстановкой, стараясь ясней и короче, и перебивая себя:
– Счастье народов – лишь передышка в войне. Мещанство интернационально,
как вообще все пороки. Мы говорим о толпе, инертно надеясь, что это
– соборность. Русское "истинное" – в смысле неразвитое,
эмбрионное, для цивилизации подчас рудиментарное, – вечный
российский церковный феодализм. Панмонголизм смыкается с панрусизмом,
дикие орды современности, – опускаю. Строй вытекает из жизни, а
не из книг. Но стихия народная рассчитывается и предсказуема! Культура
же полностью не исчезает, как нам известно. Все остальное уже отошло
субъективно и безвозвратно, потому что вернется не к нам и на другом
витке. Я, например, – отрекаюсь. – Пос замотал головой, чтоб
Лайма не перебила, не вспомнила обожаемую, боготворимую в детстве им
мать. Не было сил объясняться. – Что на земле постоянно –
мелкие войны, голод, слепота-глухота-немота (это существенней) целых
народов, использование ситуации властью; вера, как колбаса перед
носом – дразнилка, и дух струится... пряный запах в ноздри
шибает... – Пос отвлекся и сбился.
– Собственно, патриотизм и разизм... Уже – росизм – и
панрусизм, который ты вспомнил, – поправил его развинченный,
неспокойный приятель.
Пробежала серьезно собака – та, что валялась так долго на осевой.
Вот уже четверть века. Пос понимал, что, как композитор, творец, он
чувствует тоньше, острее – ходит по лезвию, пробует, будто
холодную воду. Но не как Фриц, – тот не расстается с веревкой и
перочинным ножом, – жить ему невмоготу под гнетом прошедшего. Нет,
Пос перебирает ноты на заднем плане (боковое зрение уловило вертлявую
жучку, холкой до потолка), за столом заглушает оркестр в стучащем мозгу,
старается быть как все (но как кто?!) и со всеми, тем более в этой
горячке, – работать безрезультатно, все ускользает сейчас, и звуки
перебивают друг друга, сливаясь в поток. Пос раскладывает по оттенкам
поющую боль, ощущая малейшие перепады температуры – холодно,
теплее, теплее, – как в именинной игре. Это не от рыжины, как
считает Инара, но – отвлекись от пустыни скользкого жара и,
перелезая через шершавый бархан, навязчиво, лбом о тугие пески, как о
щёки, вспоминай, как все это было: снег легчайше, бесшумно парил,
вбирая все звуки; просветленный блоковский Петербург в жОлтом (пить,
песок, поперхнись) напряженном окне... Деревянный, нет, задеревеневший
памятью гимн государства... Он сбился в который раз и едва не
расплакался, наказанный брошенный мальчик. Запах розовой, свежей сосны
– или свежеубитой – приходит по мановению, – привкус и
запах снежка, красные в крапинках стружки с крошевом талым под синей
мартовской тенью и полыньей... Нет, горячей, это желтые и сырые
опилки июльского полдня и скрежет двуручной пилы, затупившей о сучья
зазубрины.
Пос останавливается на Аничковом мосту, прижавшись к клодтовому коню,
опрокинувшему отражение в ту же, всё туже Фонтанку и не доставая
макушкой до перевернутой треуголки Наполеона: так прислонялся тут
Бабель, бубнил себе в нос. Пас = постой = это Пос? Чу, как снег
повалил, и не видно ни зги!.. Экран затрепетал, словно бабочка, и
погас. Дали свет в зале. – Прожекторами в лицо.
– ...Добродушный, но жесточайший народ с дедовщиной во всем, –
сталинизм всех эпох, вперед и назад, и нас это роднит до сих пор,
– не унимается Фриц, проступая в чернильном тумане Фонтанки и
Рейна. – Перед властью я преклоняюсь, я русский душой, а ты –
больше свободолюбивый немец, опять парадокс. Народ ваш опущенный, а не
отпущенный. – Ну вот как я. Пренебрегая тем, что снаружи, русские
не занимаются также и тем, что внутри – духовностью, духом. О
каком прогрессе мы вообще говорим?! Только техническом. О каком
совершенствовании?! Лишь в рамках отдельной души. О свободе в
цивилизованном мире? Где же ты видишь свободу? Разве что в джунглях? На
необитаемом острове? Свобода от себя самого – вот что было бы
ценно, пожалуй. А других я терплю...
