– Господа, завещание всеми вами... всеми нами почитаемой... читаемой и
слушаемой, – тут он сглотнул, – усопшей составлено на двадцати
страницах и носит, я бы сказал, частный характер, но в соответствии –
... Чтение займет у нас приблизительно... – он поднес к носу часы,
будто их нюхая, и заключил, – если быстро, полдня. Под фонограмму
арий в ее исполнении, по просьбе покойной. Прошу тишины.
Старый голландский нотариус, урожденный Петров, смахнул, как бы между
прочим, в меру душистым платком пошлую муху со лба и уже чиновно и
чинно отер бисер залысины. Над конторой – назовем сию антикварную
лавку уважительно офисом – распустилась гроза, в голове
монотонно названивало, и поверенному доходяге следовало настроить себя
на оплачиваемую канитель, причем не рассмеяться мелко в ненужный
момент над забытым словцом и не расплакаться, перекосившись от
ревматизма и ностальгии, – он нашарил в кармане облатку, стараясь не
шелестеть.
Адвокат, приглашенный стороной Королевства, вытянул ноги как можно
протяжней, сладко хрустнув суставами – и тотчас подогнул под сиденье
несмазанные эти крепления, скрыв расползающийся узел шнурка левого и
недостаточно наглядно сияющий, по его мнению, носок правого, немодного
в этом сезоне полуботинка. Адвокат сделал стойку – и приготовился со
вкусом вздремнуть, облокотившись бочком, словно бегущая по первому
зову собачка, на свой набитый бутербродами и цивильной одеждой
портфель и уставившись полуденными очками в близорукую даль: если
что – а я ни при чем, я-то как все!.. Он, словно бы репетируя, огреб
мантию и тряхнул из последних сил остатками памяти, смутно, по
должности свысока оглядев святое семейство.
Его слегка заслоняла безымянная переводчица, на которую денег уже
пожалели – скорее всего из студенток, если вдруг что, – а также новые
русские нотариус и адвокат. Но гроза раскатилась и все перекрыла и
пересилила, включая первый не к месту веселый аккорд, и голландец
прищурился.
Братец фыркнул исподтишка и воткнул мизинец Настюхе туда, где обычно у
юной леди бывает бедро, а в данном не самом приятном случае –
неналивная кость, обтянутая трикотажем, предназначенная мужские пальцы
обманывать и ломать. Братец обиженно вскинулся, но, предвкушая иное
развлечение сладостно, как только случается в детстве – озорно
подмигнул: от нашей мол бабушки, полусумасшедшей гениальной старухи,
что уж скрывать, можно кое-чего ожидать напоследок, в светском-то
обществе! Не сдаваться же ей просто так. Сплетен не меряно, и недаром
никто из потомства не осмеливался вступить с ней в контакт, не то что
там по душам, про здоровье с погодой и подмоченную родословную.
Его личные темные финансовые делишки круто шли на поправку, но раз уже
Старшего Брата отвлекли мелочевкой от серьезных бумаг, то настроился
он оттянуться и словить свой казенный кайф, как полагается. Настя
понятливо усмехнулась краешком глаз, – ей было не хуже, она-то
прогуливала военное дело на престижном филфаке и пару по ненавистной
ей физкультуре, выжатый день. Ну и викенд на собственное усмотрение и
под ответственность – грибы у китайцев не есть, пирожки с гашишем
отставить, пивом не увлекаться, Амстердам осмотреть по возможности,
обратный билет групповой, для всей честной компании. Честной? –
уволь.
Перед пустым предупредительно и чопорно креслом, на дубовом столе,
обсиженном прилетевшими скоропалительно тетушками с поджатыми
бантиками губ и самопальным румянцем, скоропостижными ветхими
дядюшками и кузенами с лоснящимися швами на парадных костюмах и
пальцами, коричневыми от скуки и табака, громоздился портрет... можно
сказать, именинницы: бабушка в черной раме с траурной лентой в углу
возвышалась и возглавляла семейство, улыбаясь явно не к месту и как бы
грозя пальцем в обручальных перстнях, – вот я вас ужо, проказники,
интриганы!
Впрочем, сильное слово зависло и завязло у нее на устах, и нотариус,
обреченно вздохнув и прокашлявшись, торжественно произнес:
Дорогая моя внученька! Настя! Время пришло сообщить тебе последнюю мою
волю, так как более не дано мне загадывать завтрашний день. Завишу я
от барометра да рыбаков, что и нынешним утром спешат под окном,
согнувшись под спиннингами и сетками, подчиняясь клевому плану,
как сказал бы насмешник твой брат, – но все это пустое, и нельзя
отвлекаться, а только значит, что голова моя ослабеет и нервы натянутся,
сосуды провиснут ячеистой этой авоськой (смотри в словаре), как паутина
на родине после яблоневого дождя, – хотя что мне теперь считать
родиной? Что я по памяти выужу – матовый трафарет осинового листа,
дребезжащий всухую под вашей солнечной моросью? – Так я оглохла.
Прозрачный кленовый листок, припаянный к осени, источенный или выдутый
вместе с нею первой ноябрьской метелью? – Я полуослепла.
Ты мне, Настя, позволь напоследок эту призрачность (я пытаюсь себя
заземлить) и западную мою заторможенность, когда от усталости и
бессилья я и сама замечаю, как фамильная родинка стекает на смятом
плече, – и тогда я снимаю двойные очки, одни за другими, и гляжу
просто так, а точней, в пустоту с темнотой, припоминая и грезя: жалкие
сны. И я чувствую, наконец на прощанье ты расслышишь меня, чтобы
забыть навечно, иногда сверяя по численнику, что сегодня или вчера был
бы мой день рождения или день смерти, что теперь уж одно, – и мимоходом
поставишь церковную свечку. Скоро все ваши юные трели и мерцающие в
белесых ресницах улыбки сольются под этим бессменным бессмертным дождем,
– он все рассудит. Сон сумбурен, виденья желанны и оглушительней
сбивчивого, бездарного существования. И когда одолевает меня то, о чем
я решила тебе рассказать... Где конец моей тлеющей мысли? Задержаться
в семейной истории прозаичным рецептом горчичников (о них не слыхали в
Европе) или праздничного черничного пирога с дурманящей голубикой и
падшим листом (не услышат); меццо-сопрано на пыльной иголке над
кружащимся диском (видели б на поминках, да у них нет, – вот он и
праздник!); педантично навязываемой угрозой повредить лимоном зубную
эмаль; носками собачьей шерсти – ручной вязки – домашней стирки от
радикулита... И вот я нацепляю на волосатый свой нос черепаховую
оправу и гляжу на неподъемный подъемный кран, что отряхивается от
дождя на песке невдалеке, как щенок, – немое кино. И я палкой
захлопываю окно и подтягиваю домашние тапки – сначала один, при
замедленной съемке, а после, через эпоху, другой, стоптанный и не
годящийся мне по размеру (разные венозные ноги и слоновья болезнь). И
беру я тебя в преступление соучастия, как говаривал один мой очень и
очень живой (не представляешь ты, Настя, что у старухи, из которой при
каждом трясущемся шаге сыпется сенная труха, мог быть когда-нибудь
милый?)... Вот он пошучивал, что конец всегда бывает плохим: все мы в
итоге уходим. Так скверного в этом и нет? И что мудрее быть
наблюдателем, потому что следящий из окошка за спринтером дольше
протянет – и уж навряд ли споткнется. Не заглотит его по пути
визгливая эта воронка – ментальность стада и скученность бракованной
брачной стаи, грызущейся на поворотах... Можно сказать, аминь.
Мои Палестины начинались во Франции. С Богом, и от яйца. Он, мой
временный кайзер, лениво потягивал кисловатое недодержанное мерло,
разливая и развалившись в кресле-качалке, обнимая меня свободной рукой
в расстегнутом черством манжете с утраченной запонкой, а другой, еще
более свободной и пьяной... Он провидчески так напевал и, накручивая
на ус мою слепящую молодость и всю нашу разбитую, разбитную тогда еще
Францию... А впрочем, то было время, когда не раз доводилось, не
морщась, открывать зубами пивные бутылки хлопком или грызть привозные
русские сушки с маком и без, попеременно вонзаясь из презрения к себе
или вежливости то в щербатый гранит науки, то – в желтушно-ванильные
или простые, со смаком хрустя... Там было время – плевать с моста
через Сену, кто дальше, или плавать не по-собачьи... Неужели же я,
кисейная барышня в перемазанных гольфах – ты меня спросишь – наживляла
в детстве вишневых червей на крючок, облизывая скользкие пальцы?
Отлепляла пиявок и сдавала аптекарю с книксеном? А вишневыми косточками
стрелять через дудку, желательно в глаз, на пари?.. Да, говорю,
неужели. Ты спроси свою грязную мать, – вот она вздрогнула в кресле,
очнувшись при упоминании имени, данного мной, и делает вид, что слушать
ей интересно, – она тебе бодро ответит, что секса нет вообще. Нет и
предательства. Я повторю для нее: персонально, ну да. Пусть досыпает,
несчастная, скоро растает остатняя жизнь. Дудки!.. Как же без оного –
дионисийское начало и аполлонова узда, в среднем роде. А куда же мы
денем интернациональные песенки вроде сей площадной – эрегированный
фаллос, я зачем тебе досталась? Не по возрасту вспоминать, но слова
мне мешают дышать, я прикладываюсь к баллончику. Это я, без оглядки на
астму и аллергию, сосчитывала прилежно вековые кольца на стволе
возлюбленных – возраст мужского дерева, отведенный мне для... В
сущности, для тебя же. Ошалевшие дни серебристыми змейками – извини
тривиальность, но всё – как у всех – перетекали в истошные ночи. И если
нынче одолевает меня издевательски наша общая липкая память,
предназначенная, как оказалось, только лишь мне одной, хотя мы все в
ней кровно и покорно замешаны, – то я так же мысленно до упаду
проигрываю бесконечные гаммы, гоняя дрессированные памятью кисти туда
и сюда, потому что руки мои под самшитовой кожей обвисли, а голос
певицы с иголочки – 78, 45, 33 оборота – блистающей только вчера на
великих подмостках безумного мира, озяб и одеревенел, как метельная
птица, заблудившаяся в морозных ветвях. Но однажды, еще не
надрызгавшись вдрязг, всласть и вразброд, ты замечаешь, что и тельце у
тебя небольшое, ну вроде тушки, и сама ты подпрыгиваешь не вверх, а
вниз, давно без скакалки, наклюкавшись напоследок – и с сучковатой
клюкой... Не отворачивайся, потерпи. Перебери со мною за чаем с
клюквенной пастилой не постельные принадлежности твоего незрячего
прошлого, а тесемки военных писем, ленточки продырявленных бескозырок,
вялое кружево революционных картонных и не реквизированных вовремя
шляпок, батистовые платки с утраченными, молью съеденными инициалами,
– все старики друг на друга похожи, но лгать им нет смысла. Им некогда.
