Смотреть не на что, и я закрываю глаза. Исчезают тусклые обои общежития, недопитые рюмки, лампочка без абажура. Появляется Нина, ее смех, я так редко слышу его в последнее время, ее губы – полные на тонком лице, манящие, от них не оторвать глаз, ее рука, ложащаяся на мою, ее голос, она говорит: "Не кисни, Серый", ее платье, шуршащее, падающее. Нет, увы, не падающее, ниспадающее над смуглыми лодыжками – она на каблуках, мы почти одного роста, снова ее губы, твердые – я не хочу, потом такие податливые, мокрые, вкусные, потом снова ее платье с белыми круглыми пуговками на груди, я расстегиваю их, целую ее между первой пуговкой и второй, она кладет руки мне на затылок, между второй и третьей, она наконец моя, она принадлежит мне. Лифчик, белый, кожа голубовата сквозь кружево, я расстегиваю его. Как он расстегивается? Неважно, во сне – или в бреду – это неважно. Нинина грудь. Недоступная. Аккуратная. Острая. Два белых пятна. Тронуть их – взять в руки, одну и другую. Ее грудь – в моих руках. Какая она?
Воображения не хватает, и я снова прихожу в себя. Набухший хуй уперся в складку джинсов. Подгибаю колени и ослабляю пояс. Воняет. Пепельница на столе. Убирать лениво. Закуриваю. Где она, как ее… Жанна. Или Света? Сказала – уложит ребенка и вернется. И нет и нет. Черт, крепкий этот пунш.
Мне семнадцать лет, я люблю Нину, а она говорит "ну и что дальше?", а я не знаю что дальше, то есть знаю, я говорю "давай поженимся", или "я хочу тебя", но получается как-то глупо, сам слышу что глупо. Смеется. А сейчас я лежу на чужой кровати в общаге текстильной или хер ее знает какой фабрики, и жду пока все вернутся. Или – жду когда придет Жанна. Или Света. Все ушли – наверное, ебаться, а она – укладывать ребенка. Что я, спать пришел? Сажусь на кровати и наливаю еще пунша.
Симпатичная эта Кристина. Володька шустрый. Это он нас сюда привел – меня и Лёху. Леха спросил: А они дадут? А Володька: Мне дадут. Вам – не знаю. Дадут, куда на хуй денутся. Дадут, коли еблом щелкать не будете. А Леха: Мы, еблом? Не будем.
Они с Володькой сосались на этой кровати, а я сидел за столом, и ее бедро терлось об мое, как нарочно. А еще раньше Леха сказал глупый тост, и Кристинка на меня посмотрела и усмехнулась. Не дура. А потом облизнула губы. Она развалилась на кровати – это, видно, ее кровать, а Леха водил рукой по ее груди и между ног через платье, а потом его рука исчезла под платьем и лазила там, как крот. А она все терлась бедром об меня. Я сразу не догадался отсесть, а потом было неудобно. Я начал думать о том, как я схвачу Кристинку за это бедро и тоже запущу руку ей под платье, и как мы с Володькой по очереди ее трахнем. Она уже, кажется, была готова. Только Володька вряд ли бы согласился. Он сразу сказал нам: "Кристинка – моя".
Пока они сосались, Жанна – или Света? – вот черт, неудобно, вдруг она придет, а я не помню, как ее звать, пусть Жанна – она рассказывала фильм. Сидела через стол и делала вид, что не смотрит, как Володька щупает Кристинку. Терпеть не могу, когда рассказывают фильмы. Я запутался в сюжете и пригласил ее танцевать, чтобы она замолчала и чтобы перестать думать о ляжках Кристины. Положил руки ей на талию. Одну – чуть выше, чтобы чувствовать, как поднимается грудь, когда она дышит. У меня большая рука. Мы танцевали, и я выставлял вперед ногу, чтобы попадать ей между бедер. Давным-давно кто-то научил. Может, Гога? Она прижалась покрепче. Закинула руки мне за шею. Ее волосы щекотали мне нос, а мой хуй через штаны уперся ей в живот. Она почувствовала это, сжала мне руку. Спросила, есть ли у меня девушка. Да, есть. Спросила, как зовут. Я соврал. Сказал – Илона. Почему Илона? Дурацкое имя. Нина. Ни… капля звенит, падая в воду. На… расходятся круги.