– За милосердие призовут расплатиться, – за то, что ты людям даешь.
Это высшее удовольствие наказуемо, правда же, Лайма?
– Ты ходишь в церковь, как в школу – потому что лишь собираешься
стать праведником, а разве не так? – Лайма закуталась в плед с
головой от сумеречного нашествия мошек, наконец почуявших, дорвавшихся
до молока. – Только церковь жадна, плотоядна и лжива во все
времена, как противное от религии, так про себя я считаю... Но не
настаиваю.
– Ля, это важно, то, что ты говоришь... – Пос полуочнулся, застыл,
как в "Замри". – ...Обязательно существует связь между созданным
тобой – и твоим же уходом: Лермонтов все написал в 27, и его
немедля забрали, а Моцарт... Я полагаю, что нераздельно – давать
и за это же корчиться в муках. Страдание очистительно, это высшая мера
– рост, отпущенье грехов. У да и нет всегда есть двойник –
как тень. Черно-белое, вместе – полифония. Проводя параллели, я
мог бы сказать, что пустыня есть лихоманка Земли... – Кто о чем,
а я вот...
– Имеешь, маэстро, в виду, – Фриц вытянул руку, как Ленин, –
что разрушаются горы – но не исчезают? Соответственно, и человек?
То есть что камни есть кости, реки – должно быть, сосуды,
трава – это волосы? Человек – это миниатюра Земли, от которой
рождается – и возвратится в себе же подобную, в материнское лоно,
домой?.. – Он вдруг, суетясь, затянулся. Боялся, что перебьют.
– Как-то я возвращался в Германию из Иерусалима. С поезда в
церковь зашел в той самой обуви – с прахом святым на подошвах.
Удивительное чувство возникло тогда, понимаешь ли, Лайма?.. –
Птичий голос его задрожал. – Если бы Бога не было, жить было б
скучно и тошно, а так ты себе говоришь: мировой разум, великий замысел,
есть всему оправдание, – только нам не открытый смысл. А подъем
от физического через терзания к истинному и нравственному – вот
это наверняка. Смени-ка ты свечи, пожалуй, Инара, а то уж коптят...
Мой фартучек воском пропахнет.
Так вот и лето пройдет, – опомнилась Ля, незаметно коснувшись
шелкового живота под рубашкой. – Но не шевельнулось. Временное
грозовое затишье... Она сейчас точно знает, о чем подумала Лайма.
Сознания соприкасаются (так в воздухе носится образ, мысль или звук, и
художники одновременно создают очень близкие вещи, Пос так всегда
говорит). Интуиция как атавизм, или наоборот? Мать слышит ребенка,
влюбленный – свою ненаглядную, – взаимные чувства сливаются,
если не переходят друг в друга. Можно ли сделать вывод, как в классе?
– Эгоистическое сознание ограничено временным отрезком
– рамками жизни... Нет, не буду перебивать, это мысль девичьи
наивная, стыдно сказать.
Она представляла себя в гамаке на ветру, в одеялах и с книжкой –
того и гляди, унесет в изумрудные облака. Лес возле Рейна набух
подступающим сумраком. С Лаймой забыли спуститься за польскими белыми,
напоминающими моховики с ярко-желтой изнаночной губкой, – их
отварить хорошенько и со сметанкой к столу... Даже кошка на книжной
полке услышала, размечталась. Пос недавно был занят прелюдом и
произнес машинально – то, что и думал: "Подождем три часа, как
тебе после этих грибочков, а тогда уж и я за компанию". Что же, хоть
искренне...
За окном провезли светофор на тележке – передвижной, на висячем
замке. Значит, снова разроют дорогу. Перекопали неметчину, кладбище
перевернули вверх дном... Коровы больны и будут отстреляны массово;
передавали, что заразили японских – глаза у них тоже косые?.. Да,
поменять эту лампочку. Фриц стащил ее как-то в борделе, такую оранжевую,
чтоб дефекты тела смягчать, и вкрутил для гостей над диваном...