Избегая разнузданных воспоминаний, усилием воли я встряхиваю
подагрическими костяшками, унизанными веткой с семью бриллиантами,
которую хотела лично тебе подарить, а ты все не ехала, не летела, не
переплывала, и не украли ли ее санитары по дороге из ада в морг? – и
пятью обручальными, похоронными змеями червленого золота, которые
оторвать-то можно лишь с прозрачными моими кистями, так в них кольца
впились... теперь ненадолго. Отчего оказалась я безудержно счастлива в
сонном Париже? Разве дается нам что-либо просто так? Не пора ли твоему
звенящему сердцу обучиться страданью?
Как сжимаются бессильные теперь кулачки твоей светской maman. Я
допускаю тебя, моя наивная пастельная внука, в масонскую ложу
проклятого рода; я стою посреди своей одиночной камеры пыток, потрясая
палкой и призывая к ответу себя, как на страшном суде (теперь уже
привели, привлекли, притянули), потому что чувствую на лице его
ядовитое вязкое пламя и слышу внимательный голос, манящий меня за
собой.
В кованом сундуке, где храню я приданое дьяволу – лесть и обман,
замшевые перчатки до локтя и страусиные ветхие веера, расползающиеся
бальные шали и гремучее почерневшее серебро, ни о чем не говорящие
твоей молодости сухие букеты, – там на дне в священной тиши покоится
горсть осыпавшегося розмарина, единственное напоминание о былой моей
чистоте. Если потрешь ты в ладонях эти мелкие крошки, истончившиеся в
соленый морской песок, то просквозит опасный сиреневый запах, и как
раненое животное, я зажую пустыми губами и затрясу седой своей головой,
потому что нет мне прощенья. Перламутровая раковина – утлая лодка
ладоней, вобравших лицо – пропоет роковым моим голосом отражение.
Вольная песнь – или черная весть о загубленной мною душе, казалось –
душонке, ничьей и заблудшей. Это ли совесть? Это ли то, что хотела бы я
утаить, набрасывая остывающую жизнь с другого конца? Что же, теперь мы
вернемся.
Вдалеке копошилась Россия, на которую всегда отыщется новый тиран, –
Рим-производитель и Нерон, обожаемый сладостно жасминовой наложницей,
статуей в шелку щек и волос, разгорающейся на фоне смоляных факелов
ужаса. Новый Рим обрушится и восстанет из пепла, – рукою прикрой
опаленную ветром память, нечего ей попусту голосить. Феникс припадет к
водопою и уставит на жертву бельмо. Феликс, железный?.. Тих и застенчив
палач. Ну а кабы не юный Коба, то кто бы еще? Какой вознесенный
Кибальчич?.. Приложив рот к трофейной, мозаично-кирпичной амфоре и
тонкий стакан к коммунальной стене, можно было б не то что шепнуть, но
невнятно услышать...
После революции нам – и мне лично, по растрепанным и растерянным
документам Ивановой-Степановой Ларе, точно теперь не скажу, – питерской,
русопятой и из мещанок – удалось бежать и очнуться на хайфской палубе
от блевотины и болтанки селедочных трюмов. Отрочество легко отмывается
от прикосновений истории и перемен. Если б могла я живописать
Средиземное море с его приспущенными парусами и лаковою волной,
откатной эпилептической пеной и стайками некошерных чешуйчатых мальков
среди водорослей... Но мерзнут ноги в прибое и меня укачивает от шума
воды, от вида Девятого вала, я затыкаю клочьями ваты свои оттянутые в
прошлом серьгами (Сережками) уши, отворачиваясь и от нашей скудной
домашней речонки, через которую вот-вот перенесет меня на руках
сварливый Харон, куда ж ему деться.
А в том раю, отмотавшись по доскам теплохода "Россия" счастливой
башкой и оттаяв колючими еще коленками в тонущих дюнах – по ликующим в
бликах волнам и я, грешница, летала в перегретых лучами и страстью
руках... сначала своих, а с течением времени – настоящего Коэна, – не
истового, но все же – Коэна, коего, как ты слышишь невнятно сама,
семейство прочило в равы, то есть в рабы. И хоть не грозил он выбиться
в пламенные революц'неры, в солдатню святых палестин, а все ж
апельсиновые кибуцы – и меня на их фоне и в том числе – предпочитал он
тогда еще сухой предрассветной молитве. Новоявленная Лиора-Лирон
Смирнов или Сидоров подбирала обкатанные волной игральные кости и мяла
нагретый лимон, заплетая венки лавровые да магнолиевые, пока Коэн
тайком готовился в сокрушительные биологи (будущий гон генетики на
кону и в огне), и меж поцелуями сквозь многослойные наши одежды речь
прорывалась не мудреным авгурским потоком, а прибрежной галькой
настраивала два хриплых от страсти голоса приблизительно так (конспект):
– Не гадай по звезде, я сама свое будущее отброшу, – вот как ящерица –
хвост, погляди!
– Ну да, мы ж такие живучие! Ориентируемся, как птицы, – раскрути меня
трижды с завязанными глазами, я тебя отыщу!
– Точно, птица живучая: канарейка не костенеет и при минус сорока
пяти, как у вас там в Сибири, – только корми!.. Далось тебе это
прошлое. Психея и Ева – соперницы, так что наперсницы, разве не
так?
– Ой, не смеши. Запретный плод не слаще помидора, когда он станет
яблоком раздора. Песенка получилась! А ведь все главное в пятницу –
и Адама придумали, и яблочком наливным поперхнулась его подружка, и в
пятницу оба помре! Да и Христос тогда же распят... У нас кончился хлеб?
– Проза смерти, я говорил. А ты не боишься разучиться летать, как
пингвиниха?.. Что ты, обиделась?
– Это потому, что у них походка беременных? Тонкий намек. Я тогда тебя
укушу. Даже у этой улитки есть зубки! Проверим?
Слабый бриз прокатывает по песку мокрые камни и ракушки, медуза
растаяла в пене. Как мы еще не догадывались, что на всякого Антея есть
свой Геркулес, натренированный смертью Геракл? На каждое счастье –
проклятье? Мы, из разных сторон и стран бежавшие под пристукиванье
вагонных колес, под хруст костей за бортом и черемуховую ностальгию
киевлянина Бейлиса, с нашего тихого детства выжимавшего кровь на мацу;
мы, зажмурившие миндалинки глаз, косившие на роскошные папиросы "Ира" и
стрелявшие из чужого кисета махру на пару закруток; мы, пропахшие
ситным хлебом неперекрещивающихся своих родин, где жестяные кружки
названивали кипятком с голодухи... На силосное молоко и пасюков что-то
не напасемся. Разве то мы? Наши отцы, булькающие самогоном из горлышка,
обернув бутылку платком в виду сухого закона еще со времен войны, –
наши погибшие большей частью отцы – кто распят на треноге креста
(верхний конец еще римляне обломали), а кто выброшен из бедняцкой
зеленки вагона третьего класса, – кто поправит мой флер-д-оранж, кто
подержит хупу, благословит меня трижды и перекрестит на любовь? Голубая
лента моя на древнеизраильской свадьбе, лунный цветок чистоты,
верности, обожания – кем ты раздавлен в грязи? В центре реки не плавают
звери и трупы, только нас протащила волна. Правоверная иудейка ловит
меня за рукав у прилавка: – Не понимаю, как можно без Б-га? Глупые те,
что без Б-га живут!.. – Подумала и добавила: – Ну я не тебя имею в
виду, я вообще, о людях.
Правоверная христианка... мусульманка... Да все одно. Дискриминацию
отменили в России сразу после февральского гвалта, но побаливала еще
память – и не так давно снятая процентная норма выгоняла будущих
скрипачей и сборщиков апельсинов к палестинам своим и чужим; и
протаскивала инаких, кто, подлечившись после немецкой бойни, обознался
в теперь уже Петрограде, по-свойски Питере... Те застали еще новомодный
футбол, но гоняли себя до ворот уже исключительно в мыслях, крамольных
и беспартийных. Слон плохо слышит... Зато у жирафы острое зрение, –
даже лучше видеть издалека. Дальнозоркость у круглоглазых. Многим спать
не давала война и на расстоянии, – те шарахались от летучих мышей, от
скрипа телег. Избранные сбрасывали скорбное тело и обретали то, что
зовется душой и мелко, с обманом взвешено гирькой. Аромат свободы, с
птичьего полета – ты сам, торгующий в храме. Как мы были от них далеки
– от этих и тех, сами без роду и племени, но пламени рады по молодости
и по дури своей выездной. А земля, что за спиной, перетекает в ту, что
на горизонте, – в чем граница в рассыпчатой, красной землице и где она
– сверху, на небе? Остановка в пути – всего лишь бросок. Так или нет,
говоришь?
– А я лучше спляшу, – он изготавливается к национальному, петушиному,
гордому. – От укуса тарантула заставляли исполнять тарантеллу, слыхала?
Не танец – характер!
– О, ты же носишь кодовую фамилию, – я бухаюсь возле осоки ничком и
простираю руки, – ты не пробовал ходить по воде, как буревестник и
Петр?
– Кощунствуешь?.. И кто оценит? Римляне за обе щеки заправляли своего
святого – павлина, еще и облизывались.
– Вот, – я встаю и отряхиваюсь, – а посему нужны зубы, пока их не
выбили: саранча опасна групповая, а не одиночная.
– Ха! Не предлагаешь ли ты плодиться нам, как сардинам? Так меня это
ждет, в соответствии с именем. – Он печально рисует босой ногой на
песке несмываемую мою новую кличку. Он-то знает, что жениться нам не
дадут.
– Ну и подумаешь! – я продолжаю играть, отвлекая. – Золотая рыбка,
привилегия королев – это обыкновенный аквариумный карп, мы же читали.
