Каюсь, я многого не знаю, всего не охватишь, а что касается природы – биология не моя специальность, и я, совершенно городской человек, ценю и храню скорее впечатления, чем точные сведения.
Мне греют душу воспоминания о бархатной, неожиданно твердой спинке шмеля, приходящего в себя после зимнего холодного подземелья в первый горячий весенний день, такого слабого, что я не осмеливаюсь к нему прикоснуться. О теплой мягкой морде ослика, один вид которого всегда вызывает у меня состояние дурацкого восторга. О внезапном голубом проблеске синичек-лазоревок на кормушке за окном. О розовой, подернутой пепельным дымком перелетной стае снегирей, окутавшей большой куст перед домом в конце ноября, или о золотых глазах и тонкой гладкой коже зеленой лягушки, спокойно сидящей, как в сказке, на ладони моего старшего брата, большого любителя и знатока природы, давшего мне первые уроки любви и уважения ко всему живому.
Приезжая на каникулы, он брал меня на долгие прогулки, с ним становились интересными самые простые вещи: невзрачная белая кашка оказывалась ядовитой цикутой, отвар или настой которой выпил Сократ, а у смешного коротышки навозника, так неудобно, задом наперед, да еще и вверх ногами перекатывающего идеальной формы шарик своих запасов, была таинственная и увлекательная история скарабея, священного жука древнего Египта.
И нельзя было рвать цветы на букеты, если до дома еще далеко, ведь они завянут или даже выпадут из рук, тянущихся сорвать еще один, и останутся лежать на тропинке, никому уже не нужные, зачем это, не рви, лучше возьми карандаш или краски и нарисуй или просто запомни. На легких акварелях брата всегда сохранялось настроение остановившего его внимание мгновения, воздух был прозрачным, вода мокрой, а небо занимало почти все пространство рисунка, жило своей жизнью – закатное, рассветное, знойное полуденное, хмурое перед грозой, с голубыми просветами после дождя.
У него были свои, особенные, отношения с животными. Я помню, как однажды рожала его обычная серо-полосатая кошка, взятая в дом женой, чтобы отвадить прирученную им же тайком мышь.
...Брат сидел на низком стульчике возле кошки, что-то тихо и серьезно ей говорил, иногда легко поглаживая, а она тоже серьезно и доверчиво смотрела ему прямо в лицо большими на осунувшейся, и даже, кажется, веснущатой мордочке глазами, зная, что он не обманет ее доверия и не погубит ее детей.
Им нельзя было мешать, они вдвоем делали общую работу, а потом оба отходили от пережитого, она – на чистой подстилочке, устало вылизывая котят, он – в кресле, откинув голову на спинку кресла, задумчиво, даже отрешенно глядя в никуда, не сразу отзываясь на обращенные к нему слова.
А когда внезапно и тихо закончилась и его не очень долгая жизнь, так необходимая его горячо любимому мальчику, которому он все-таки успел передать все самое важное, что чувствовал и знал, немного утешала мысль, что он вернулся назад в природу, из которой ненадолго приходил в чуждую ему мелочную человеческую суету.
В безмолвии, наступившем после отъезда бесполезных врачей, из-под диванчика, на котором остался лежать брат, выбрался совсем маленький незнакомый серо-полосатый котенок и неверной походкой на еще слабых ножках ушел в распахнутую дверь дома.
Заплаканный мальчик, что-то угадав в моем растерянном взгляде, сказал по-взрослому успокаивающе: нет, это просто чужой котенок, он зашел случайно, испугался шума и спрятался, а теперь идет домой.
Кроме впечатлений, у меня все-таки бывают и вопросы, на которые хочется найти ответ, тогда я беру с книжной полки Брэма или Фабра, или современный определитель животных нашего региона, подаренный мне автором, старым профессором зоологии, с которым мы когда-то познакомились на маленьком озере и две замечательных недели провели за рыбной ловлей.
Я берегу его подарок, он помог мне узнать, помимо прочего, большого зеленого дятла, долбившего дерево за окном моей лаборатории, пеночку-трещотку, синичку-лазоревку, которые встретились мне в городе только недавно, и, главное, соловья, из-за которого я это и пишу.
...Иду, задумавшись, в разгаре лета по зарастающей дорожке между старыми корпусами института и неожиданно замечаю деловито снующих почти под ногами двух очень похожих на воробьев, но более стройных птичек, которые что-то выискивают и склевывают в невысокой траве, а когда перепархивают совсем низко над землей на новое место, из-под крылышек мелькает ярко-ржавая поясничка.
Замираю, чтобы им не помешать, но они и не боятся, занятые своим делом. Оглядываюсь, но поделиться радостным удивлением мне не с кем, никого нет на запустевающей по мере сдачи новых корпусов территории, неохотно ухожу заниматься собственными делами. Сохраняю свое удивление до вечера, до стоящих на книжной полке книг, открываю определитель, который подтверждает мою смутную догадку: это были соловьи!