Лайме снится рижанин. Даугава и самая высокая колокольня – у
собора Петра, и памятник Свободы под вымытыми голубями... Свобода от
памяти, от себя. Наше ближнее озеро – перелетное, оно тоже летом
загажено гусиным пометом, – не то что там плавать, нельзя и на
лодке грести. Но зато есть фазаны, – есть... А что же им
кушать?..
Инара водрузила на край столешни джезву и мелкий, глухо стучащий
фарфор, остатки торта разложила на блюдца; Пос жестом остановил... Да,
так в лесу она думает про Мандельштама – там его фобии вечно
зеленые в елках и сосняке – боязнь вышины и простора, замкнутых
пространств и... Нужно перечитать. С человеком уходит весь мир, –
хотя бы вот моя бабушка, ходячая энциклопедия, теперь уже вечно
лежит... Ехала как-то в купе из Москвы еще в тот Петербург, настоящий,
а напротив сидел сам Павел Флоренский с плетеным таким саквояжем и
– к слову – тортом внутри... Уж он мрачен молчал поначалу;
но разговорились недолго под перестук. Бабушка-то еще не была
переводчицей и пианисткой, но воспитана, искрення, хороша! Куда же все
это девается, так быстро – что нет и следа? Заозираешься
сиротливо...
А вчера заявился сосед наш, миллионер. Со своими бутылками пива –
из холодильника, так что струился хлебный парок. Выпить-то выпили, но
домой эти две пустые бутылки он незаметно унес! Несколько центов, но
завтра он сдаст в магазине посуду.
Вот коричневые кузнечики или цикады в рифму хозяйничают на балконе, я
слышу меленький стрекот маникюрных их ножниц. А Пос?.. Разве это не
музыка? Кажется, он задремал. Если день несчастливый – как начался,
так пойдет. Но все-таки – кофе...
Фриц примерял эфиопские маски, кривляясь у зеркала и вертясь то к
Лайме, то к Ля – за одобрением. Искупая чужую вину, он шесть лет
прожил в полыхающей точке пересечения континентов, – да так решить
и не смог, то была Азия, Европа ли, Африка. Из его простреливаемого
снайперами навылет окна просматривалась пустыня и была видна все-таки
Африка – точнее, водна – через узкое Мертвое море, стальное
с утра, пастельное в полдень и колышащееся от марева на безумном,
бессильном закате. Фриц был религиозен, в отличие, скажем, от
постоянного Поса, который сегодня все больше его удивлял.
– Что же, Сократ бы одобрил: давай-ка поспорим, родим подобие истины,
– гримасничал Фриц, пристально вглядываясь, как из-под очков, в
полузакрытое лицо собеседника. – Поговорим о тебе. Бывшая родина
всегда будет развиваться вопреки внешней логике, несомненно. Ты вот,
мой друг, атеист, но и Фома не менее личность, – когда он
свободен. Бог в человеке, мне думается, возможен без всякой религии
(не нравственности, не морали, конечно, – заметь). Что есть
значительней личности? (Когда она таковая). Но человек по-разному
проявляет себя в состоянии внешней подавлености – и свободы. Здесь
интересен = невольный ли = опыт? – двух старых друзей, не могу
опять их не вспомнить, – отцов Флоренского да Булгакова. Нестеров,
и в насмешку – 17-й год, начало конца... Как ты, естественно,
знаешь, – Пос, ты не спишь? – дотронулся Фриц до плеча, и
нежилой композитор содрогнулся от холода. – Как нам известно,
Флоренский остался в России, Булгаков был выслан, и оба они продолжали
писать, Флоренский – до гибели в лагере. Все кончилось не тогда,
когда у тебя отобрали имения, и не тогда, когда сожгли шахматовскую
библиотеку Блока, а в 22-м – двумя нашими, немецкими пароходами.
Когда всех изгнали, кроме опять же Флоренского. Это точка кончины
настоящей, боготворимой нами Руси. Но я, к счастью, могу ошибаться.