(Заберите желание, три золотые рыбки!) Ты не морской конек – вынашивать
икринки и даже мальков караулить вместо мамаши. – Я подкрадываюсь и
набрасываю на него, теперь сидящего прямо в воде, подол своей крашеной
юбки. Мне не до смеха. – Рожал же Зевс, разжалобив богов... или людей,
как точнее?
– Так придется обороняться. Не зря у дельфинов до сотни зубов,
гверти.
Строгое слово. Вообще-то общаемся мы на смеси родных языков, не
замечая. Больше, откувыркавшись, молчим, потому что и так все понятно.
– А у змей зубы загнуты внутрь, – я вот тебе помогу! – Вырываюсь, он
вскакивает, и мы падаем друг на друга, перекатываясь в шелестящую
сквозь наши глупости свое, чужое волну.
На суше правда есть черные змеи, самые ядовитые в наших краях, и я
невольно оглядываюсь.
– Ах так?! В Древнем Египте за убийство кошки казнили, а ты на кого
посягаешь?
– Ничего я больше не знаю. Как черепаха, глуха. Зато проживу двести
лет! А ты бы хотел?
– Что ж, ну а если я зубы утрачу, – он, задираясь, показывает мне
сплошное сияние на смуглом лице, – то и впрямь взлечу, как это
сделала птица?
– Нет, потому что тебе грозят холода нашей общей истории, и тогда ты
увянешь, как динозавр. Только одна я, – показательно бью себя в
обтянутую мокрой материей грудь, – способна помочь тебе не извести
несчастный сей род. Родился б ты волком, действительно. Они – лучшие
семьянины. Учись у стаи!
И я сразу тушуюсь от произнесенного слова, мне хочется к маме, как
обычно в минуту растерянности и опасности, – обратно, в теплый живот.
Но мой фантазер, не расслышав молчаливый крик и откровенный призыв,
перебивает:
– Эй, ну-ка я заберусь от тебя на пальму, как краб, чтобы полакомиться
кокосами. Знаешь, как это бывает? Все, догоняй!
Так я летала на этих смущенных руках, содрогаясь от неразбавленного
счастья и неразборчивых надежд – как раз до тех пор, пока, пропахшая
мочой, ацетоном и кровью, не родила ему, прикрытому фиолетовой
первобытной шерстью самца, не то сына... Из горько-соленой той
средиземной пены явила я не ту дочь – твою, тогда еще легкую, а теперь
мутную от клокочущей и ликующей злобы праматерь. Как завлекала его, не
ведая, что творю! Был он мне суженым, братом смешливым, отцом
обольстительнице. Так Эдип развлекал стихию, не догадываясь ни о чем –
потрошил родимого отче и присасывался к материнской груди. Посреди
обломков эпох, под чужой черепицей, где крыши вздымают из-под
обугленной кожи червивые кирпичи, мы принюхивались к очагу и покою,
задирали холодные лбы в перистые облака и глотали густое петушье в
давленном репчатом луке, уносясь за своей безответной и бесприютной
душой. Праздным дыханьем ловца осенял меня пьяный прохожий, притягивая
за ягодицы. Кошка седая перебегала дорогу к утру – и день обещал быть
сереньким, будто озноб. Я шифровала туда и назад, шлифовала закон
случайности – сцепления пары, остановки страны. За кем этот
выбор? Почему это мы на всю жизнь, а не другие? Ты, а не он отразился
в моих глазах и заметался – или я, не другая, похожая обнимает тебя?
Стертые пятки приблудного сына, впалая грудь заблудшей овцы. Роль
одиночества и пароль ожидания? Что ж не люблю я таинственных рыб или
закланных птиц, не различаю их скользких лиц, – а скольких я согревала!
Все на одно и все – на одну, на мой костер у прибоя. Как, хавера, ни
ай тебе, – коли б знала я наперед... Непреломленная шабатняя хала с
просыпанной солью. Гомон восточного рынка – это как повернуть, для
кого он и запад. Четыре стороны света, четыре цвета морских, когда
ниже тридцати трех градусов поеживаешься от прохлады, когда до
тридцати трех лет всего-то отпущено... Как кому. Простенькая считалка.
Мой родовитый да оплошавший святоша, поддергивая штаны на веревке;
несвершившийся будущий рав с однобокой, приподнятой ветром кипой, на
которого мы молились бы исподтишка в тугих яблоках, истекающих медом,
– оступившийся и отступивший!.. Вот тогда оказались бесповоротно ему
мы не пара. Что же, не состоялось, усмехнусь я теперь и выпью-ка
рюмочку того розового крюшона, горклой подкрашенной водки. Пой свои
песенки, нету орешков, но крепкое, словно слово... Смоет вода, время
сточит необратимо, – что же ты мучилась так? Ревновала, завидовала –
наедине теперь можно поговорить друг с другом, по нарастающей, враг с
врагом. Предсмертная робость моя, опрокинутая гордость, верещанье
цикад, близящийся поцелуй в плечо напоследок... Любовь, – а откуда
холодные руки?.. Ты стал путать мои имена и причуды. Говорил ты – как
горевал. Обжимая, думал ты о других, о другах по пастбищу, стойбищу,
по закрытому стрельбищу, только не ленному лежбищу. Некогда отдыхать!
Столица Рима – мира, вот это мужское. Полукультура, взращенная культом;
куль фронтовой, объятья культей, – это мужицкое! Пороха жизни добавить,
узреть потроха, кабак и табак желательно, вместо кошрута. Вот это наше,
свое!..
Ты будто предчувствовал, предвосхищал: по близорукой Руси шалые девки,
виновато прокусывая вязальной спицей карминные губы, выли протяжно,
изумляя немую волчицу. Выкидывали незаконнорожденных пасынков, сосунков:
сыновья их и дочки – как бабочки-однодневки, а мне-то что, мне?
Шелудивый мой мамзер! Ледяное тавро... Вот и твержу тебя, бессмертный
дитятя, каюсь до гроба. Мой ли ты был; ты был? Чёрт ногу сломит (как
же ему – без ноги?), не разобрать во тьме. – Глянь, городская!
Пришпилю красную вуальку, Травиатой затравленной, камелии веселящей
нанюхавшись до... выйду что ли я в люди. Одолжу там чужого мужа,
нерелигиозного, из духового оркестра решительно; прихлебну из фляги
армейской и сосну на часок, очнусь – уж и вечность стоит, подбоченясь.
Под притолоку, в облака. И я хочу хоть глоток! При мне когда вы
целуетесь, я же глаза отвожу. Себя не отважу и не уважу, обижу: как
мне охота любить!
Этот один недоласканный не будет меня знать и помнить. Сам же спичками
меня расстреливал через плечо, горюче-играюче. Заронил занозу в груди,
пересмешник. Дорога в ад вымощена благими..., за поворотом направо.
Путь указать?.. Аллергия от аллегорий, куда уж. Нагие души визжат в
песьей чесотке, это отместка, отметка на лбу. И пока среди бела дня,
чин чином, разбивал он повинную голову о безмолвную Стену Плача, я
искала скользкого утешения попеременно в объятьях армянских сапожников
– Цезаря, Фауста или Отелло, как их обычно зовут, по-домашнему, а
теперь это кануло в море. Ступнёй, разбухшей, как у родного
утопленника, я отбивала пыльные ступени чужих алтарей, мусолила злую
соломинку, за которую никто-то меня не вытягивал из тягот-невзгод. Все
прилежные Аргусы стоя не спали, охраняли мир от меня: не знали, что,
маленькая, я еще не умру, носы и слезы утру золотушным своим потомкам
не к утру – так, не ощущая тщеты, через скупые на радость века в
ситчике и розмарине. Принюхайся, это весна! Ладно был бы калекой ты,
сиротой, – пожимали б твою пятерню двумя руками, отчетливо,
напоказ. Заглядывали бы смиренно... Или, Иаков, был бы сброшен ты со
святилища. Я собирала б ошметки непреходящей любви, обстирывала и
оглаживала, я бы кормила твой выводок не от меня, – курносая,
конопатая женщинка. Мода – одежда. Был бы ты не как все, –
Герострат-растратчик достиг же позорной славы и вечности, сжег
ослепительный храм, а ты мне что предлагаешь, – многия паперти?
Отвечать на измену изменой и преступить? Или ты меня провоцируешь, где
моя святость? Пока с новой своею забавой кутежничаешь, спотыкаешься на
молу – на травяном нашем ложе сплю я с обоими, соломенная вдовица.
Лежу, а все никак мстительно не уснуть, застит мне очи дурман.
Взращивать антисемитизм, прикрывать ладонью искусанный рот –
семитство рассматривать как чужое семейство, как верность своим, и
предавать в сиротстве не наше дитя? Вот старик в благословенной тени
слюнявит руки и губы. Он сумасшедший – много нас тут на берегу,
– или он верующий, заключенный? Это ли не одно? Пастырь зовет его
– доктор, тюремный надсмотрщик и поп? Поднимается в гору старик и
отряхивает крошки с мокрых штанов, ему посулили свободу и слово, вино
субботнее, смирительную рубашку, сладкие сны. Он возвращается в стадо,
где нет своих мыслей и чувств, – неперелетная стая, и вожак за
него предусмотрит благо и блажь. Лишь после смерти строим мы свой
вавилон, и фундамент заложен общим наречьем и пониманием. Там, у
подножия, распростерт голубоглазый и маленький мой арабчонок, воришка
бездомный, охранявший коляску на берегу и меня в малярии, и меня от
себя. Это он подтащил мою бледную душу к космополитской любви и
всепрощению, минуя ненависть к ближним. Это он отгонял комаров с
крыльями как у ангела, в горошек или полоску, ядовитых, как
неразделенная страсть, и поил меня из горсти.
И застряла в груди моей навсегда та святая улыбка соседского мутного
старче, олигофрена и олигарха песка, оприходованного прихожанина, ведомого
на никаком поводке в общее запредельное счастье. Восстав, на истертых
полах соборов искала я эти следы, вымывая тряпкой ночи и несправедливость,
и учась подавать нищему, когда впору самой просить. Но кто вам дал
милость безоглядно и беспробудно верить лозунгам, девизам, речам? Как
мне вступить в вашу стаю, религию, партию, себя преступив и предав?
