КардиналAespair Anteau(Перевод с эсперанто)
*
"Ressusciter le grand Roy d'Angoulmois" Nostradamus (Century 10, Quatrain 72) 1. Аудиенция у кардинала**. (Ночь первая)
Осенняя ночь выдалась особенно туманной. Уже в
полной темноте кардинал вернулся в Пале-Кардиналь*
из загородной резиденции Ангулмуа***, где тайно встречался с
испанским резидентом, потом долго сидел за указами и донесениями в
своем обитом кровавым бархатом кабинете (в камине уже плавились
тяжелые тисовые поленья прислуга знала, что кардиналу бывает
скорее холодно, чем жарко) потом слушал долгие нашептывания отца
Жозефа, а когда, совершенно уже измотанный, в пятом часу утра
свалился в постель, толком заснуть не смог. Мгла окутала ненавидимый
кардиналом город. Мгла была и в его душе. Во всей Великой Франции,
построенной по его чертежам, не было сна проклинаемому тирану, не
было для него ни обрывка самого захудалого сна. Только кошмары
просвечивали в полусознательном забытьи сквозь осеннюю мглу, а мглы и
кошмаров кардиналу хватало и наяву. Накопилось тепло: стало жарко.
Кардинал вскочил с пыточной кровати в беспричинном
бешенстве, хватаясь за полотнища бархатного балдахина, и стал рвать
их с карнизов. Знаменитый кровавый бархат этой смежной с кабинетом
спальни в лучшем дворце Парижа делал ее удушливым подвалом. Тюрьма
персональная ночная тюрьма для главного тюремщика страны. Пока
он еще мог все в ярости вскакивать по ночам, воевать с Европой
и с гугенотами, танцевать на балах, брать женщин, молниеносно прятаться
за портьерами, фехтовать, охотиться, по полусуток скакать галопом
и все это вперемешку, играючи. Но уже знал, что нечто в нем ломалось.
Это что-то без предупреждения хватало за сердце или за позвоночник,
отключало тепло в руках, перехватывало горло. Тщетно. Ночное бешенство
не хотело изливаться на портьерный бархат работали в Пале-Рояле
на совесть. Да и за страх. Всего-то и порвал кардинал, что какую-то
золотую бахрому и преувеличенно тяжелые кисти, не того масштаба вышли
разрушения, чтобы утолить его лютый голод уничтожения, прохладнее не
стало, не спавший зверь внутри не отвлекся. Тогда, чуть не в отчаянии,
он с треском разодрал на себе ночную сорочку, голодными ушами внимая
звуку рвущегося тонкого материала и драгоценных валансьенских кружев
на груди и на манжетах. Если бы можно было так же легко порвать всю
ткань мироздания! И слушать, как она кричит и трещит, слушать… Голой
коже стало прохладнее, но на душе легче не стало. Он вылил на себя
кувшин холодной воды и задрожал: жар сменился лихорадкой.
Госпожа д'Эгильон утверждала, что потратила месяц,
вышивая на этой самой, ныне погибшей, сорочке его вензель
"A-JdPdR" и
герцогской герб. Элегантно шутила, что эта вышивка будет называться в
рукоделии его именем. Попадись ему сейчас под руку сама спелая
герцогиня, он бы и на ней порвал все, что может рваться, ради этого
треска, слегка успокаивавшего зудящие нервы. Дура-герцогиня имеет
обыкновение лобзать его сквозь эту самую сорочку в герб или
вензель. "В сердце". Человеческая самка. Сегодня утром она явилась
его будить, неся на подносике теплое молоко и изображая пейзанку
(будь во Франции такие пейзанки, он бы покончил с собой за ненадобностью),
уже одетая для выезда на прогулку. Боже, а он ведь спал вчера ночью...
Спал! Втайне кардинал любил порой захлестывавшие его приступы ярости.
Они сжирали угнездившуюся в нем неведомую хворь, оставляя внешне
холодным, но он знал в такие минуты он мог изнасиловать и
оплодотворить весь мир. И если бы ему захотелось мог бы сделать
это в самой неудобной для мира позиции. Пейзанка его разбудила, и
вопрос о позиции встал во всей своей прямоте.