Пос пытался внимательней слушать, то погружаясь в сонную оторопь и
гриппозную одурь, то стряхивая всеми силами головокруженье и боль. На
его горячих ладонях проступили стигматы – он впивался короткими
ногтями пианиста и скрипача в мозолистую волну и прилежную мякоть, чтоб
не забыться совсем.
– Погоди, не так быстро. И сядь наконец, не мелькай. Ты говорил о
России. Страна стихийна, это оплот беззакония. Внутренние течения
пересиливают любые наши теории. Какая свобода, пока они все там рабы?!
Что делать им с демократией? Их гласность – это товарищеский суд,
их коллегиальность – святая тройка, прости каламбур. Традиционная
русская община, с которой так носятся классики, это колхоз, сбившееся
с пути стадо, то есть опять же толпа. Она выталкивает тебя на поверхность,
как пробку (если в тебе генетически что-то осталось, как я понимаю, и
если есть искра огня), и ты начинаешь мыслить – в идеале, конечно
– и жить. Лайма сердилась, что нет у меня к ним любви? Вера в
народ – ну, как же, естественно. – Что он таким и останется.
То есть самим собой. Как бы его ни крутили, точней, именно это
способствует, наоборот... То бишь о чем я, прости? Марамзин написал
замечательно: "Я творю литературу имени меня самого. Меня слепили там,
на родине, по образу и подобию. Я ненавижу родину, но я люблю подобие
и образ". Кажется, именно так. Вот и я не способен любить – и не
уважать. Да, брезгливое отвращение к массовым русским, к толпе,
сменившее удивленье и жалость. Лайма, хоть ты не сердись, постараюсь
тебе объяснить... А вообще мы не спорим с тобой, говорим об одном,
только подходим мы с разных сторон, Фриц, разве ты не находишь?
Лайма поднялась, поджав горький рот, и молча направилась к двери,
захватив полотенце – под душ, подумала Ля. – Вам бы только
одно – заглушить всеми силами совесть, свою и чужую, –
ополчилась на Поса и Фрица. – Тоже мне, верующий – а попытки
самоубийств? Вены все в шрамах, а горло – как только Лайма все
терпит! Ля громыхнула тарелкой и стушевалась, выскочила за подругой,
стараясь не привлекать внимания, не мешать. Ничего не сказала:
мужчины, они разберутся. И всё же, конечно, друзья.
Через минуту на колокольный и гулкий смех Лаймы отозвался
колокольчиковый, цветочный Инары. Пос прислушался к этой светящейся
музыке воды и неразличимых улыбок, продолжая не конченный разговор.
И никто не видал, как Инара пыталась отвлечь свою старшую –
не сестру, но родную подругу, с которой пройдено все пополам, кроме
этой вот маленькой смерти, затмившей прошлую жизнь. Ля задышала
прерывистым хомячком в тесное ухо осиротевшей, немо орущей от ужаса
Лайлы; что-то щемило в груди – наслаждение близостью, нежностью,
юностью. Истина, добро, красота – как-то не к месту и непристойно
стучала жилка на лбу, – Господи, счастье какое, что по знаку я не
близнец – и так через край одиночества, – промелькнуло в ее
расщепленном, раскосом сознании. В ту же минуту стойкая, но
отсутствовавшая до сих пор, как марионетка, и будто спящая Лайма
обмякла и наконец разрыдалась, остро почувствовав желание к жизни и к
Ля: вот ее руки, тепло и ответность. Она обнимала безудержно и
отчаянно, ноги ее плохо слушались и заскользили по кафелю, и она
затянула певичку под хлещущий душ за собой. К мокрой рубашке прижимала
она свою бывшую девочку, зло и пронзительно совращенную ею же и
растленную пристально, без особой любви, – а теперь оставалась
им судорога прощания и всепрощенья: лети, мотылек, навсегда. Оковы
упали, ступай себе восвояси, хоть куда по бестрепетной жизни... До них
доносились под переливы голубых и горячих струй, перемешанных слез и
волнений, голоса то Поса, то Фрица, и чавкали мокрые тапки,
пока Лайма смиренно ласкала – грудь набухшею грудью –
отпускаемую ею Инару, а та возвращала подруге нераскаявшийся поцелуй.