Иногда отыскивая натощак монеты и античные побрякушки в песке и плеске,
чертила птичьим иссохшим крестом степенный алфавит мудрецов – по
сути моих палачей. Несостоявшийся святой с раскроенным кривыми
поклонами лбом и чесночно-луковым привкусом возвращался – или я
бредила? – в объятья мои по ночам, не признавая ни дочку свою, ни
невесту стороннюю-блудную ("горько" – и глядь, пепла горка! Это
к и с м е т, судьба). Он тормошил меня на рассвете чужим, негнущимся
пальцем в заусенцах, проталкиваясь мохнатою пястью сквозь сон в мой
алмазный пупок, из которого, как из больничных часов, в песок сыпалось
время. Я тошнее сжималась и крепла в отчаянной неохоте от неразделенной
любви. Будущее от меня отказалось. Ноги мои сокращались потешной
лягушкой от неизбывной страсти. Судорогой сводило раковину бедра и
выемки щиколоток и ключиц. А он пережигал гуттаперчeвую мою кожу инеем
мертворожденной любви, пока в некий хайфский, от лепестков деревьев
иссиня-лиловый, или царственный иерусалимский полдень я не решилась
однажды – молча бежать от себя, – как воскреснуть, выкрасть
веселую вольную. Наступила первая моя амнезия – и с тех пор не
помню ни скорбных дат, ни имен, ни себя. Что ж ты, мой демон, не уберег
нас обоих? Белая пуля входит в маленькое отверстие, а вылетает жаркой
хлюпающей воронкой – по ту сторону света. Скоро там, где звезда
сияет над месяцем, свидимся мы, и он спросит чарующим низким голосом,
потому что всегда под нос напевал – молитву и совершенство; потому,
что я простиралась в пыли за недосягаемым его уютным сердечком, –
шш, там волна шуршит в камышах. Он меня спросит:
– Беременной плоским червем, моя душечка, каково ненавидеть мужа в
ребенке, покорно лепить подобие отраженью в воде? Так да или нет?
Таково ли породистой арабской лошадке гарцевать на моей ладони под
звон бича? Не утомилась ли? Кровью омылась, дитя. Не перевернулась с
откоса ли самодельная наша коляска из сучков и задорин с дегенеративной
простушкой не наших, не ваших кровей на тоскующем пляже?.. Запах гари
ночного костра и зыбкого горя не впитывался в твои мокрые волосы.
Соловьи тебя вынесли на обочину жизни, ткнули в обугленное небо –
оттуда взглянуть на себя, – но еще не на самый край земли
подтолкнули, подставили. И я с тобой не знаком.
Я рывками гоняла тележку обмякшим пузом, перетянутым полотенцем как
вретищем, вперед по звенящему июльскому пеклу, по пронизывающим зимой
сквознякам, тормошащим рукава и бесформенные подолы верующей ни в
черта, ни в дьявола, когда только волны бурлили и прятались птицы, –
так планомерно и кропотливо желала я заглушить твою будущую maman
(аденоиды и прононс), – и не Коэн замаливал утлое наше спасение.
Москитный, мускатный ангел не дал Аврааму порезать сынка. Мами
температурила – ну немножко, потужься еще, прибери тебя Боже, и снова
я буду свободна – кривая щенячья мордочка ее морщилась и подергивалась
идиотской, старческой улыбкою всепрощенья, – ничье отродье, оно не
было нужно даже прожорливой смерти, и я комкала восходящее это лицо,
как использованную газету, а оно расправлялось и крепло, как вечность.
С кем болтала ручная гримаса во сне? С пережившей ребенка святой из
"Неутешного горя"? Отойди оттуда, не стой. Не кощунствуй. Человек
умирает не сразу, а постепенно. Я упорно училась быть вещью, воздухом
и тобой, и наконец оказалось, что надежно, на зависть разъяты тело мое
и душа. Светлое будущее! Но туда нам отныне нельзя. Два отца –
сильней безотцовщины. Безответственности и поножовщины, так понимай.
Матери, чтоб не дарить сестричку, а то хуже – братика, заводят собаку
голосящему первенцу-бунтарю. Испитая пижма, пижама из-под больничных
халатов, – лучше уж так? Утю-тю, ты ведь любишь животных?.. Мне
говорят "отвяжись" – да не так, как собачке. Меня не погладят, не пощадят.
А кто снимет слепоту от магнолии, чадящую головную боль о нечаянном и
причудливом чаде? Кто по щеке полоснет шерстяным этим штопором вместо
кривого арбузного ножика, хвостом в чернильных кудряшках? МоДру кто
распушит, и ухо набок, и бочком побежит, накренясь? От кого арабы
попрячутся, – съели своих ослов за милую душу, и не явится на горизонте
им белой ослицы. Горизонтов не будет у нас, ослицы – сохранны.
Стеариновый лунный зрачок равнодушно следит за арабчонком с голубыми,
как эдельвейсы, глазами не наших широт, что приносит лепешки мне в
ночи поста и задарма выхаживает. Маковый ветерок колышет рыжую челку.
А что есть у бездомных собак, кроме младенческой крепости на песке,
вымываемой гулкой волной; кроме острых камней и ладоней мальчишек? Ну
что, берем на постой?.. Ах ты моя сиротина, выгрызающая колючки и блох.
Вот и бешеные собаки любят меня со страстью и хрустом, не обольщайся.
Сухой закон у них, как у младших братьев-арабов, – боязнь воды. – И мы
просыпались.
У меня, казалось, нет никакого выхода. Избыть и забыть. Я качала дочь
на неуютной коленке, и стая ленивых псов разлеглась расхристанной
свитой, уткнув свои тощие морды в песок и сухие остья. Я вынашивала
месть, выдержанную, как вино, и зрелую, как чужая любовь.
Лилит кровожадная, это ты ли, тезка моя? Звездная лайла, Ляля черная,
чаровница, подружка ночная – Лейла. Дьяволица Гелла из Мидрашей и
Талмуда, единственной книги, высосанной из этой недойной, хищной земли
в горьких камнях. Тьма и сумерки – колдовская власть необъезженной
кобылицы. Вместе с Адамом на исходе недели создали тебя, преломив
тщедушное и безродное, злое ребро. Ты, невеста Адамова, кислое яблоко,
душегубный дичок, услаждающий Дьявола. Сердце твое бьется в его
распущенных пальцах и улыбается ненастающему дню. Девочка по
сопровождению, – ты ли всего опасней для одиноких мужчин, этих
стручков придорожных, не к ночи помянуты, этих... нет слова под языком.
Жгучая моя жалость! Ты пробираешься в дом полосатым котенком от
помоечной черной молнии, от кастрированного котяры, от духа святого и
помысла робкого, – виляешь прилежно обрубком и виновато трешься
золотушным шершавым бочком. Как не пригреть, о тебя не погреться!..
Или ты мышка запечная, что огарок свечной уронила и замерла: спи уж,
привиделось, отче. Это во сне померещилась раскуренная чертовщинка,
встал бы и птиц разглядел-разогнал, чтобы одна тишина, – разгалделись,
накаркались на чужое добро! Это не ты ли крадешься к новорожденному –
высосать кровь христианскую, подвести под закон неповинного, но
неправедного мужичка? Это твои ли хрупкие пальцы сжимались на
ласковом клекоте, оставляя под утро веселящие птичьи следы? От тебя
ли – над колыбелькой восходящего в люльке семита – пергамент струился
с перечнем отвлекшихся ангелов и усталых святых? И уж если малыш
рассмеется во сне – так и знай, с ним заигрывает лучезарная звездная
Гелла, строит козу и щекочет, бодая рожками – зацеловывает дитя.
Щелкни по носу неосторожную крошку, оторви от черныя перси, розовыя
персты!
Ну а если то мать тоскует по неизбывному? Если родную кровинку пожирает
огнем? – Отвернись, не кощунствуй. Сотворила кумира себе.
У меня, все казалось мне, не было выхода. – Он существует всегда.
Только в прятки играл, словно солнечный зайчик. Подневольны и мы в
ненасытных объятьях этой сумрачной жизни, чему тебя не учили... Не
сподобилась я изжить младенца визгливого, задушить крамольную дочь
– и этот не муж мне, чужой. В жидкой цитрусовой рощице, где нога
оскользалась о гнилость горьких лимонов, под качком плесневелых
маятников грейпфрутов, межсезонных апельсиновых полушарий и прочих
мандаринок пернатого образца; в лысых ветвях шарахающихся объедков
сочиняла-таки я свою скорбную месть, весть, спесь, – испытание.
Прилежная ученица карабкалась к миру через войну, к небу через
полосицу, богу-то богово, ему все равно все равно. А впрочем, я,
погубив себя, выжила – но забыла, любимый, как ты умирал.
Убивать мне было настырно и холодно, и все невпопад. Так зубами
вгрызаются в бурый загривок (сладкая Гелла), в гранит науки любить, по
Апулею, с видом на перекрашенную косую ослицу (белых нет, они все
голубые). Этот ослик без роду и племени грустил в стороне и пощипывал
все одну и ту же струну – выжженный пучок ржавой соломы; во рту у
меня хлюпала и разрасталась победная песня, а у тебя – трепыхалось
и билось, как рыба, где застряла блесна. На виду у проворных собак мы
сочетались, если ты слышишь, Коэн, с тобою законным жертвенным браком, с
той только разницей, что теперь это я приносила тебя на алтарь... Все
было совсем прозаично. Спящий ребенок в кустах, подружка Лилит
захлебывается в истерике, прирученный щенок в полудреме подергивает
плешивой ноздрей. Муэдзин выходит на четырехчасовую молитву, прочищает
глотку, проверяет паству, что вертухай на вышке, и раввин торопится в
затхлую синагогу, и христиане видят скупые надежные сны... Нет, я не
против религий, я – за. За спиною. И мне не дано.
Хоронить его было – многоголосо и горестно, все ж таки он тебе
дед, – произношу я пунктиром. Плиты могильные перемазаны мушмулой
– бархатной тушью, выщерблены от поцелуев строгих и холостых,
молчанье недосягаемо, да гуашь облаков пересохла от перехлеста
хамсина. Из солидарности к бывшей любви и предстоящей войне с
собственной совестью я в сторонке дожевывала скупую мацу в саже и
ссадинах, а потом еще долгие зимы все отирала подростковые руки свои в
цыпках и бородавках от стирки о школьный подол, о дочерние тряпки, о
лишайную шкуру осла и войлок собаки.
