 |
Стефан Машкевич
Менеджер Жмеринки
Менеджер Жмеринки
Приснилось в дешевой гостинице
На фоне прерий Америки:
Инициатива – в Виннице
И босс мой – менеджер Жмеринки.
Калифы нор Калифорнии
Да швондеры тог Вашингтона,
Не слышащие за формою
Отсутствия сути вне звона –
Когда, выходя из образа,
Они прибегали к метафорам,
Был слышен кругом недобрый зов –
Что твой престарелый шкаф орал.
Когда же, достигнув Аляски,
Они забывали о Беринге,
Слыл спонсором вещей подсказки
Все он же – менеджер Жмеринки.
Кто не был рабом оберток –
Не впутать пафоса дебрям нас;
Но стройность шеренг когорты,
Увы, исключает маневренность!
И, слушая псевдоаллюзии,
Я слышал квазипословицы:
То ль мудрость, а то ли контузии,
От коих теперь нездоровится,
Но здравый смысл не выдержал,
Да так и снились истерики
Исполненных голытьбы держав
И вечный менеджер Жмеринки.
Америка Грез
Америка грёз и Америка яви,
Страна из мечты и страна на бегу,
Ты виделась мне не бездомным в канаве,
Но точно и не пикником на лугу.
Нет – мне не претит твоя псевдоулыбка,
Наивность твоя мне скорее мила.
Но что-то не так... где-то вкралась ошибка,
И мне не понять, что здесь за дела.
Ведь я до тебя видел многие страны,
Но ту мне увидеть еще предстоит,
Где б лопались от натяженья карманы –
И не хватало на внешний вид.
Доход эстетичен, искусство доходно,
И сколь обаятелен сей симбиоз:
В кино за пятёрку – и видь всенародно
Америку яви в Америке грёз!
Но надо, наверно, проехать полмира,
Дабы понять, как был прав коммунизм:
Искусство живёт в коммунальных квартирах,
Но умирает в Беверли-Хиллз.
Когда-нибудь смолкнут хвалебные оды,
И – если судьба мне до дней тех дожить –
Возьму чистый лист, чтобы гимном свободы
На ноты твои свой стих положить.
Пока же – Мадам Либерте обелиском
Над миром зевак ты надменно паришь,
И есть Нотр-Дам на холме в Сан-Франциско,
И ей не понять, что такое Париж.
Октябрь 1996 – май 1999
Шпицберген
В Иерусалиме Заполярья,
В непроизносимом Лонгйербюене,
Где не пахнет дым привычной гарью
И раз в день летают самолеты,
Я не мог поверить, что когда-либо
Горячо подругами целуем был,
Я не мог представить, что искали бы,
Если б затерялся в тех высотах.
Нереальностью происходящего,
Как скелетами от шахт заброшенных,
Лезет прошлое из настоящего,
Подстрекаемо самой Природой.
Здесь не будет места церемониям –
Попросту съедят гостей непрошеных –
И смотрелся на холодном фоне я
Зверем неизвестной здесь породы.
Мысли, как меридианы, сходятся
И, как Солнце, вкруг Земли вращаются.
Завтра здесь, быть может, распогодится
И ослепнет взор от снега с небом;
Только день, пусть и четырехмесячный,
Слишком скоро – как и жизнь – кончается.
Не светлы и уж никак не вечны мы,
А живем ведь зрелищем – не хлебом.
Вижу мои годы как подарки, как
Некую отсрочку приговора,
Только каждым летом тянет в Арктику,
Где пронзает душу ветер с моря.
А придет мне время – и, как стаи те,
Унесусь в безбрежные просторы...
Съездите на Шпицберген – узнаете
Жизнь без вечера и смерть без горя.
Лонгйербюен, 27.06.1999
Вильгельм Рентген, prix Nobel и мой друг,
Прислал мне недавно картинку в подарок:
Внутри белизна, темный контур вокруг,
А в самой среди, чернобархатно ярок,
Подобен рассыпанной саже на лист
И входу в туннель, если вам так понятно,
Круг, резко очерчен и форменно чист.
Гляжу на рисунок... забавно... занятно...
Вгляделся... мой бог! это ж снимок меня.
Ясней, чем такое, уже не бывает:
Три слоя, три сути. Снаружи – броня
(Как там говорят – по одежке встречают?)
Взломайте броню – там поэта душа,
Прозрачна, печальна и неповторима,
То криком, то шепотом, еле дыша,
То жути кладбищенских склепов, то Рима
Кладет на бумагу осколки картин...
Но в центре души, то, что выглядит сажей –
Там снова металл. Вот его ни один
Не сдвинет, не сломит, не вскроет и даже
Там не нацарапает имя свое:
Алмаз не берет эту сталь – не взыщите.
.........................
Сегодня с разбега вы ткнулись в нее.
Так вышло. Увы. Если больно – простите.
Нью-Йорк, 04.07.1999
Взгляд вверх в ясную погоду
Воздушный шар и разведенные мосты –
Их меж собой роднит оторванность от жизни.
Возденешь к небу независимо нос ты,
Переходя от упоенья к укоризне,
И нам отмерится дорога на крыле,
Турбины, неземные аэровокзалы,
Манящие жарой на пляжи в феврале,
Зовущие, как встарь, начать отсчет сначала...
А перелет недолог, нетяжел совсем,
Прочерчен путь, и отклоненье невозможно:
В четыре двадцать – ввысь, назад в реальность – в семь,
С таможней – нет проблем, в гостиницу – несложно,
И многократность сводит лирику на нет,
И ощущенье пропасти давно забыто,
И в звоне колокола слышен звон монет,
И в дом стучать не надо – все давно открыто...