...............
Лайма причесывалась изнеможденно и сладостно. Ля щебетала вокруг,
подавая ей клипсы и бусы, выжимая одежду на каменный пол.
– ...Как же мог он ее полюбить?! Стриженные крашенные ногти так и
выстреливали по всей спальне из-под ножниц, а волосы... Вот тебе крем
для лица, ты не пожалеешь. Кстати, и "Мастер и Маргарита" ("Втиранье
ускоряет прыть", помнишь?), и "Лолита", (гетевской Маргарите всего
четырнадцать лет!) вышли из "Фауста". Наших спросить не забыть, а то
интересно!
Они наконец приближались к прокуренной кухне, откуда еще раздавалось
голосом Поса:
– Цицерон и Эразм объяснили нам: все мы глупцы. Узкий ум современности.
Или свойство ментала? Впрочем, сейчас-то я вижу, что Достоевскому
изменяла память в деталях, и он наспех писал "Идиота". Книги страшно
перерастать, как родителей, учителей. Толстой в "Не убий" ошибался
вслед за Лукой: "Ученик не бывает выше своего учителя"... "Идиот"
– извини меня, детский лепет, скучный такой детектив –
заняться перед постом; но это как исключение. Русский народ в нем
верующ, прост, – эпоха запечатлена. Толпа никогда не провидит!
Предвидит лишь личность; толпа же – громит, радостно разрушает
свои составные, о сем не подозревая. В России родной никого не
обманывают (а только себя). Все всё понимают. Вот ты хозяин, я –
раб. И тебе мое уважение... Я не считаю, что цивилизация мешает
культуре (нет, техпрогресс неизбежен). Зато несвобода – стягивает
ее движения батистом пеленок, запомнившихся тому же Толстому.
– Нет, погоди, – перебил его Фриц, мизинцем стреляя из мундштука
погасшую сигаретку. – Мы здесь – монахи-отшельники, кое-что
потому приоткрыто и нам. Русские могли бы снова начать от яйца,
допустим, с природы. Но они ее погубили, она неестественна,
неорганична, согласен. Войны и революции, как и грозы, цикличны,
– как перепады температуры вот у тебя. – Фриц вгляделся с
сомнением в подтаявшее и осунувшееся за день лицо музыканта. –
Скажем, полвека как минимум они еще выедут на начальном усредненном
образовании, это ликбез. Важна ведь не информированность; а там у них
– притолока, потолок. И не творческая мысль, – то есть
не-мысль, мы опустим. В России цензуры временно нет из-за общего
пофигизма и безалаберности: в этом плане она слепа, но свободна. Если
только опять проморгают?.. А это весьма вероятно. Ты за мной успеваешь,
следишь?..
– Все же еще о Толстом, если случаем ты не заметил. "А истина –
смерть", это он в своей "Исповеди", посмотри. Как только он понял, что
все мы – строительный материал, подчас – прилежный,
старательный (это я об умах), но все же не более, – он перевернул
все вверх дном, продолжая искания, но опять ничего не нашел. Он
написал там, что при нем и до тоже мучились – и "ничего не нашли",
и что "бессмыслица жизни" – это есть главное знание. По Толстому,
"комочек преет", – вот и весь человек. Он вывел, что "смерть лучше
жизни". По Шопенгауэру, "нет воли, нет представления, нет и мира",
остается сплошное ничто. Зато мы сами и есть желание (быть нам
или не быть)... Государство как живой организм...
– Да, государство! Я сторонник сильной руки, – но для себя. И за
мною свобода выбора. Я глубоко уважаю форму, порядок и спорт (с
олимпийцев). Как у нас и в Америке: полицейский режим, порядок, а
следовательно, он сам порождает порядочность. Это условно, но факт. И
я хотел бы добавить, что в России еще предстоит сжигать горы допущенной
ими литературы. Это тебе не нацистский костер и не инквизиция, –
он займется до неба! Ты видел, когда над морем одновременно бушуют две
свирепых грозы?.. – Фриц задрал голову и задвигал кадыком
по-петушьи. – Там есть лишь видимость вседозволенности
(Достоевский), но не свобода: ни обязанностей, ни прав. Ну да,
говорильня. Что там Толстой, – ты помнишь даосские притчи:
"...Я появился в трех: в виде глубины водоворота, стоячей воды,
проточной воды". – "Где бы мне отыскать забывшего про слова
человека, чтобы с ним поговорить!" – как мешают мыслям слова!