Сколько царю Ивану, в другой эпохе и лютиках, понадобилось вислых
песьих голов? Но их охраняло меня – не менее. Еще не была я
брезглива – одним склочным воздухом захлебываться с людьми; и не
знала я горшей грязи, несла высоко в руках свою голову, дружила с
навозными мухами, длинноногими, как и я, обучавшими меня в полдень
азбучной музыке; и с гигантскими южными муравьями, и с пикирующими в
очаг тараканами. Разве зерен несть в отрубях? Навещала нас на откосе
блудливая тетка крыса, тоже падкая на распечатанную свечу, болтающуюся на
фитиле. А как будила дитя – я кричала ползучей падали: убирайся
давай восвояси! Грозила еще и не так. – Надо же с кем говорить
хоть вслепую о биологии да о вечной любви... Отучалась напоследок я
дочиста от небытового антисемитизма – заглядывалась растерянно на
верность чужих мужей и отцов; тосковала по мертвому – а
рассказать об этой сосущей сладости с воплями в полночь и обморочным
пробуждением хотела бы только ему. Я его заговаривала: под землей
наконец-то ты мой. Не пошевелишься? И все мерещилось мне, что ему
неудобно, неловко лежать, не так подогнуты пальцы, сводит колено, в
горле першит от песка и не может он петь, и ноздря его чешется, а,
поди, не достанешь? Без гроба хоронят по местным обычаям, –
дерево дорого испокон, обряд упразднили отцы. Только не отменили
властную гибель и рукоблудную смерть. Я боялась прикладываться к
дрожащей земле, и на груди крестом, по-нашему стягивать руки; я сама
пугалась уснуть – и не встретить зарю. – Не знала, что
кончилась.
У могил нет ни страха, ни беспечной молвы; за спиной на выстрел –
один шар земной, и ни на шаг оттуда – вот она, святость и верность.
И за гранью чистилища нет никого... на земле ли, на небе? Закрыто оно
для меня, теперь-то навечно. Там плывешь ты в перистых и кучевых
облаках, отряхивая от краснозема и пыли развевающиеся одежды. Легче тебе!
И по традиции я приношу тебе камушек на могилу, – чтоб не летал.
Вот уже целая горка, растет, осыпается. Ах, теперь горько?.. Но не
менялой родилась я, а милой, – смена лиц и эпох не защитит меня
от продажи и воровства, – нужно из храма бежать, не оскверняя
подошвами и улыбкой. Свечи там желто горят, а не согреться. Мрамор
меняет зыбкое освещение и дрожит. Мачехой думала стать я – но вот
споткнулась, и заплакал младенец, приняв мою боль. Боязно биться мне
об углы, глотать траву и отраву.
Нужно ребенку любить – воздух проточный губами ловить и целовать,
и звать по имени кошек облезлых с чужого двора и помоек, пока не умеет
еще он брезговать и зевать. Сытый антихрист поселился в пустой душонке
моей, выжатой, как апельсин, – неустойчивой, не допитой и
недобитой, – или земля не отпустит мне последних силенок? Небо не
спросишь, не поднять головы. Бежать от себя, из страны, со страницы.
...Отпечатки пальцев – отвечу тебе наперед – им, инстанциям
без кассаций, чем-то не подошли, и меня отпустили. Море зализывает
рубцы и руины, заживляет и клеит студень медуз. Я торопилась, и в
спину мне, нож к глазам приставив от зноя, щурился пьяный колбасник. И
арабчонок косился, но так ничего и не вымолвил, не... Стая собак,
дважды брошенных, добрела с нами до поворота, облизала мне пыльные
ноги в занозах и ракушках, дочку обнюхала, мотнула слюну гремучую на
угол рыбной лавки и затрусила назад. Не человеком ты вскормлена, дочь,
а мной – суровой волчицей. Но я отражаю римлян, как водопой. За
спиной моей догнивает запах тины и звезд, а с рассветом сочится дух
тяжелого солнца.
Я не буду тебя тревожить подробностями о нищете и кочевье, о секретной
службе и перебросках, – перенесемся в Париж, как подобало бы
барышне в твоем плане и стиле, с розою в волосах. У меня ни тех и ни
этих не нашлось после тифа – и не было дочки, прирученной родными
да интернатами на извилистом гиблом пути. И звали теперь меня Лера, а
на службе – иначе, что сжевано с языком и запито цикутой уже на
века. Но красивой женщине, внука, достойное место в разведке, с
шифровкою в мундштуке: весь мир – распродажа, – в храме
торгуешь ли, замужем ли простираешься крахмальной и битой овцой, или
одна соблазняешь чужих игроков, мелких кривляк и жулье. Я тогда еще не
распелась, а, скорее, охрипла от кокаина и крика, напрягаясь от
диафрагмы до лобных пазух, – мой резонатор не походил формой на
музыкальный инструмент, содержанием на изысканную деку и опоенный
смычок, врачующий прикосновением. Спазм страсти сковывал, ласточкиным
молоком скреплял намертво мышцы языка и гортани – но прикоснулась
я к творчеству, искоса наблюдая запекшуюся на пульсе сангину, пока
прикрывали меня цивильной работой и берегли от потери крови живой. В
мрачноватых, помпезных кабинетах эпохи Возрождения проводила я скудные
дни за шкафами эбена, черного дерева; изучала мозаику Буля и ногой
открывала дверь (не окно) в восемнадцатый век – от полутьмы к
разноцветью маркитри, от шкапа к комоду. Грациозная дипломатия, роковое
очарование рококо! Видимость всяческого неприсутствия, розовый реверанс.
За подвальным окошком из-под камней тротуара по ночам казненные
вздымают черствые руки и впадают в теченье невразумительной Сены.
Париж – кладбище полуживых. Я отходила от пророческой крестовины
и принимала формы простые, как классицизм. Прощалась, здоровалась.
Пополняла досье и вселялась в доверье. Перетекала к печальным
античным сюжетам. Лишь накладки из золоченой бронзы на близких теперь
предметах освещали мой путь. Я погружалась в тепло красного дерева,
модного в том ослепительном веке, над которым трудились французские прикладники. Курс мой подправили, чтоб я не слишком скучала и спорила,
и перебросили на шпалеры времен Людовика, вытканные при Короле Солнца
со всею тщательностью, полезной при моем кропотливом и внешнем труде.
Немногословно, как принц Оранский, сочиняла я новый донос и подражала
католикам. Кто б отвалил индульгенцию, освободив и меня от наказания
за грехи былые и будущие, коих не счесть... У голландцев, к примеру, в
пятницу ели рыбу, а в воскресенье навещали родных. Рыбу и птиц, ты
знаешь, я не долюбливала, но к подрастающей дочери перекрученной змейкой
вилась. По дороге ползла и отряхивалась уж-бывалой архивною крысой,
и присматривала движущееся впереди пальто цвета маренго, и становилась
сама я легче меренги, уже миноги – ах, бизе осенит это
мужественное пальто, но кроме собственного мужа не может никто оценить
золотые погоны на мною подрезанной острыми зубками и окровавленной
нитке. В черной с отливом тени мысленно я подсчитывала, что еще мне
придется продать из сокровищ – по масляным глазкам, склонным к
наживе-поживе, выгадывая-выкраивая: слаще бы мы пожили, если бы так...
Голая-то я на что тебе? Да не пугайся. Вертопрах мой – не мой,
игрок, сутенер, легкий страдалец, постельный скиталец, ну и вестимо
подлец. Утопить мерзавца – награда, в шампанском и устрицах, по
заданию и по призванью, по чести сказать. Но мы на ночь об этом не
будем. Согласно приказу. Аминь.
...После сего очередного деяния перебрасывали меня на итальянскую
майолику, разнообразить сезон, – в театральный, инкрустированный
перламутром бинокль рассматривать и не мять глину с глазурью,
прародительницу фаянса, праматери фарфора, etc. Легким шагом дешевой
послушницы полировала я римские мозаичные полы из непрозрачных
стеклышек смальты. Это Наполеон ввел в тесной Европе фамилии вместо
"дочки такого-то", яблоневого сынка. А ты чей будешь, ублюдок,
запамятовал? Дело-то двигалось к совершеннолетию отнятого вместе с
грудью, отобранного младенца, но оторванный с кровью и жизнью отец
выглядел бы теперь глуповатым и жалким от растерянной буйной любви,
– без меня мертвы его песенки и рисунки у края прибоя, оливковой
веточкой на бедре на рассвете – утраченное и укороченное имя мое.
Слышишь, чужая смерть ворочается в нас, не утихая, – и не дай же
мне бог сравнить с другими тебя, каждое воскресенье прощенного бывшего
Коэна. Как в это время мусолили Муссолини, проклинали большевиков и
прислушивались к немецкой истерике, точно я не скажу. Куда-то уходит
год, из застенков по закоулкам? А куда утекает жизнь, легче узнать под
мостом, романтично описанным Аполлинером, прокричав: Мирабо, марабу!
Кто-то откликнется. Сударь, мы не знакомы, – но опять струится
зима, и все тот же каменный испанский сапог не на ту ногу...
Вот клошар, ему снятся собачьи гостиницы, кошачьи больницы и покупной
корм для белок и голубей – для него самого. Он сидит у воды в
радужных кольцах бензина и размышляет, что человек произошел от
кентавра; что, двуногий, он как вымершая лошадь Пржевальского, ну и
так далее. А что Лета вспять еще как потечет, это уж он проверял.
Каждый раз седлает его панический страх – помирать и опять
возвращаться. Из-под кепки достает он хабарик, выкрошивает мокрый
табак в кулак, – постоянный сезон дождей и рождений.
Вон знакомая проститутка беззубо осклабилась, что-то чувствует, –
веселит его перед халтурой (может быть, никогда не увидимся со своим
отражением в Сене и в пьяных глазах?): то закинет себе на плечо одну
опавшую грудь, то другую, и как запоет истошно, протяжно на чужом
языке! Заголосит и затихнет: прохожие исподлобья глядят, медяков не
бросают, – замри, тут сегодня пасется новый стервозный ажан с
кобурой нараспашку, с душой... с душком... А бродяжка видал ее пустую
ладошку с оборванной линией, и слышал не раз, иди знай, что там правда,
но похоже на то. – Отбыла замужней и преданной (ха) чертову дюжину
зим, разок изменила – и любовник, еще докторишка попался, спазмалитик,
в постели катается, ржет и жует конский волос: – Так до смерти бы
целкой была, кабы не я! Партизан твой супружник – скрытный, как
ЦРУ. Спали небось через стенку? Ты вот-вот бы свихнулась, медицински
тебе говорю! – А сам кровь ночами вычесывает, выстругивает из-под
ногтей.