И только временами, глядя на Луну,
Сияющую в полдень – явно по ошибке –
Вдруг понимаешь: ходишь-то всю жизнь по дну,
Где все твои объятья, радости, улыбки
Суть разве что попытки взбаламутить ил,
При том, что океан – вверху и безраздельно...
И парадокс весь в том, что если ты и всплыл,
Падение назад, как правило, смертельно.
Вот так вот и живем. Не безысходность, но
Земное тяготенье. Водопад. Привычка.
Не горе, но насмешка: нынче – все равно,
Дверь запертой души откроет и отмычка.
И снова смотрим вверх. И не понять уже,
За что на все века прославился Сизиф-то...
Так тот, кто прожил жизнь на первом этаже,
Особо не страдал от недостатка лифта.
Август 1999
Октябрь в Ницце
Октябрьский дождь заливает пальмы
на Promenade des Anglais.
Таксист сдирает сто тридцать франков
от аэропорта до города.
Гостиница "Рузвельт", пустые бульвары
да галька на пляжах во мгле,
Миражи полнолуний любви – но это
будет еще не скоро там.
Меню в ресторанах – не слишком искусный
сюрприз – на моем языке,
Предполагающим вежливость тоном:
"Desole, но кухня закрыта", –
И снова зонтик, кромка воды,
и нашепчут огни вдалеке,
Что все это – город, одежды, идеи –
не сгинет, но будет забыто.
Серость во всем – в непрозрачных потоках
с неба и с гор, в дыму,
В Средиземном море, по слухам, лазурном,
в фасадах и в мрачных аллеях,
В котах и в деревьях, в киосках и в лифтах,
в асфальте, – и потому
В словах и на лицах у горожан
какая-то затхлость музея.
Дышат останками лета, читают газеты –
в день по нескольку строк,
На старом базаре торгуют зверями
да гильзой, бывшей патроном.
Бредут, по давней привычке, в церкви,
но и, взглянув на Восток,
Увидишь не Мекку и не Медину,
а только Монако с Мантоном.
Спит чужих курортных романов
и ушедших поэтов страна,
Объятья тумана – уже не отпустят,
но в эту минуту – так проще.
И как-то нежданно случилось: фонтаны
в полночь на Place Massena
Напомнили, акварелью расплывшейся,
старую Думскую площадь.
Так навевает грусть и прохладу
неостановимый прибой,
И призрак бредет сквозь толпу, не спеша
и не отвлекаясь на лица.
И, растворяясь в грязи листопада,
ты забираешь с собой
То немногое, чем волновалась душа
и чему уже не повториться.
Октябрь 2000 – январь 2001
Симфония нью-йоркской подземки
"Красная птица" – прозвище старого, красного цвета, поезда
нью-йоркского метро.
Si la verite sort de la bouche du metro...
Песня
По туннелям, где сырость и грязь стали частью пейзажа,
Где подземность путей утверждает: судьба есть анклав,
Из холодных глухих тупиков, где безвозрастна сажа
И расшатаны шпалы, как клавиши пыльных октав,
Где царят, неудачной аллюзией с храмом, колонны,
А ручьи между рельсов текут, как и встарь, под уклон,
И где, делая честь хоть Нептуну, хоть даже Харону,
Дождь на улице льет точно тем же дождем на перрон,
В каплях, стоне, шипении, свисте, ударах и звоне,
В очертаниях кафельных плиток, отпавших от стен,
Возникает, ползет лязгом, визгом иглы в граммофоне
Вальс – симфония – фуга – мотив на истертый катрен.
Те, кто ездят в такси, едут тем же маршрутом, но выше,
Те, кто ходят пешком, видят мир в бледнорозовом сне, –
Но само представление о мостовой как о крыше
Порождает пассажи, никак невозможные вне:
Машинист "Красной птицы", седой тощий негр-бедолага,
Ностальгически вздрогнет – сквозь грезы его пролетит
Мчавший предков товарный из Луизианы в Чикаго,
Чьи напевы теперь этот поезд фальшиво свистит.
В параллельности рельсов сквозят нити нотного стана,
Но затор на пути – ритм ломается, сбит метроном...
Плачь же, старый! терзай душу блюзами Нью-Орлеана –
Флейтой скрежет колес подпевает тебе за окном!
И умолкни, скрипач! пианист, кинь в огонь гонорар твой,
Когда ревом времен, ассонансом дождливому дню
Зарыдает Манхеттенский мост безутешною арфой,
Битый поездом, мрачно ползущим к ДеКалб-авеню!
Мчи ж сквозь вечную ночь и усладу синкоп семафоров,
Отбивайтакты стыков катками своих колымаг,
Сквозь препоны заторов и тягостный тон разговоров,
Крикунам вопреки, – дирижируй! Сегодня – аншлаг.
Ноябрь 2000
9:30 По Киеву
Время замерзло, свалившись в сугроб на углу Фундуклеевской,
Годы, оттаяв, сползли под уклон по брусчатке у Пушкинской.
Город, в котором развилки дорог заставляли надеяться,
Выдержал вьюги – и окаменел, встав из образа сущностью.
Город утратил язык, имена – и былую насмешливость,
Стал несговорчив – хоть напрочь пронизана детством харизма –
Ложью воздал за наивность, и, лишь мимолетно потешив нас,
Сдал, незаметных, в объятия прежнего идеализма. |