Надо было видеть овальное личико герцогини, когда,
сохраняя куртуазность, он откинул одеяло, спустил ноги с кровати,
задрал повыше сорочку и попросил милую молочницу "поцеловать его в
сердце", присев к нему на колени. Надо отдать ей должное, герцогиня
быстро ориентируется. Пейзанка пышно взмахнула юбками, стянула с себя
что-то невидимое и вот она, пожалуйста, занята делом. Уже медленно
закатываются фиалковые глазки, тяжело дышит герцогиня, так, словно он
достает ей до горла, клонится лилейной шейкой ему на плечо, тугим
мясным чулком надеваясь и снимаясь вверх-вниз вдоль по кардинальскому
посоху, тянется укусить за мочку уха и присосаться к шее.
Кардинал с гадкой улыбкой освежил в памяти свои
утренние шалости. Вспомнил, как тихонько повернул на пальце
аметистовый перстень первосвященника камнем внутрь и сначала
аккуратно, а потом энергично сжал ее голые содрогающиеся бедра и
медленно потащил руки выше, на талию. Как запрыгала достойная
герцогиня в этой благочестивой хватке, словно желая соскочить с
взбесившейся лошади, но он был сильнее. Затем он захватил оба ее
запястья сзади одной рукой, другой удержал голову и поставил ей
губами, языком и зубами яркую метку чуть выше не расстегнутого
воротника. Под цвет аметиста на перстне абсолютно лиловую. Как
греет сердце маленькое знание: герцог д'Эгильон ужасно, разрушительно
ревнив. Ничего особенного он, конечно, не сделает за честь
должен почитать, да и Бастилия для него не пустой звук. Просто
кардинал радовался мысли, что герцог вывернется наизнанку от ревности
и ненависти к нему, что будет бегать по потолку от унижения и бессилия,
что выплеснет ярость на младшей сестре герцогини, а сама герцогиня к
нему присоединится. И потом, вылупив свои круглые фиалковые глаза
похотливой оленихи, обрамленные загнутыми рыжими ресницами, которые
кардинал ей не разрешал красить, будет рассказывать ему подробности
очередной римской оргии, кривя губы в неискренней усмешке и показывая
новые синяки на внутренней стороне бедер и на лилейных плечах. Надо
будет как-нибудь воспользоваться ее приглашением и посмотреть, что
они вытворяют с юной Сильви и друг с другом… Он сильнее дуры д'Эгильон,
он сильнее глупого французского народа, он сильнее слизняка-короля, он
сильнее английской свиньи Бекингема, он сильнее даже Анны.
"Анна! Ооо-анна-аа!.." застонало и закричало
в нем, и он заметался по спальне, кусая губы, ища и не находя воздух.
Кардинал кинулся к окну, страшным ударом кулака выломал
щеколду и распахнул ублюдочную раму настежь. Тяжелый ночной туман
вором вполз в комнату, с готовностью протянул щупальца к его голой
мокрой коже, к легким и горлу. Кардинал сделал два-три глотка и
почувствовал, что бешенство уже не рвется наружу и не захлестывает с
головой, оно словно выровнялось, отстоялось в груди, руки перестали
невротически ходить, ища боли и разрушения, дыхание вернулось.
Бекингем. Да. Вот в чем было дело, вот почему он
больше, чем когда-либо, жаждал изнасиловать весь свет. Бекингем в
Париже. Бекингем у Анны. Сегодня. Сейчас. Он там, у нее, в Лувре, и
кардинал не сумел его перехватить. Одеться мушкетером, незаметно
спуститься в конюшни, оседлать бешеного вороного Османа с полумесяцем
во лбу и поехать туда. Одному ему известными ходами пройти до
королевских покоев, ворваться к ней, ударом ноги снося дверь так же,
как он сейчас высадил окно, не снимая перчаток, ухватить англичанина за
горло, расквасить его глумливую английскую морду, избить до полусмерти
у нее на глазах, полуголого или голого. А! Уже лучше! Дальше… Самому
встать над ней, не верящей своим глазам, в высоких заляпанных ботфортах,
по-прежнему не снимая плаща и перчаток, пахнущих лошадью и бекингемовой
кровью, схватить за королевские плечи, тряхнуть, чтобы отлетела голова,
не прикасаться губами, нет, никогда!.. увидеть, как глаза наполняются
ужасом, рот приоткрывается от невозможности поверить своим же
наполнившимся ужасом глазам… Почему ему так хочется, чтоб она боялась
его, как все?.. Дальше. Ну давай, кардинал, скажи себе. Хотя бы
представь. Нет, можно ничего больше не делать. Просто выпить ее страх,
наверное, он утолил бы его. Впрочем, нет, нет! Он себя обманывает
одного страха мало, мало. Он знает: страх есть, просто она умеет не
показать. Заставить ее выпустить страх. А потом…
Вот, что надо сделать: обязательно порвать на ней
кружева. Не может быть, чтобы она не была в этих чертовых
валансьенских кружевах, как все, не в брабантских же? Весь этот
развратный город утопает в пенистом кружеве, как в символе
оплодотворения, прах бы его побрал! Порвать на ней ее сорочку и
провести по груди рукой в перчатке. Не ощутить ее тела физически,
этого странного габсбургского тела с испанским станом и немецким ртом,
почувствовать только его страх и содрогание, унижение и боль. Да.