– Да и впрямь, – веселила она бездомных, – перед сном,
перебивая любовь, комаров перебьет благоверный мой для начала –
гонялся за ними с подушкой всю ночь, а для соседей напоказ лупил меня
плеткой по носу. Как я визжала, дуреха... Вот им потеха была.
Иногда перепадало ей, подножной той проститутке, клеить конверты,
бумажные цветы на проволоке крутить ко Дню Бастилии и плести паутину
гирлянд с другими безжизненными идиотками, – у всех небось тоже
проблемы с родными, чужими мужьями, нагулянными детьми, как без того.
Но не только 14 июля восходит день, любви и нежности в январе как-то
особенно хочется, воешь в рукав и рот распяливаешь напомаженный...
Иногда разрешали ей за гроши отлить карамельного петушка на палочке
или закончить глиняную свистульку, еще бусы нанизывала стершимися
глазами, – все счастье выглядывала, высмотрела напросвет. Вот
таких никуда далеко не относит Лета, вечно толкутся они на панели,
клянчат на лишний день, столь же убогий и мизерный. Зачем им?
Мне-то жилось сгоряча припеваючи, и я правда запела – сначала
враскачку, вприглядку от вашего горя, ну а потом – ностальгия по
прошлому припечатывала и вдавливала по горловину не раз, особенно в
сумерки. "И жизнь разбииитую мою", разбитную, если ты помнишь, как
Франция. Дитя барахталось на исправлении у родных да по колледжам, что
давало мне на широкую ногу поставить любовь – хотеть
преимущественно себя, отдергивая руку с крошащимся огурцом и вибратором,
не в силах его удержать у праведной цели: не водить же опять кавалера в
сию преисподнюю. Охрипшей от долготерпенья и воздержанья машинкой...
отполировав на короткий последок рюмочку и оргазм, вот решилась и я
вторично бежать из страны, когда от себя казалось уж поздно. –
Разве что, травести, провести себя трансвеститкой в иные миры... Так
еще не додумались.
Праоперация по смене пола, внешней раздвоенности и вживлению парика,
при этом попытка приколотить мошонку гвоздем к подразумеваемым нарам,
– мы это сразу опустим, как опускали не раз то меня, то отныне
Лорана, заливавшегося соловьем, евнухом и слезами, – так посвежел
и возвысился его голос до звезд. Тем более, все это смутно напоминало
распятие.
Я смотрю (что с тобой происходит?), как ты мучаешься, воспитанная
Тургеневым и maman, допускавшей мужа до тела исключительно при
погашенном свете и парчовых портьерах. И желательно в семейных трусах,
а с ее стороны – в каракулевом полушубке и через трехслойную чадру,
гриппозную марлю и дефицитную толщу "рашели". У живого пять чувств. А
любовь? Следуя русской традиции, отзовусь на немой твой вопрос бабушкой
Гончарова (то есть, возможно, и не его – но в "Обрыве"...) Лишь бы
успеть. Наша семейная чувствительность к перепадам температуры,
утонченность и самодостаточность, а точней, только самая достаточность
тщетной мечты о самце. И об одном, что собой разумеется. С восхода
мальчик сумасшедший ширинку мучает свою, – а нам-то как быть
прикажете? Есть и такой вариант – запрусь на ключ и вот моя
твердыня, отныне буду плакать я и пить. Еще и не то привидится, Настя,
спросонья. Тебе лучше прямо или поэтичней, по-французски да итальянски?
А то по-русски я неподражаема – и на смеси веков: и на узорчатом
балконе скребется – мышкой, тараканом летучим или отмычкой?
– остервенелый вор в законе. Чем нас берет? А он окурки бросает
мимо урны, а то и на пол, готов поджечь будуар вместе с тобой, любимой.
Но лицо его за работой описывать я не буду, сама присмотрись. Без
чувств, но зато какие эмоции – остервенелая морда при исполнении.
Лимонная мина – кисло-сладкая такая улыбка, еще и взорвется,
желтея от бессилья и гнева. Насилуя мужчину, я возрождаюсь хотя бы от
смеха и призрачной власти. А он мне сразу – кричать: –
Бешенство матки, мужененавистница!..
А если я женофобка? Вглядись. Никого не люблю, ни одного вожака,
потенциально это не мастурбация, но все-таки что-то не это? Ах, не
ползет ли по бедному Фрейду под кроватью змея? Что там насчет насилья-бессилья,
соблазна в себе? На диван завалилась, натягивая бумажный чулок,
ноги-то в потолок враскорячку, а тут и щенок пробегал целомудренно и
деловито, залакал температурящим языком в ритмичных конвульсиях (может
быть и тошнит, в горле-то рыбная косточка). Ну а можно того совсем,
спать по ночам с холодильником, – как ребенок, хрипит, все-таки
видимость в доме, что кто живой. Ну и конечно, все будет у нас
по-другому, когда нас-то не станет, на то будильник в тебе,
электрический, можно сказать, эстетически – электронный,
поскольку так называли, если б чему ты училась и слушала маму, янтарь.
Потрешь горошину... Упреждала уж я, что пока ты черкешенкой неприступной
черешинками палишь из бумажных пакетов, косточкой в лоб, –
он уж принюхивается, есть ли деньги, да кольца на вес, тогда и
берется ухаживать. Ну зачем он тебе?! Если б еще обезножел, тогда его
в ванне разложишь, как бы он жил! На простынку, чтоб не скользил, а то
руки его подгибаются за спину, а ступни наверх выплывают нестриженными
когтями, – коршун был, так заклевывал цыпочку вусмерть, а теперь
– покорный какой, не колышется в пене, желтую кожу свою
отмирающую сторожит, щурится, как дитя. А кто ж тебе больше? Вспоминают
мои обожженные пальцы прикосновение – словно желе медуз; палевые
палестины, прелестница шелестит над волной – или не я? За всех
нас отомстила. Только не мельтеши и не кроши как хлеб достоинство,
прибереги для потомков.
К этому времени проступающей на висках седины распелась я широко,
задышала просторней, научилась на сцене двигаться наконец и записала
пластинки. Памятуя давнишние и немеркнущие свои деяния, резидент
изменяет родине – одной за другой. Так и я спешила развеяться в
пленительной Ницце, подвесной нереальной Венеции, прислониться плечом
к неким более осязаемым поступкам и радостям, чем палаццо-кареццо, и
набрела наощупь, скорее по памяти и наобум. Это блуждающий огонек
плясал предо мной васильком, указуя дорогу, приглашая на смерть. Как
его называют, "Свеча мертвеца": от голубоватого пламени спотыкались
воинственные ирландцы; музыканты Шотландии путались в клетчатых юбках
и бахроме; и в Германии, Англии и даже Венесуэле заводил он в болота и
на церковные кладбища простаков – "игнис фатус", глупый огонь, а
находит себе под стать и еще простодушней. Водород или фосфор, точно
тебе не скажу, но полыхал он светящимся газом и тлел блеклым глазом
Лешего на опушке, Водяного – на островке посреди застойных озер.
И явился тот вечный свет, меткий зов за моею мелкой душонкой. А пока
он язвительно тлел, растлевая желания старых и малолетних, и когда
разросся-забушевал, и волна пламени накатила на нас, я схватила детей
– своего и чужого – и потащила к обрыву, к скальной реке, и
еще успела им крикнуть под самой водой – не дышать. Я толкнула
обоих в теченье, и нас поволокло по картавым камням... Как Иисусу
смыть кровь младенцев, погубленных из-за него? Веселящую сукровицу
жертвенных птиц и животных? Присмотрись, эти почти что святые старцы в
перьях и клочьях шерсти чужой – косвенные убийцы. Память им не
отшибло, они ее прячут. Как эта память болит, особенно в дождь!
Сведенье счетов, конечно, не в счет, – но сведенья после сочтут
и запишут каленым железом. Мир иной за труды дарован. А спроси, за
какие?
Забубенный призрак зазубренных гор за удушливой степью будил меня, или
отныне Ларика, на рассвете, то обещая место на колымской беговой, где
политика народна и чрезмерно нарядна, как невеста, которую тащут в
неравный брак, то... По московскому водяному снежку семенить в рыбьей
шубке и ежиться – не пропустить очередь за солью и нитками, – как тут
явиться к срокам на именины-поминки? Терла я лезвие в спичечном
коробке с крошащейся кровью – мне один кавалер на восходе столетья, из
поднебесной, преподнес от ненасытной любви, – недорезался сам.
Навестила кромешную родину, где березы кустом разрослись, и желтые
облака приторочили тусклое солнце – издалека зеленые, будто дурманящие
болота. Пять ступенек во чистом поле в ромашках стоят без дверей,
свидетельствуют почет проносящимся машинистам: был тут вокзал и перрон,
целовались и плакали. Свальный грех жизни! Куда повернешь свой профиль
женственный, гибкий, там таежная пуля сшивает насквозь и навылет
цепочку – странников или солдат? Поди разбери теперь в сумерках.
Бромом опившись, дремлет легкое стадо. Дай им на чай, кинь их на
посошок. Только что я озираюсь привычно и встрепанно, чтобы никто не
стоял у меня за спиной, стертое солнце не загораживал. Пуля шальная
или недремное око? Был "двойник", стала сущность моя, шаромыжник? Точно
из классики: скажи-ка, дядя, на том свете тебя не встретили ли эти – и
те? В темноте там что различишь!.. Одна шантрапа. И надпись заранее:
венков не присылать. Вроде как по газонам не ходить, а где тут газоны?
Головой разноглазой зэки играют в футбол, и всего-то, – валяют ее по
траве. По родимому запустению, налипшему брусничнику – и дальше через
ольшанник, сбивая круглые шишки. Гол в наши ворота! Зато что за
радость в этих краях от сбора рябины. Под лед ее затолчешь, выждешь и,
как птица, клюешь сладкую кровь. Горожане от зависти горбятся, стену в
цветочек сжимают в судорожном кулаке, к груди прижимают. Будильник на
телевизоре на салфеточке, все как у всех, изо всех тебе сил
расстараются. Дверь засижена лоснящимися скважинами замков калибра...