Да-да, соловей, уносящий вас своим пением в горние выси мечты или воспоминаний, соловей, песню которого с вершины высокого дерева у нашего корпуса я слышу каждый год, оказывается, строит гнездо у самой земли и пропитание себе добывает тоже не в поднебесье, а на земле, в трудах и заботах, склевывая муравьев и мелких жучков!
Мне мало определителя, беру Брэма и читаю замечательную историю про заботливого семьянина, который, влюбившись, месяц поет избраннице песни, причем песня живее всего звучит, когда разыграется ревность, а когда самка высиживает птенцов, соловей продолжает петь, но большую часть времени зорко следит за высиживанием и если самка слетает с гнезда, приводит ее снова к гнезду, выражая гнев сердитым криком и клюя свою супругу, которую заподозрил в нерадении к материнским обязанностям, причем нежность соловьев к птенцам не изменяется ни при каких обстоятельствах! Так пишет Брэм.
Что же получается: поет чуть больше месяца, потом следит за высиживанием, ест сам, кормит самку, потом вдвоем они кормят детей, терпят их капризы (а какие еще обстоятельства?), помогают им подняться на крыло, летают туда-сюда, через моря и разнообразные войны, тутси и хуту, засады соколов-ястребов и прочие напасти, и на этот, можно сказать, быт уходит все оставшееся время! Почти одиннадцать месяцев!
На следующий год он снова поет, и с каждым годом песня становится все сложнее, интереснее – так говорит Брэм – значит, заботы и пережитые невзгоды развивают его талант? Или он все больше ценит свободные дни и радуется им? И, ох, избранницы у него, кажется, меняются. Он выбирает другую или его спутницу уводит более удачливый певец, а он ревнует и старается петь получше, чтобы вернуть?
А его отношения с детьми на следующий год? Сохраняется ли его нежность так долго? Узнают ли они друг друга? Совершают ли трудные перелеты вместе?
Не на все вопросы отвечают мне книги, только новые возникли, может быть, и ответа искать не стоило, не надо и знать, какую цену платит певец за свою дивную песню.
...Но есть у меня еще одна птичка-загадка, которая не дает мне покоя с детства.
В течение многих лет в садах или окологородском мелколесье я узнаю ее песню, состоящую всего из одного повторяющегося слова, но произносимого с такой замечательной, нежно-задумчивой, немного вопросительной интонацией, что каждый раз у меня замирает сердце. Мне никогда не удавалось разглядеть ее в густой листве, а мои попытки повторить эту интонацию неизменно вызывают судорожный смех собеседника, мне тоже становится смешно, и все остается по-прежнему.
Я люблю и чувствую музыку, будучи совершенно немузыкальным человеком, в юности на мои вкусы сильно влиял отец, для которого до конца жизни музыка была главным убежищем и связующей нитью с провалившейся в прошлое теплой и интеллигентной атмосферой его родительского дома. Много лет мы ходили на все концерты, по два-три в неделю, и благодаря отцу мне удалось услышать практически всех известных музыкантов, которые развили мою чувствительность, совершенно не затронув, увы, музыкального слуха.
В моей новой жизни камерные концерты постепенно прекратились, но мне запомнился последний, окончательно меня доконавший.
Концерт давал очень известный бас Большого театра, мы сидели близко, в пятом или шестом ряду, программа была сложной даже для самого исполнителя: бас пел малознакомых старых итальянцев и, когда привычно восторженная дама-конферансье приподнято, с акцентом на двойное Т произнесла в очередной раз : СКАР-ЛАТ-Т-И !.., мой спутник, музыкальный, кстати, человек, не выносящий, однако, чинной атмосферы концертных залов и уставший рассматривать мраморные бюсты и считать хрусталики в люстрах, с тихим отчаянием произнес: долго он еще будет скарлать этого Скарлатти?
Скользнувши за выпавшей из моих рук программкой концерта вниз, за спинки впереди стоящих кресел, я долго не в силах вернуться на место и отважиться взглянуть в совершенно шариковскую физиономию знаменитого солиста, всей разверстой пастью ревущего ни в чем не повинного итальянца, боясь просто взвыть в запретном смехе.
Музыка осталась, но на концерты мы, к сожалению, сейчас не ходим.
А совсем недавно, идя с работы домой, вновь слышу знакомую песню и впервые в жизни могу разглядеть в кроне близкого дерева стройную серенькую птичку с желтоватой полоской на крыльях. Дома спешу к книгам, да не тут-то было – то внешность не подходит, то песня по описанию не та. Ближе всего мне показалась ястребиная славка, но про ее песню ничего не было написано, ну нет ответа, и все!
И пришла мне в голову забавная мысль, что эту мелодию можно передать графически: она абсолютно повторяет рисунок эмблемы модной спортивной фирмы NIKE, в котором левая часть короче и толще, а правая стремительно утончается, поднимаясь вверх.
Теперь буду ждать, кто сможет узнать мою незнакомку, просвистев или пропев ее песенку по эмблеме спортивной фирмы, уж больно долго не дает мне покоя эта певунья.
|
Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально |
|