Потом песня кончилась. Я отвел Жанну на место – в джинсах с эрекцией неудобно ходить. Глупо поцеловал ей руку, как на балу. Она засмеялась. Протиснулся на свое место на кровать – нет чтобы сесть рядом с ней. Эти двое уже закончили сосаться и сидели взъерошенные. Притихшие. Володька особенно. Это на него не похоже. Обычно у него рот не закрывается.
Володька молчал, Жанна тоже, а я пытался выдавить из себя что-то умное. Леха с Маринкой танцевали. Умное в голову не приходило, и я провозгласил за дам. Кристинка рассказала анекдот. Дам, не дам, и дам, но не вам. И посмотрела на Володьку. Дошло, на кого она похожа. На Ленку Мишину. "Серё-ёжа, ты меня любишь?". В восьмом классе это было. А я, дурак, "Уважаю". Неделю, другую, месяц. А потом прорвало: "Да!". Потом, сука, дураком перед всеми выставила. Дурак я и был.
Сейчас что, лучше? На хуя нажрался на Наташкин день рождения? Так хорошо было. Танцевали с Ниной, ходили на балкон поговорить и поцеловаться... зачем напился? Нина потом неделю разгноваривать не хотела. Правильно. Дерьмо. На хер ей такой. А, да. "Мне нужен кто-то, кто бы носил цветы и писал стихи." Ну да, хули, нажрался, а потом носил цветы, прощение вымаливал. Это я могу. Письма писать. А с кем тебя видели? Кто звонил тебе, когда мы сидели в твоем кресле обнявшись, и ты взяла трубку и ушла "на десять минут". Вернулась через полчаса, расстроенная.
Я сказал, что хочу тебя, а ты говоришь: не хочу сейчас детей. – Можно одеть резинку. – В резинке я не получаю удовольствия. Откуда ты знаешь? Я не спросил. Какой он?
Тебе нравится со мной, ты сама говоришь, но ты больше не любишь поцелуев, ты однажды фыркнула, когда я тебя обнял. "Вчера ты сказала нет, А что ты сегодня скажешь". Плохие стихи.
Я снова закрываю глаза и возвращаюсь в дрёму, там где остановился. Два белых пятна груди. Расстегнутый лифчик. Я целую тебя в сосок. В левый. Потом в правый. Ты отвечаешь вздохом, какого я никогда не слышал, но знаю, что он именно таков. Ты расстегиваешь мою рубашку, а я сжимаю твой сосок двумя пальцами. День. Я хочу тебя видеть. Видеть, как ты закрываешь глаза. Нет, тогда ты не увидишь меня, хорошо, ты чуть прикрываешь глаза. Целую твой сосок. И еще. Провожу по нему пересохшим языком. Рукой – по голому животу. Ты худая, почти как я. У нас будут высокие худые дети. Или не будут. Ты ничего не весишь, я поднимаю тебя такую, полуголую, полураздетую, полуготовую. Платье свешивается у тебя с талии, лифчик летит на пол. Несу тебя на диван, а ты говоришь удивленно: "Ты сильный". Опускаю, ты притягиваешь меня за шею к себе. Поцелуй. Длинный. Часы на стене долго тикают.
Этого никогда не будет. Мне говорили, что этого никогда не будет. Об этом говорили недопитые стаканы, скрип кровати за стеной – Володька?, и то, что я здесь, в комнате, обклеенной чужими обоями. Об этом говорила ты сама, анонимный звонок и лучший друг. Он только что расстался со своей – тоже Ниной, как странно, – а мне еще всё предстоит. Он теперь смотрит на меня с превосходством.