девяти миллиметров, кабы то пистолет, и переливчатыми звонками –
навозными мухами; недалече дизель гудит – памятка о деревенском,
былом. Тут и ступеньки под коврик! Недотыкомка в тень шарахнется,
житейскую пошлость не пережевав, зубы сломав остатние об эту баранку –
свищет, аж не дотронуться. Крутишь-то руль... Человек за бортом, на
обочине! А он о том и не знает, что потонул. Отряхнется, обшлепается,
допрыгает на одной ноге, чтобы вода из ушей, дым из носу. Крот наощупь
приятней крысы, ты замечала? Шкурку продашь – на повестке судьбы, как
в столовском меню, в цене первый сорт, еще и спасибо мне скажешь.
Продаю собачью радикулитную шапку!.. Городские-то осень мнут каблуками,
впечатывают подошвами пряники. Вон отстала галошка у вашего мальчика.
Рот задерешь – а в нее капель с погнутой жести, что оторвали с крыши,
оторвы, да не унесли. Там и присмотришься, меж чердаком и подвалом
впрямь зияет земля, мне одному-то достаточно (мне-то одной). Только
сермяжку подстелишь – и полетел в сытые сновидения, до икоты от
утренних холодов. И клопы истязают, как не свои, им зачтется. Иван, ты
всегда пьян?..
Вот о Ване замолвлю, пожалуй, словечко. Верой и правдой служил.
Соловьи распинались в ветвях, а мы у костра разогрелись, наловив
окушков, да и щуку зацепили у водопада. В котелке вода закипела с
лавровым листом, луковичка подпрыгнула, горошины перца выбулькивали на дрова,
одну корягу нераспиленную, с муравьями, подвигали по мере пламени,
закрывая глаза от искр и поднимающейся вдоль леса золы. Ваня вокруг
огня бегает, в бороде его болтается бутылка и плещется через край, да в
усах ухмылка застряла – пуще стращать ребятню. Говорили о нем
– бывший минер, зэк-минетчик бывалый, чего пьянь не несет, –
а если жульман, то на чистую воду я выведу. Только был он справный
рыбак. На форсаже такое придумает! Сожги меня любовью своей, говорит!
А сам уже старый, и я седину не прятала, мне недосуг. Нынче во сне
привиделось, будто дочка моя не дает списать математику мне на уроке, а
учителка вот-вот подойдет и тетрадку, прошитую ниткой, отнимет. Надо
же так!.. Где свои, где чужие? Кто уцелел на войне или нет, а ночь
всех однова перетряхивает – смерть нелепа, нелюба, слепа. Ваня
ружьишком поигрывал, птиц набросал, вальдшнепов в тот раз потягивало
над головами – я это слушала с детским ужасом, а как меня
подстрелил – отвлеклась, не заметила. Заметалась потом у костра
– поздно кричать.
Ваня в пиджачке тесноватом на пижамной бывалой рубахе, будто впрямь из
тюрьмы, расстреливал на пне, куражась, пустые бутылки, да чифирили для
храбрости перед ухой, ну и танцевал меня он под самотек:
Аж язык заплетается, не то что в пляске винтом нога. Вертухайся давай,
воровайка! Мандолина его полосатая, словно арбуз, такое вытренькивает
народное, то, чего с вышки видать. Бывшая родинка! Не изгнали б меня
из заветной страны под сурдинку, – дочке б не заложить, недаром
снится поди, наседка. А то – четвертак. Я же пришлая... Лес у нас
не посадочный, настоящий, невольно заозираешься в мокрую тень. А
болтали примерно такое, – переговорено все, самим-то мало
осталось.
– Мы после драки с парнями не мумие – вроде мышачий помет, я
такого сам и не видывал – а полынь больше с медом, она и глазам
зоркость вернет, если намажешь. Ну и бодягу я уважаю. Полыни натрешь
– первое дело от ран завсегда.
Не ко времени закуковала кукушка, сразу оборвалась. Помолчали
отчетливо...
– А к гадалке не надо ходить. Любовь воспылает, если хочешь ее
остудить – ивовым цветом в воде опейся, рутой зажуй, и делов.
– Ну. А если наоборот, то дай мужу твою мумию, хотя мяса с
красным вином, горечи разной – надежней, петрушки да сельдерею
нарви в огороде, в супе не разберет.
– И молоко еще. Слышал? Да железом по этому месту, и шоколадку в
сельпо, да рыбные студни... Как там уха-то, готова? Рыбу не развари.
– Семя крапивы с вином – оно любовь возбуждает! А я не
жалуюсь, у меня все при всем.
Перепела я наши, озерные. От души. Нахлебались мы водки с ухой, кости
под угли сгребли, обложили главную рыбу крапивой, насадили на прутья,
– похвастать соседям, домой.
– А ты его чесночком, лучше злым да сырым, ну и вареным. Очистит
связки, промоет! Так уж заголосишь!
– Мне и не спится от этого. Жизнь-то в песне прошла. В изголовье
полынь положу, как младенцу, а чертей караулю всю ночь.
– Так то ж больному не говорят, если положено. У самой – не
получится.
– Знаешь ты синие ирисы? Прямо в реке, на песке, и корнями
вкопаны намертво. Вот ты их корни добудь, разруби на круглые дольки,
на нитку нанизь, чтоб не касались друг дружки, да как зверобою,
подвесь – в сухоте и тени. С вином – гляди, не проснешься!
– Думаешь, подмогнут? И еще земляника, эту уж я завсегда...
– Ах, и сожгла ты меня. Не осталась бы?..
Подхватила я за спину крупную рыбину, ну а мелкую – так, в беремя.
Через крапиву не сыпется, в мешковине дрожит. Вышла я на тропу, месяц
над головою вровень со мною плывет, чтоб не соскучилась, и водопад
удаляется, шелестит. Пахнет мешок огурцом, возвращаются мысли мои
– не удается никак сберечь от себя семена, как ни запрятала.
Самый первый огур – прямо на грядке, без соли сжуешь и с хрустом,
утираясь от сока локтем... Знать, не то воспитание.
Дня через три в деревне хватились – где он, Иван. Отыскали яму,
расшарили костерище, дышит еще рыбачок, – крутоват. От огня
бутылки закоптили, полопались, да не слыхал он, заснул с перепою без
полыни и руты, сапоги с ногами сгорели по самые по наколки, до
дымящихся бедер, живьем. Он в больнице не мучился, так и ушел, не
прощаясь. Улыбался чему в обугленном, бессознательном сне... А на
лоснящуюся, разжирневшую от солнца могилу ирисов я накопала и волоком,
на рогоже, вместе с мокрым песком. – Жаркие и голубые, от сока
тугие, на память о нашей искрящейся речке. Может, пригрезится ему там
что-то земное? Все просил ведь – сожги, а мы его закопали. Иначе
как отпоешь? И не моим это голосом.
На поминках водили по кругу блины, да заранее бабы чистили килечку,
чтоб торжественно и с яйцом – за хвост в щетинистый рот мужики
опускали, закусывали черемшой. Да все одно перепачкали, пятернею мяли
затылки и гульфики. И нашу светлую память. Испитым чаем и самогоном
горе запили, чего больше еще? – Все путем.
Морда пьяненькая моя отражалась в воде – то в рюмке, то в озере.
Холодные от желания губы вхолостую подрагивали – кто обоймет еще,
нежностью подарит. Не сожжешь лягушкой себя, не скинешь мятую кожу.
Всё малюты гогочут вокруг. Вот ребенком была я – щенком, ласкалась
и кувыркалась. Другом я верным была – кобелем беспородным –
Ларик! или Ларёк! И слезливою сучкой случалось мне, все я испробовала.
Волкодавом пришлось – не то что заставили; и помирала под рубчатым
колесом двортерьером, – сама была смерть. От одиночеств и
стадности отбросило, видишь, к тебе – погибать не от пошлости, а
от усталости, на полосе встречной, где Я не встретил Вас, и уж точно
теперь разминемся. И мокрым брюхом до железного коврика, до сырого
подъезда, нетопленной батареи в несохнущей масляной краске. А мне бы
пестрядь, пестрядинку бросил бы мне... Любовь-душегрейка полмира еще
обойдет, обскачет и обоймет, а меня... обойдет, как выше и сказано. За
нею ползком? Смилуйся, откуда же смелости взяться? Смылась от слез,
заодно от своих и чужих. Но "не хотела я всех", это была и не я?
Отражение?..
Намело мне в тот год запоздалый снегу прямо на пол дощатый, через
дверь и окно.
Ощущение как под струей ледяной, внезапно под душем – будто в
детстве ныряешь – кубарем в смерть. Снег тот ногтями сгребаешь,
до раненной красноты, а он прибывает. Не трясли мы раньше возмездий из
одеял, кое-как уживались – тюремщик и заключенный. Знали –
всем помирать, а как свалишься мокнущим кулем, слепым да парализованным,
прости меня Господи! Ни восстать, ни остыть! Кто тебе руку подаст,
ноги протянет? Гостьей была ты, даже не временщицей. Вещички оставь
– и на выход! Ах, с копыт? Ни за что. Не за что! Преступление
– это преддверие жизни, там ты резвилась, не резалась (предлагали),
а наказанье – бессмертие, Вечный Жид, Летучий Голландец, –
поди-ка ты их расспроси. По контрасту судеб, кто типажи, а кто тени.
Немая раскрутка назад. Несгораемая гарантия не утратила ли свою
гарантийность? Карантин преисподней, карусель веселья без радости,
карр... Корчит с ветвей из себя. Оплатив погрузку покойника в
спецавтобус, – нет, это ты размечталась. Сама доползешь, там два
метра нести. И они вон валяются пьяные, без тебя сколько дел в
суматохе.
Так, идеологическая диверсантка, ты что тут забыла, на родине? Где
документ?..
Это дочка моя удивляется, я ей на что? – Я ей на мозоль наступила.
Одна боль от меня, к тому же еще и зубная, не выкуришь тысячелистником,
жаль самокрутку смолить. Думали, щедрые, шить семерик поначалу:
"антисоветская агитация и пропаганда". Ну, можно ссылки добавить, коль
что не так. Хорошо еще, время ушло, когда и без просьбы сажали.