Толстому они не мешали. Раз увидел – а больше тебе одному не
дадут.
Пос подумал, как все восстает в нем против насилия в любой форме.
Фриц – он пассивен и женственен, пахнет, как мальчик, мороженым,
– как ни старается, все же не табаком. И эти цацки... Все ему не
объяснишь. Но он что-то тонкое чувствует: вот говорил –
miilestiiba, любовь... Об Израиле. Мол, не его епархия; патриотизм,
переходящий в итоге в фашизм; перманентная, искусственная война.
Предлагал разделить на три части, точней, на провинции, священную
вечную землю – что же, ведь должен быть выход! Зачем-то он жил
там, любил, размышлял на фоне пожара. Одну часть отдал бы
ортодоксальным евреям, чтоб никому не мешать, – уважая их взгляды;
другую – цивилизованным, европеизированным, вернее,
американоподобным, поскольку равнение их очевидно, и в прошлое не
вернуть; а третью провинцию выдумал он – для арабов, чтоб только
страну не разваливать, но усилить. С помощью армии, потому что иначе
нельзя, – с позиции силы...
С натугой Пос улыбнулся вернувшейся, вынырнувшей из простенка Лайме,
и по запаху духов почувствовал Ля за спиной. Он кое-как приосанился,
думая вслух:
– Победившее скотство толпы, диктатура мещан, – мы с этого,
кажется, начали. Зависть в России – движущая сила во все времена,
и Русь никогда не иссякнет. Но на каждом новом этапе она совершенно
другая – чуждая нам, не узнающая себя в зеркале, как после
отсидки. Так река пробивает скалу – и это речка иная, по цвету и
запаху, – только напор изначален и затаился подспудно, вглуби. Ты
согласен? Да, ты был, кажется, прав по поводу образованцев. С
варварством, я опасаюсь, бороться бессмысленно, но можно (и нужно?)
пытаться его направлять. Толпа во младенчестве любит все яркое,
красное, – колбасный душок, повторюсь. Я отвечаю за мир, даже
если он от меня не зависит. Ребенок должен чувствовать рамки, а то он
теряется, нервен. Нет, не тоталитаризм в семье и в одном государстве,
– но Кропотниковское – словами няни моей (Лайма, помнишь
фетовский ром?) "всех жалко!" – тормозит, унижает. Жалость –
это еще не добро, но только оттенок. Чувство собственного достоинства
развито у животных, даже собаки при нас его не утратили, а человек
– на родине – потерял! Да, я тоже желаю тебе и себе, всем
нам счастья. Но не любой же ценой!
Пос утомился и выпростал руку из-под накинутой на него Инарой
куртенки. Валик скатился опять, расплескалось вино с гвоздикой,
корицей и чем-то пряным – мускатом? Что наколдует Лайма, не
разберешь. Голова закружилась – и зазнобило сразу еще, настойчиво,
колко до тряски и онеменья. Разливался по телу закат.
Бытовая философия без вселенских открытий – но и не думать нельзя!
За день черты лица его заострились, и Пос ощущал, как натянулась кожа
на переносице, щеки запали, губы ушли вовнутрь, будто бы от ребячьей
невыплаканной обиды... Фриц примерял свой дурацкий колпак с бубенцами
– бархатный, карнавальный; вертелся в нем так и сяк, голова
исчезала до кончика носа. Рта Фриц, впрочем, не закрывал ни на миг:
– Пробудившаяся во мне толпа – я похож?! – это следствие
вседозволенности и распущенность. Последняя доводит и до революций: у
каннибалов растет аппетит. Кстати, войны нужны для подъема
патриотизма, точней, для поднятия, так у вас говорят? Ля, погляди, я
похожий! – Он корчился перед зеркалом и выставлял на потеху нечто
как будто топорщившееся у него глубоко в коротких штанах.