Мы лежим так некоторое время, между поцелуями и шепотом. – У тебя красивая шея. – Я знаю. Ты все знаешь. – Я тебя люблю. – Я знаю. Я целую твою шею, еще и еще, помнишь, как тогда в колхозе.
Ты уже почти расстегнула мою рубашку и командуешь – снимай. Рубашка исчезает, мы сплетаемся языками, губами, руками, сосками, твои пальцы ищут мой ремень и прикасаются ко мне. Там. Ты все знаешь. Погоди. Платье на твоих бедрах. Оно исчезает. Ты остаешься в трусах. Какие трусы ты носишь? Я помню их на ощупь, но какого цвета? Ты говоришь – подожди, валишь меня на спину почти грубо, стягиваешь с меня брюки и садишься мне на живот, расставив ноги. Твои трусы белые, конечно белые, я вижу выбивающиеся из под них волосы. Ты нагибаешься и целуешь меня. Мой хуй касается твоих ягодиц, ему щекотно, и тебе тоже, ты проводишь рукой там, у себя за спиной, и как будто случайно задеваешь его. Он дрожит, готовый сделать наконец свое дело. Берешь в руку. У меня в хуе – пульс, он передается тебе в руку, и мне кажется, я вижу как жилка у тебя на шее бьется в том же ритме.
В дверь постучали. Я сел на кровати, как будто меня застали за чем-то неприличным. В щель просунулась незнакомая голова: – А где Жанка? – Пошла ребенка укладывать. Значит, все-таки Жанна. Надо было спросить, где этот ребенок. Странно, что у нее ребенок. Молодая. Была замужем? Или так? А если я ей сделаю еще ребенка? Нет, она же не дура. А может и дура. А гондонов нет. Да хуй с ней, может она еще и не придет.
Придет, куда денется. Что я буду делать, когда она придет? Налью ей. Встану за спиной. Положу руки ей на плечи. На груди. У нее большая грудь. Сяду рядом, и буду гладить ее ноги. Она в короткой юбке. Черной. Или синей? Жаль, что Нина не носит коротких юбок. У нее красивые ноги. Самые красивые.
Пытаюсь думать о Жанне. Нехорошо сидеть в комнате женщины и ждать ее, чтоб выебать, а думать о другой. Невежливо. А кричать о любви и хотеть выебать другую – вежливо? Хуйня. Гога сказал: "булочка – булочкой, а хлебушка тоже хочется". Жанна – хлебушек. С большой грудью и в короткой юбке.
Противно сосет где-то впереди позвоночника. Это и есть под ложечкой? Снова отключаюсь.
Нина у меня на животе, щекочет мне ребра. Но я не смеюсь. Смотрю на нее. Смеется она. Говорит: наконец-то. Наконец-то ты меня не боишься. Почему ты меня боялся? – Я? боялся? тебя? – Да, да, да, ты трусишка, ты всегда повторял что любишь, всегда повторял те же слова и те же объятия, и боялся сделать шаг вперед. Ты права, конечно. Полгода до первого свидания, еще полгода до первого поцелуя.
Завтра я позвоню тебе, и у нас все будет иначе. Я все понял. – Да ничего не будет иначе, – говорит противный голос в башке.
Твои волосы заколоты. Мне так не нравится. Заколка исчезает. Хорошо во сне. Или в бреду. Все ненужное исчезает. Твои волосы падают на плечи, я люблю их, они бывают черными, коньячными, шоколадными, каштановыми, почти рыжими, ты нагибаешься ко мне, моя голова в шатре твоих волос, твое лицо в полумраке – близко, и твоя грудь касается моей, она совсем другая когда ты наклоняешься. Мягче. Полнее.
Потом – мы сидим на диване, голые, целуемся, ничем больше не касаясь друг друга.
