––––– Причал ––––– Просто ––––– Ритмы ––––– Мостки ––––– Брызги ––––– Аврал


Проклятый ген
Our debts

Матка Боска

Сочельник, пахнет хвоей, воском и ванилью. А мы наряжаем елку: легкие хрупкие шары, блестящая мишура и, главное, – игрушки, сделанные мамой.

Игрушки для рождественской елки делались так: сначала из мягкой, скорее всего, медной, потому что я помню ее красновато-золотой блеск, проволоки сплетался скелетик будущего сказочного героя. Постепенно он обрастал плотью из слоев ваты, смоченной клейстером (заварным клеем из муки). Когда фигурка была сформирована и еще раз покрыта слоем клея, к ней добавляли мелочи, вырезанные из бумаги: клювы, кружочки глаз, шляпы и прочее. Все это вывешивалось для просушки дня на два.
А потом фигурки раскрашивались по гладкому засохшему слою клея гуашью или акварелью и оживали прямо в маминых руках. Все герои известных и выдуманных мамой сказок побывали на наших елках. Зайцы в лубяных избушках, хитрые лисы, кот в сапогах и храбрый портняжка, злые или глупые волки, бестолковый тяжелый медведь из "Теремка", ну и Красная шапочка, конечно.
Сидишь рядом, немного помогая и немного мешая, и слушаешь сказки или жутковатые истории, в которых сирые малютки, посиневшие и дрожащие, чудесным образом были спасены от холода и голода в Рождественскую ночь, или, наоборот, всем пакостил резвый черт, усмиренный потом кузнецом Вакулой, летавшим на нем за черевичками.
И были волхвы, Вифлеемская звезда, родившийся в дороге младенец, которого мог погубить царь Ирод, и надо было прятаться…

– Как ты во время войны?

Мама очень любила Рождество, и отмечали мы его дважды, но мне первое нравилось больше – казалось настоящим праздником, а второе стояло в череде бесконечных зимних утренников, ночного шума за окнами и усталых лиц знакомых.

Из маминых игрушек у меня хранится Бонифаций, сотворенный ею из мягкой ткани и кусочка меха. У львенка получилось лицо веселого заинтересованного собеседника; он помогал мне на всех экзаменах, и даже своим любимым малышам я позволяю только подержать его, боясь, что куда-нибудь забросят, наигравшись.

****

Какими они были на первый взгляд разными. И как она его любила – до полного самоотречения!

Отец был военным врачом, достойно перенес все тяготы военной жизни, все отступления, окружения, наступления, сохранив чувство юмора, которым были окрашены его военные воспоминания.
Помню рассказ о нескольких генеральских задах, не поместившихся под столом и истыканных осколками влетевших в комнату оконных стекол при близком разрыве бомбы в Сталинграде. Генералы, правда, серьезно не пострадали. Отец наблюдал эту картину, стоя в простенке между окнами, и тоже остался цел, не считая задетого стеклом мизинца. Кажется, это была его единственная военная травма. Он всегда забавно гордился своим везением в мелочах, как он это называл.
В годы моего детства он был поглощен работой и в обычной жизни терялся перед незатейливыми бытовыми сложностями. Эта растерянность отражалась в его застенчивой улыбке, делавшей моложе его патрицианское лицо, или в коротком мягком смехе.
Вся бытовая сторона жизни обеспечивалась мамой, которая оставила свою работу. Она была зубным врачом, но вполне могла быть министром по чрезвычайным ситуациям – спасала соседей и прохожих, открывала случайно захлопнувшиеся чужие двери, чинила телевизор и утюг, по ночам делала за сестру курсовые по какой-нибудь политэкономии, а за меня рисовала стенгазеты. Почему-то очень любила Достоевского и Диккенса и часто перечитывала их, тоже по ночам, когда отступали дневные заботы.
Отец отдавал должное ее талантам, жизненной энергии, яркости, но одновременно ему очень нравились тонкие, светловолосые, слабые и милые женщины, которым их мужья, не стесняясь, помогают сменить в фойе концертного зала уличную обувь на изящные лодочки.
А мама как-то бежала за отцом к машине с его сапогами, потому что он сорвался с места, не успев толком одеться, на срочный вызов к внезапно отяжелевшему больному.
Я помню, когда мы еще жили в военном городке недалеко от госпиталя, в типовом финском домике, в нашу комнату ввалился вдребезги пьяный строевой майор и очень недружелюбно удивился вставшему навстречу отцу: а это еще кто? Папа, растерявшись, ответил всплывшей из подкорки фразой: чем могу служить?
Майор слово "служить" знал, но не в этом контексте, потому впал, в свою очередь, в некоторое замешательство. А вот этим уже воспользовалась мама, и ее подкорка ощетинилась одним стремлением – защитить отца! Безо всяких вопросов мама лихо вытолкала непрошеного гостя на крыльцо и захлопнула дверь.
Раздался страшный мат майора, который посчитал себя несправедливо изгнанным из собственного дома, потом грохот какого-то корыта, в которое майор, оступившись, свалился со ступенек крыльца. На шум выскочил сосед, как он сам потом рассказывал, с табельным пистолетом, но узнал в майоре заблудившегося во хмелю сослуживца. Корыто еще немного погромыхало, мат повеселел и зазвучал дуэтом, постепенно удаляясь.
Все произошло так быстро, что, когда наступила тишина, я сидела, оцепенев, у мамы еще горели боевым огнем яркие глаза, а папа коротко рассмеялся, пожал плечами и сказал: черт знает что!