Сделать ему больно, этому телу, которое он всегда мог только угадывать.
Бекингем видит сейчас его, Бекингем им наслаждается и владеет сейчас,
Бекингем, английский пес.
Стараясь не расплескать бешенства
холодного и тяжелого, как булыжники, ровно лежащие в животе, кардинал
оделся. Оделся так, как привиделось в мстительном бреду. В грубом
наряде своего же мушкетера он по привычке бесшумно скользнул к двери
кабинета, да иначе и не смог бы ботфорты утопали в толстом
восточном ковре. Он открыл дверь и увидел метнувшуюся к внешней двери
кабинета миниатюрную женскую тень.
Дениз! негромко позвал кардинал.
Тень не отозвалась. Он повторил строже: Дениз, вернись.
Да, ваша светлость, прошептала тень,
и на пороге возникла Дениз д'О***, доверенная камеристка кардинала.
Дениз была единственной женщиной, помимо нескольких
шпионок, которая имела доступ в этот кабинет она убирала,
следила за архипастырским бытом, устраняла те неизбежные неловкости
одинокой мужской жизни, которые никогда не смог бы устранить
камердинер. Она жила в Пале-Кардиналь с самого детства, которое, в
общем, еще не вполне закончилось. И Дениз до сих пор не знала, почему
была сиротой.
В чем дело? Почему ты не спишь?
спросил кардинал, досадуя, что девчонка встала на пути лавины,
которая несла его в Лувр.
Я принесла вам лед, присела в
реверансе Дениз и указала рукой на большую серебряную чашу с розовой
водой и льдом, стоявшую на столике.
Умница, похвалил кардинал (он
давно не удивлялся: Дениз всегда знала, что ему было нужно вино,
лед, жарко растопленный камин или порошки, способные усыпить зверя,
кусавшего за позвоночник), можешь ложиться спать.
Распорядиться, чтобы приготовили лошадь?
осведомилась Дениз, поднимаясь из реверанса, но по-прежнему не
поднимая глаз от пола. Это было странно она никогда раньше не
боялась на него смотреть.
Дениз что? В чем дело?
кардинал привычно перешел на свой "добрый" пастырский тон, хотя знал,
что Дениз легко ориентируется во всем спектре его приемов. Впрочем,
чем плохи приемы? Большинство окружавших его людей не умели толком
реагировать даже на привычное. А в арсенале кардинала было много
непривычных приемов.
Я спущусь, распоряжусь насчет Османа…
тихо сказала Дениз и попятилась к выходу, по-прежнему не
поднимая глаз на кардинала.
Стоять! прикрикнул кардинал и в
два шага оказался возле камеристки. Поднял детский подбородок,
пытаясь поймать взгляд. Нет, все впустую. Глаза смотрят в пол.
Ах, Ваше Преосвященство…
пролепетали губы, подбородок соскользнул с его пальцев, и камеристка
упала в еще более глубокий реверанс.
Кардинал почувствовал, что на него снова
накатывает бешенство. Не особо думая, что делает, он схватил
сжавшуюся Дениз за горячую ладошку, подтащил к столу, ловко развернул
лицом от себя, кинул на столешницу, прижал дернувшийся затылок и
закинул юбки девушке на спину. Она что-то пискнула и задергалась,
тщась разогнуться, заскользила детским задком, пытаясь уйти. Кардинал
без удивления отметил, что красная пелена ярости, словно пена,
полностью схлынула из его сознания, перестала застилать глаза, зато
вся тяжесть сконцентрировалась в чреслах, правая рука сама сноровисто
сдернула с Дениз нижнюю одежду, расстегнула крючки и петли на
мушкетерских штанах, левая покрепче надавила на шею дергавшейся
камеристки, потом перебралась к ее волосам пальцы схватили
золотистые завитки, и кардинал слегка стукнул Дениз лицом по столу.