Потом – ты стоишь неизвестно почему, голая, посреди комнаты, твои бедра и ниже в тени, как в юбке. Ты поворачиваешься, изгибаешься, как кошка, чтобы свести меня с ума, смотришь хищно, зная, что добыча никуда не уйдет.
Потом – ой, окно, – ты кидаешься задвигать шторы, перегибаясь через стол. Твои ягодицы, выгнутая спина. Я подхожу сзади и обнимаю тебя за попу, за живот. Ты нагибаешься ниже, твои груди расплющены по стеклу, соски в стороны, я исследую тебя сзади, и … как это делается раком?
Нет, сначала не так, сначала я хочу тебя видеть, все видеть. Хлеб можно есть раком, булочки едят лицом к лицу.
Ты лежишь рядом, твое бедро у меня между ног, моя рука у тебя в трусах. Мой хуй уже сошел с ума, потерял голову, нет, это я потерял голову, его голова на месте, ты касаешься моих яиц, твое бедро прохладное и гладкое, боже, какой я волосатый, грязный, неуклюжий. Моя рука обследует твой зад, потом спереди. Пух. Кучерявый?
Фух. Так можно и штаны обмочить на чужой кровати. Вот классно-то будет. Придет Жанна, – привет, я вернулась, ждешь? А я уже… Бля, да где она, Жанна? Володька уже, наверное, вторую палку кидает.
Что там. Какая она? Пизда. Нет, это невозможно, у тебя не пизда. Что-то другое. Я провожу по ней рукой, я ищу ее, боже, какой я дурак, я даже не знаю что я ищу и где. Ты не должна этого понять. Или должна? Какая она там – внутри?
Мокрая? Тесная? Неужели им не больно? Хуй большой. Что они чувствуют. Мне однажды снилось, как будто я женщина и меня ебут. Наверное, тесная, ты же девушка. Или почти. Как это, почти? Что там у тебя было с этим? Неважно, мне наплевать, я тебя давно простил. Так и сказал "я тебя простил". А если девушка, то как это узнать? Тебе будет больно. Кровь. Проще если ты не девушка, лучше если нет. Нет, так нельзя думать. Хуйня, думать можно что угодно. Гога тогда спросил: сколько целок порвал, интеллигент? – Две. Хладнокровная ложь серьезного человека. Врать так врать. Одна – это несолидно, случайность. Интересно, а это приятно – рвать целки? Если ты не девушка, я этого уже не узнаю – мне никто не нужен кроме тебя.
Ты, голая, лежишь на спине, свет падает у тебя из-за головы, твое лицо в лучах заходящего солнца, красный блик от вазы у тебя на бедре. Или это уже живот? Я накрываю его рукой, он убегает. Так не бывает? Все бывает.
Я нагибаюсь над тобой. Как это? Как туда попасть? В фильмах все просто, но у нас все будет иначе, ты же не немецкая шлюха с большим ртом и громким голосом, хотя ты немного немка, но при чем тут это. Как туда попасть? Ты мне поможешь, ты-то знаешь, где у тебя пи… неважно.
Я начинаю двигаться. Три коротких толчка, один длинный, кажется так надо. Целую тебя в шею – нет, ты не такая длинная. В ухо. Женщинам должно нравится, когда целуют в ухо, но ты этого не любила. Но все будет иначе. Иначе. Это будем уже не мы, а другие. Другой Сергей и другая Нина – умеющие любить друг друга.
Вперед, медленно раздвигая влажные скользкие стенки, чувствую как твоя плоть впускает мою, как моя головка прикасается ко всему, что спрятано. Ты вдыхаешь тихо. Ты не будешь кричать. Назад – нехотя расставаясь с тобой, ты как будто чуть приподнимаешься, не пускаешь, обнимаешь меня за спину, шепчешь что-то, все еще застенчиво. Назад – почти до конца. Вперед – еще и еще и еще и еще, так что мои яйца ударяются об тебя, еще и еще, так что твои ногти впиваются мне в спину, еще, так что наши волосы сплетаются, я расплющиваю твои губы – и те тоже. Ты обнимаешь мои ноги своими, не хочешь отпускать, но я сильнее тебя, я снова поднимаюсь, чтобы еще раз вонзаться в твои глубины.