– Извини, это шутка... И осознание личности через потерю себя (в массах
опять же)... Твоя отчизна в упадке – чтобы понять ее миссию и
собственное предназначение, разве не так? Почему современники
вспоминают как самое светлое войны, лагерь, тюрьму (родину-лагерь)?
Ностальгия наша, тирания, шоковая не-терапия. Но сей колпак не по
мне. "Уничтожить несогласного – какой простой выход из
затруднения!" – Продекламировал он по-немецки и перевел. –
Это Фауст; когда Пастернак и Гете переходят на прозу от избытка мыслей
и чувств... Ты возьми паденье стены – как открытие границ в
России, это мало что внутренне изменило: те же противоречия, та же
страна-затворница, а что забор ей свалили – так жизнь все
подправит, и нам покажут еще...
– Я не отец Булгаков и думаю, как ты сегодня сказал, что мораль
существует и вне религии, – еле слышно продолжил Пос, перемежая
фразы все более долгими паузами и задыхаясь. – Впрочем, этот
вопрос открыт. Просто религия раньше была мерилом, камертоном,
критерием. Заповеди их связуют – не укради, не убий. Религия
держит в страхе, очередной полицейский прием, проверенный
тысячелетьями. Она и сегодня спаяна с церковью, а мне б не хотелось
настаивать, чтобы ты ее посещал. Церковь как госинститут –
кандалы и убожество, тормоз творческой воли, ясно и так. Лев Толстой,
между прочим, был против моленья Христу – человеку. Или станем
молиться жертвам концлагерей? Впрочем, Бога в России не следовало
низвергать: там всегда народится новый, с другими рогами-копытами;
умер король – да здравствует... – Пос тяжело захрипел, и
испарина посеребрила лицо. – Нам не улучшить бы, – но хотя
бы вернуть. Высшую точку зарождения христианства... Но с Христом
вернется Иуда. То есть все на круги своя. Ничего не меняется.
...Через раздутую парусом занавеску они еще наблюдали, как, тихонько
смеясь о своем, удалялись чужие их девочки – рука младшей по
локоть закинута на плечо расслабленной Лаймы, ласковой и простой (в
тихом омуте...). Вот приостановились разбудить лебедей: отец семейства
отставил черную несоразмерную лапу, оранжевым клювом глубоко
уткнувшись в крыло. Вокруг по воде разбросаны снежайшие перья
– лебеди умывались весь день, кроме маленьких, светло-коричневых,
с темными хлюпающими носами и бусинами круглых глаз. Пестрые селезни,
гордо выпятив грудь и озираясь, верней, не выпуская из виду
самолюбивой и мстительной лебединой мамаши, отстаивали права на
отсутствие хлеба (руки девушек были пусты). Завтра уже; засыпайте...
Рейн тяжело отдыхал, – наработался до изнеможения и старался
теперь бесшумно выплескивать волны из-под грузовых кораблей.
Нет, Пос не мог, опоздал уползти умирать – как уходит Толстой;
как бросается под колеса больная собака. Вседозволенность Достоевского
здесь обрывалась: всего никому не успеть. Мысленно как бы все еще ему
и себе отвечая, Фриц неспеша говорил:
– Как же можно поддерживать казнь в России, где отсутствие законов
оборачивается против тебя?! Солженицын за смерть, я боюсь, потому, что
не совместить ему гуманизм с исторической потребностью этой несчастной
страны: она хочет твердой, жестокой, жесткой руки, а гуманизм –
податлив, обратен. В эту минуту, сейчас, когда мы разговариваем, то и
в тюрьме сидят, и помирают от пыток... Никогда не дадут покоя ни мне,
ни тебе. А что же о Боге?!. Ему каково, ты скажи? Кто бы он ни был.
Каторга Достоевского или ссылки Бердяева определяли их рост. Но все
ведь индивидуально: сильную личность они закалят, а слабых озлобят.
Если Бердяев читал свои лекции в Латвии, то Карсавин был схвачен в
Литве... Набоков спорил с Чернышевским, а Гете держал в уме. Толстой с
Достоевским не знали, что делать – и не узнает никто, потому что
путей этих нет. Ответ диктуется лишь после собственной смерти. И в
этом – крушение; но за обвалом – победа. – Как водится,
через смерть.