*****

У нее было прекрасное имя – Мария. Когда передавали по радио или по телевизору арию Мазепы "О, Мария! Люблю тебя!", мама смеялась, а папа мрачнел. Потом выяснилось, что когда летом на гастроли в их небольшой город приезжали артисты из Киева, они жили на частных квартирах и очень любили останавливаться в доме бабушки, где стояло пианино фирмы Hermann Mayr с замечательно глубоким звуком.
Докторский дом, дверь, открытая на балкон, "сияла ночь, луной был полон сад", отпуск, музыка, атмосфера праздника по-разному, очевидно, запомнились моим родителям. Мама, впрочем, смеялась без всякого смущения – для нее никого, кроме отца, не существовало никогда.
А когда слушали Ave Maria Шуберта или Гуно, никто не смеялся, и никто не мрачнел, все сидели притихшие, а потом не сразу возвращались к течению обычной жизни.

****

Несмотря на кипящую энергию, у нее в глазах можно было увидеть легкую грусть, это хорошо было видно через объектив фотоаппарата, когда надо было навести резкость. Она знала что-то большее, чем говорила.

Когда у нее случился инсульт, она не потеряла речи. И все старалась нас рассмешить и показать, что умирать не страшно. Болезнь ее как-то раскрепостила, возможно, это было связано с характером поражения мозга, а может быть с тем, что мы все были рядом с ней. Шутки ее стали неожиданными, иногда на самом деле очень смешными, и мы все две недели ее болезни с ужасом смеялись. Ночью в полусне-полубреду ей чудились чистые детские голоса, поющие в церкви, и она с грустным удовольствием в них вслушивалась.

И все жалела, что не успела нарисовать, как на белом снегу играет пара белых горностайчиков с черными кончиками хвостов и блестящими черными глазками. И водила по воздуху похудевшей кистью руки с узкими на концах пальцами, с которых всегда слетали наперстки, как бы рисуя этих горностайчиков: прервали игру, один пригнулся, а другой стоит столбиком и осматривается.

Болезнь распространялась, завоевывая мозг, и она ушла сквозь свои воспоминания – в кому.

Через пару лет после маминой смерти я навестила в Киеве ее сестру и увидела на книжной полке майолику, двух горностайчиков – один пригнулся, а другой стоит столбиком, осматривается.

– Давно они у вас? – спросила я.
– Года два, – ответила мамина сестра, – они мне так понравились, что я купила две пары, возьми себе одну.

Отец, физически крепкий, гордившийся тем, что может взбежать на пятый этаж без одышки, через три недели сам слег с инсультом. Он выжил, прожил несколько лет, окруженный любящими детьми, но это была другая жизнь – без нее, жизнь, потерявшая опору и главный смысл.

С ним осталась только музыка – Ave Maria…

****

Мама родилась и провела детские годы в Варшаве, в ее речи угадывался легкий польский акцент – взЯуа, с'Ушаю, и она часто восклицала: Йезус Ма-рия! Так часто, что мой сын лет до пяти, чему-нибудь поразившись, поминал и Йезуса, и Матку Боску Ченстоховску. Восклицания были совершенно бытовыми, потому что семья формально была православной, хотя и с примесью всякого разного: и католического, и протестантского, а позже и иудейского. Мама, смеясь, говорила, что один из ее прадедов был "помгетмана Запорожской Сечи по политической части" и украл себе в жены турчанку.
Верится до сих пор.
Повзрослев, я почти всерьез сформулировала религиозное направление нашей семьи – экуменический атеизм.

Я люблю нежную Сикстинскую мадонну, в приглушенном сиянии глаз которой угадывается знание грядущего, и близкую ей, но с более осознанным пониманием судьбы Богоматерь Васнецова в киевском Владимирском соборе. Они всегда напоминают мне маму, не портретным сходством, а именно этим грустным знанием во взгляде.
Одновременно у меня возникает смутное беспокойство. Дева Мария приняла судьбу, но выбор был не ее!
Я не хочу, чтобы мои слова звучали богохульством. Но я, хоть и смущенно, не могу преодолеть свое несогласие. Она столько лет жила в постоянной тревоге, не смея усомниться в выборе и смирясь с ним. И принесла в жертву больше, чем себя.

А Матку Боску Ченстоховску мне все не удавалось увидеть.

Совсем недавно отправился в Польшу близкий мне человек, который не удивился моей просьбе привезти образ Ченстоховской Божьей Матери.
Он постоял на мамином перекрестке – Маршалковской и Аллей Ерозолимских, и в Варшавской Курии, где его поразил удивительный свет безлюдных сводчатых коридоров, среди многочисленных изображений Мадонны выбрал одно, показавшееся ему близким, и привез мне.
У нее оказалось милое юное крестьянское лицо со знакомым выражением покорной нежной грусти. И я успокоилась, поглядев в это лицо, я ее узнала и приняла.

And forgive me my debts and my DOUBTS too…
Я не удивилась, когда мой сын твердо сказал, что если у него родится дочь, он назовет ее именем мамы.


Отозваться в Бортжурнале
Высказаться Аврально