Она перестала биться, но начала шептать:
Ваша Светлость, не надо, пожалуйста… не
надо, не делайте этого, я же девственна, о, Ваше Преосвященство, не
надо так… не делайте этого со мной… бормотала она, подвывая и
все еще дергаясь под его правой рукой, терпеливо выяснявшей, насколько
хороши ее бедра, живот, насколько ей страшно там, где он сейчас
войдет в нее, насилуя, разрушая и оплодотворяя.
Кардинал немного медлил, хотя левой руке надоело
держать голову Дениз, а правая уже выяснила все, что ему было
интересно.
Хорошо, детка, начал он и
приотпустил камеристку. Я просто проверял качество твоей
добродетели, тут он отпустил ее совсем.
Дениз застыла, не веря ни своим ушам, ни
обретенной свободе. Потом начала потихоньку выпрямляться, поправляя
платье и осторожно поворачиваясь к нему лицом. Повернувшись,
осмелилась посмотреть вверх и тут же все поняла. Снова умница.
Грехи надо замаливать, проговорил
кардинал ласково, грех непослушания слишком тяжел, чтобы я не
отпустил его тебе, Дениз. Встань на колени.
Кардинал опустился в свое рабочее кресло. Глаза
Дениз снова наполнились слезами; закусив распухшие губы, она
повиновалась, стараясь теперь смотреть ему в лицо, а не вниз.
Ты права, девственность отроковиц
надлежит до поры до времени щадить, хотя кто, как не добрый пастырь,
должен приготовить молодую девушку к грядущему замужеству,
ровно выговорил кардинал, нежно и твердо беря растрепавшуюся голову
Дениз своей холодной, как осень, рукой, проводя по ее воспаленным
жарким губам пальцами и приоткрывая ей рот. Ты получишь
причастие от своего духовного отца, дочь моя, продолжал
кардинал, аккуратно лаская лицо и рот Дениз членом и перехватывая ее
голову обеими руками.
Он осторожно задвигался в ней, краем сознания
радуясь тому, что девочка, как будто, вся состояла из шелка
никаких зубов только губы, язык, небо господи, чего еще
ему надо?.. Дениз оказалась способной ученицей и даже проявила
определенное рвение. Не все у нее получалось, но она старалась
он очень внимательно на нее смотрел. Когда кардинал почувствовал, что
она устает, он последний раз скользнул влажным бархатным кончиком по
рдеющим губам Дениз и оставил ее. Дениз прерывисто выдохнула,
нерешительно и слабо улыбнулась в пол, истово поцеловала край его
плаща, свисавший с кресла, и стала, шатаясь, подниматься с колен.
Кардинал поддержал ее за локоть, секунду они смотрели друг на друга
она с надеждой, переходящей в испуг, он с ласковой иронией, и в
следующий момент ему пришлось сказать Дениз то, чего она боялась:
Ах, девочка моя, какая незадача! Своими
глупыми слезами ты размазала мою подпись на важном государственном
документе, кардинал продолжал сильно сжимать ее локоть,
а это преступление чревато заключением в Бастилию, Дениз. Мне
придется отдать тебя палачу.
Дениз затряслась, а кардинал, уже откровенно
смеясь и покрываясь мурашками предвкушения, снова развернул ее, кинул
грудью на стол и, разрывая ягодицы камеристки ногтями, вошел в ее
девственную плоть. Они оба застонали и закричали кардинал от
наслаждения, Дениз от боли. Снова нежная женская спина билась в его
руках, снова неслись в воздух какие-то причитания, всхлипы и мяукания,
но кардиналу было все равно. Он опять остановил себя на пути к гибели,
Анна получила отсрочку (о, видит Бог, ненадолго!), Бекингем получил
Анну, Франция осталась при хозяине.
Кончив, кардинал развернул Дениз на себя, поймал
ее, падающую, на руки и понес в спальню. Там он аккуратно раздел ее,
разделся сам и, нежно приведя девочку-камеристку в чувство, тщательно
и подробно занялся ее обучением.
*Le Palais Cardinal, более известный, как Пале-Рояль (Palais Royal) На фото показан внутренний двор (the Court d'Honneur) Пале-Рояля. ** Armand-Jean du Plessis, Cardinal de Richelieu.
*** On Angoulmois:
L'an mil neuf cens nonante neuf sept mois, Один из переводов катрeна на английский язык:
John Hogue (Nostradamus and the Millennium):
В Марсель ГолоСловие
|