Пос напрягся и вздрогнул. Правда, как Фет, – возжелать спокойно
умереть – и промахнуться. Пос не мог удержать музыкальную фразу,
запомнить строку. Что там следовало сегодня за си бемоль – ля
или до, бекар или Ля, плывущая к лебедям? Он опустился на пол, неверно
щупая плиты – машинально поближе к земле хоть в последний
момент. Тремоло зазвучало по памяти басом, какафония опрокинула
комнату, и в этот карточный мир вошел диссонанс; альт засипел
баритоном – но Пос уже знал, как тогда было с Реквиемом. У него
оставался выбор всегда. Моцарт мог записать – или жить...
Потолок перевернулся пронзительно, Поса качнуло, он никак не мог себя
заземлить, цепляясь за мелочи – промелькнувшую гримасу самоубийцы
и клоуна, росчерк тьмы, зигзаг занавески. Он уже просто знал. В этом
хаосе, где рояль наезжал педалями на кровоточащую скрипку и мозжил,
оттаптывал струны и пальцы ног, – там Музыке было тесно. Она
унижалась, подлизываясь и ликуя на этом горланившем рынке, – где
он умирал навсегда. Здесь она пробуждалась, священная музыка, муза
– но только шла не сюда, заблудилась. Как плясунья-испанка, гремя
кастаньетами, озорно разжигала фламенко и завлекала в огонь;
инфлюэнца-испанка в горошковых туфлях на перевязочках на босу ногу,
в купольном алом платье в белый душистый кружок, – так сначала
взметнулась мелодия, а затем...
Пос не слышал уже ничего, он стремительно глох, прозревая – но не
заплаканными глазами, а всепрощающим сердцем и всеохватным умом. И
тогда зазвучал, восстал во весь рост великий, священный прелюд – как
дыханье толпы, как прилив и отлив, убожество брезжущей плоти и
всесильное ее торжество.
Нет, он уже не узнал, конечно, что в Англии, неподалеку, миллион
школьников подпрыгивал в этот день одновременно минуту под руководством
учителей (а хотелось – всегда!) – чтобы вызвать землетрясение. И что в
Голландии, рядом, на этом же перистом Рейне зарегистрировали три балла
по Рихтеру – по совпадению. И что в Северном море два ледяных корабля
бились в шторм без людей, которых спасли вертолетом. Вот он, Летучий
Голландец на горизонте... И в пыльном, как золото, Ерушалаиме опять
был теракт; и в Нетании, там, где сопки; и в Нагарии. Палестина
сочилась в дыму. И стонала родная Россия, – прелюдия стыла, но настанет
же день!
**
Нет, он уже не узнал своего отражения. И что поутру взорвут любимый им
синий Манхэттен в платановых листьях; объектами станут Торговый центр
и Пентагон; сколько жертв, будет долго еще неизвестно, но обрушатся
башни стодесятиэтажного небоскреба, это – быстро в уме подсчитать – 50
тысяч клерков, уборщиц, туристов, и каждый – такой же, как он, или
Фриц, или Лайма, – но мыслью и чувством не охватить никому. Все это
будет уже без него самого. Белолицый Буш отдаст приказ привести в
боевую готовность вооруженные силы в стране и за рубежом. Приторный
Ясер, как ящур, сцедит кровь для загубленных им же американцев.
Говорят, все преступники будут найдены, а мертвые отомщены.
Люди медленно, по песчинке, по капле, сквозь мостовую продираясь
травою, сочась, переберутся со света на свет, как ни в чем ни бывало.
Просыпалась война.
11 сентября 2001 г.
* Фреску "Св. Петр раздающий милостыню и смерть Анания" выполнил итальянский художник Мазаччио (Masaccio; 1401 – 1429)
** Deaf and Dumb Asylum [New York, Manhattan, New York School for the Deaf]. About 1830. Скан открытки "Здание приюта для глухих и немых" взят с сайта "Nineteenth-century Views of Manhattan".
Отозваться в БортжурналеВысказаться Аврально