Так ведь и ты подрастала, а это меняло... это манило меня, и
мнительность матери не была бес... я же без спросу нашлась, –
легендарная бабка. Братец твой мимо меня проскочил по старшинству, я
его в суете не заметила. Так, Ослебя, осляти в яслях и слякоти,
куртенка на вате, ушанка, и хлопья хлопка от хлопушки при новогоднем
чужом конфетти. Ну, конфетка на палочке, водяной пистолет, Водяной
завелся и в нашем сивом болотце (блуждающий огонек)... А тут –
цены тебе нет, настоящая внучка в платьице кружевном, живым пальчиком
тычет, фурычет и улыбается! Будет, как муха, независима и горда –
девочка на шаре, эквилибристка, в зашоре нашарит мечту, не поделится!
Что же мне делать? Глядь, не хочу просыпаться, чтоб не расставаться с
тобой – стала ты сниться мне. Но глаза боюсь я закрыть – с
собою страшно остаться наедине. Все перепуталось: явь – это сон?
У арестанта до конца отстается он сам – неизъятый, а тут вот
наоборот. Возвращаешь себя только разве в сортире, в уборной, чтобы не
мимо того... Переспрашиваешь: я тут? И щиплешься впопыхах, как петушка,
– прямо что в детстве, спросонок. Петушок или курочка?.. Травкою
по щеке. Не было у меня под рукою детей, а тут – целая внука!
Прямо что немоту наслала на старую – оступаться вдаль и вглубь
падать, чтобы птица пела возле губ свои колыбельные пряники. Трава
живая, разговорчивая уйдет в певцы и поэты, а достойней всего по
истечении, источении... исключением в этом проклятом мареве оказались
творчество и ребенок, что тоже мой креатив, как ни крути. Внука
произнесла, что луна вкусная и сладкая, – а ей-то ведомо!.. И
тут – отняли меня у нее, перерезали... узел, что нас не сблизил,
развязан опять. Выкорчевали ее у меня да наследили и натоптали противу
дерну земли. Дом ребенка, кричат, – прокаженный дом. Прохожим
туда ни в какую! И затворяют своих шпингалетов на ставенки. В этой
постыдной старости, как василиск, помру я у зеркала – от своего
отражения. Задушу себя самоё в цветах на плесневелых клумбах
– Колумбарий мой камерный, под сурдинку пластинок своих. Серийным
убийцам сердечный почет! Капли датского короля, и в закрытку голубушку.
Отведем тебе жесткую лексику, как тиски. Ты замечала ли, Настенька,
попростому, что есть такие слова, четко приложенные к человеку и полу
– например, ширинка там или прокладки? Ассоциативный звон, будто
голодный комар зудит над черничным сукном... Я же твое лицо, если уж
напрямик, опознать могу только наощупь: свет погас для меня и руки
дрожат. Снижу кольца, подвяжу кое-как мокрый фартук, что мне еще? Ты ж
не проведаешь, то есть не навестишь. Об мои пироги молочные зубы
ломаются.
Я тебе расскажу, чтобы совсем не покинула, запутавшись в языческих
этих сетях... Нацеплю очки на очки и ящик включу, с которым я чокаюсь
(ну а когда на троих, то и с зеркалом за компанию, не утаю): развлекают
нас тут, в предпоследнем моем пристанище. Дрессируют хомо маниакальных,
если от money вести. Голову (живую), гляди, в песок закопали, газеткой
прикрыли – ждут случайного путника, пока он споткнется и,
резанный, завизжит... Или еще: Черт какой разоденется – и кубарем
с дерева! На тебя. Ему-то смешно. А еще – человек заберется в
помойный бак (что тошнит его там – не показано), мусорник
подъезжает, а тот навстречу выпрыгивает, дармоед. – С мусоровозом
не путай, с хмелеуборочной, – этих тут вроде бы нет: европейцы,
чистюли. Отсюда и юмор у них. К покупательнице продавец пристает за
прилавком, – они специально снимают. Девушку и кино. Чтобы потом
вся страна подсмотрела, как та реагирует... А еще пара уляжется на
чужой бампер – и ну имитировать секс. – Морду водителя
крупным планом обхаживают.
Я бы много тебе доложила про это вокруг. Внутри оно не задевает, а так
только, плеск в камышах. Человек Приватизированный, хомо опять же
хохмит. Мелкая пластика. Как ему наращивать материал, увеличить объем
и отсечь лишнее?.. Вот плывет корабль с дискотекой по Рейну в
Швейцарию, немцы окна открыли и светомузыкой спасают себя от себя. Не
простудятся, думаешь?
Так не договорила тебе я про это немое кино, – чтобы ты отвлеклась
на тяжелое... Просят весомый предмет, например, подержать. Пока он не
падает, не разбивается... Или железную штору, вход в магазин – а
сами "грабят" тем временем. Дураков-то добрых полно! Ты вокруг оглянись.
Или подушку к пузу привяжут – и в застрявшем лифте изображают
роженицу, – как пассажиры отреагируют? Оттуда же не сбежишь. А
еще машину показывают, раскачивающуюся от секса, – как пытаются
любопытные внутрь заглянуть, увязая по самые уши. Самим-то, видать,
только в пятницу вечером перепадает интима, если весна... Или другой
анекдот с легковухой. Просят на тросе ее отогнать, вроде мотор на
дороге заклинило. Тянут-потянут, и верх машины в процессе соскакивает
на асфальт... Интересно за добровольцем понаблюдать, – платить
никому неохота. Кое-кто на своем авто дернется и сбежит, люди везде
одинаковы... Лягут в парке в кустах и, что есть мочи, стонут любовную
песню, – киношник снимает ошалевших прохожих... Или еще пригласят,
якобы на актерскую пробу, наобещают с три короба. Изобрази, говорят,
а как ты во время оргазма, родимый, себе кукарекаешь? Так он старается!..
Или в руки дадут манекен – покажи, как ты девушку женщиной делаешь?..
Да, куда уж грязней. А смешно, потому как низменные страстишки и
помыслы это мои, твои, потаенные!
Век мой настал и ждет, когда наконец я уйду. Чтобы зажечь счастливую
звезду надо мной, вероятно?.. Как раскроешь в себе себя –
ужаснешься совершенству искореженной, освежеванной жизнью души. –
Там, в глубине колодца, где луна плавает, на дне разминувшись с солнцем.
Наши старые и новые пристанища – не квартиры с картонными
переборками и тараканами, а возможные, несостоявшиеся судьбы. Направо
пойдешь... А мы напролом, наобум – и только вперед. Пока понимать
начинаем, что всё – и любовь, и игра – только способ и
средство проводить (провести) бездарное время. Сколько ни убивай, ни
круши, а вместишь в себя ненавистное человечество, и будущее заодно.
Поколения выстроились в шеренгу, а ты бессмертна всегда и повсюду. Не
берестяные лукошки на подоконнике напоминают о родине, и не пыльные
розы там, на шкафу – не дотянешься палкой...
<ццdd>
А нервишки шалят по ночам – хмель навсегда успокоит: шишки в
августе-сентябре соберешь (нет, не дожить)... В фазе зеленовато-желтой
окраски, дождись полного их созревания... Перезрелые – желто-бурые,
а для тебя ярко-зеленые, не прозевай. Шишки усеяны желёзками желтыми
сплошь, они тебя упокоят... Или еще хорошо: у калины ягодки, как у
рябины, а вытянуты вперед. Трех и пяти-лопастные листья с крупными
зубьями, а цветы беленькие, в пять лепестков. Еще не забыла? Плод у
калины – костянка шаровидная, красная, плоский орешек внутри там
один. Так это тоже срывать нужно осенью, – видно, не про меня.
Что же конкретно творится у вас, в далеке, я никак не пойму. Не новое
давно ищу я, а общее. Там же тоже, поди, актерская проба на смутно
знакомом мосту с резными перилами – пока ненароком не развели,
смерть из кармана вынешь, поигрываешь... – никто сюда не идет?
Ты ль это, не различу? Что же так поздно?! Весь век тебя прождала. Ах,
ты сбился в потемках с дороги. А кто там с тобою, свои?.. Вот мы, Афина,
и свиделись. Ты всегда ускользаешь, а кружишься близко. Ты, сова
изумленная, оливковая змея, гречанка воздушная, что под золотым дождем
душила медузу Горгону, жалившую меня в розовой пене. Воем сирен под
луной ты являешься нынче, – воюют они тяжело возле круглого дома. Не
встречала ли арабчонка голубоглазого? Он все точит из ветки стрелу?
Промахнется он: слишком уж добр... Нет, он так щедр, что ему придется
попасть, – это ведь он рисовал на песке судьбу мою, что определена до
рождения? Ахмет, зачеркни кисмет, не заслужила я вольной волюшки, что
мне с ней делать? Почему все так потекло? Мы в начале кромешной дороги
ведь тоже не ведали! Не объяснял нам никто, Афина в душе посмеялась:
от войны к равнодушному миру, клубком развившись, придем, – выпустит
хвост изо рта гадюка кольцованная, символ вечности кольцевой,
бесконечной тоски, и я себя сокрушу своими деяньями. Время и море
омывают божьи кривые ноги с рассохшеюся стопой, и я задаю запоздалые
свои вопросы – не перечесть их, как четки...
Так когда же ты умер, мой Коэн? Жизнь – промежуток во времени, чтоб
отключиться без сна. Никого уж вокруг, а это сладкое чувство осталось –
проснуться и улыбаться по-детски восходящему дню. Я не в силах больше
ворочать крутые слова, перебивая твой шепот – застревают, захлестывают.
Мы помолчим: все меньше тех, с кем есть, любимый, что вспомнить. Мои
последние соседи за посеребренной оградой и в землянике душной,
родной... Да и ты – в их числе, от моей руки и по моему желанию. Там
же всё близко... Вот загудел за окном Корабль смерти с красным крестом
– для приговоренных, для тех, кому месяц остался, – их напоследок
развозят. (Это не ты ли, Харон?..)
А нового, Настенька, я тебе не скажу, все это было. И я вот тоже –
была. Что же насчет завещания – все остается тебе. Авторские права на
пластинки... Прошлой зимой выиграла я по лотерейке двадцать один
миллион, это меня разыскивали по телевидению, – не зря о нем речь, –
шампанское (оно тут невкусное), пресса... Шуму я не люблю. Шесть отдала
на налоги, остальное за четвертной перевела тебе в Австрию: там, в
Тирольских горах, честный один, частный банк, в котором матери твоей
ни гроша не достанется.
|
Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально |
|