Почему этого никогда не будет?
Ты говоришь – я кончаю. Нет, ты так не скажешь. Я тоже кончаю. Ты говорила, тебе не нравится в гондоне, значит, тебе хорошо так. Моя струя врезается тебе – куда? Куда-то внутрь.
Я сажусь на кровати и борюсь с подступившей неотвратимостью. Она отступает, но не уходит совсем, а прячется где-то близко. Если Жанна не придет, ночью будет поллюция.
Я в комнате у Жанны с полной головой спермы. Она сейчас придет, а я не могу вспомнить ее лица. Мордашка как мордашка, ничего особенного. С лица воду не пить. Третий сорт – не брак. Рот есть, значит берет. Что я повторяю эту хуйню, в которую сам не верю?!
Да, а рот у нее красивый. Красный. Круглый. Роза с шипами зубов. Впиться туда губами, не думать, не клясться, не бояться, не заглядывать вперед. Вот почему я здесь.
Снова закуриваю. Сколько можно укладывать ребенка? Хуй знает, может и долго можно.
Впиться в этот ее рот, провести языком по внутренней стороне губ, играя, как будто язык это хуй, а рот – это пизда. Мокрая и слишком просторная. Коснуться ее живота, бедер, ног, ягодиц. Разложить на этой кровати. Нет, здесь мешает стол. На той. И выебать – много раз. За все время, что я ждал, за все те часы, когда я лежал в кровати без сна и боялся к себе прикоснуться, и старался не думать о Нине. Раз – я сверху, Жанна подо мной, раскидав по кровати ноги, ее большие груди развалились в сторны, ее пизда как мишень среди темных волос. Два – она раком, я держу ее за плечи, она протягивает руку назад между ног и держит меня за яйца. В изнеможении роняет голову на подушку, еще выше задирая свою большую задницу, а я двигаюсь, вперед-назад, влево-вправо, вверх-вниз, мой хуй заглядывает в каждый закоулок. Три – она сверху, прыгает и вертится на хую, а он, как пружина, прижимает ее тело к моему животу, она сдается, и вот уже ее груди елозят по моей груди, как два больших мяча, как пластилин, когда раскатываешь его по ладони. Четыре – она на столе, задрав ноги, и я вхожу в нее, держа за руки, она задирает ноги мне на плечи, и я хватаюсь за них, вжимаюсь в нее еще глубже, как будто мы две детали большого механизма. Болт и гайка. Вилка и розетка. Шарик и ролик. Шестеренка и шестеренка.
Я встаю, уже совершенно одуревший, чтобы налить себе. Пунша уже хватит. Воды. Замечаю, что стол едва достает мне до бедер. Даже если положить на него женщину… Жанну. В кино врут. Или у них столы выше. Приседаю, так что бугор на моих джинсах как раз над столом.
Дверь открывается. Входит Жанна. Быстро распрямляюсь, суетливо вытаскиваю из пачки сигарету, иду ей навстречу. – Ждешь? – Жду. – Я сейчас, пять минут. Уходит.
Пять минут. Надо поссать. Выхожу в коридор. Пять минут. Стою над очком, держа в руках маленького съежившегося червячка. Такого же, как сосет у меня …пусть под ложечкой.
Спотыкаюсь на замызганной темной лестнице, на цыпочках миную дремлющую комендантшу. Началась оттепель. Зачерпывая парадными туфлями тающий снег, успеваю на предпоследний трамвай.
* Обри Бердслей (Aubrey Beardsley): Из иллюстраций к "Саломее" Оскара Уайльда.
** Стихи С. Пионерова читайте здесьВ Бангкок ГолоСловие
*