Некогда Бабилон претендовал на титул столицы мира и соперничал в этом с
Нью-Йорком, Лондоном и Парижем. Но уход английских колонизаторов, а через
несколько десятилетий Великая Депрессия 1929 года положили конец притязаниям
Бабилона, столицы президентской республики Бабилон. Правительство ввело
жесткие квоты для иммигрантов, огородило свою промышленность от иностранных
конкурентов немыслимыми пошлинами на множество товаров, выделило само себе,
в лице господина Президента, почти неограниченные полномочия, превратив
таким образом огромную страну в тоталитарное захолустье с просторами,
населением и амбициями великой державы. С тех пор как Васко Да Гама, огибая
Африку, наткнулся по пути на неизведанный континент, будущий Бабилон служил
ареной непрерывных колонизаторских войн. Сначала Португалия объявила своими
бескрайние земли на юге Атлантики, затем их сменили испанцы, тех –
французы, потом опять испанцы, пока в царствование Иакова II здесь
окончательно не закрепились вездесущие пронырливые англичане.
В бесконечных войнах и массовых приливах переселенцев растаяли
аборигены Новой Австралии, так называли эту страну до середины XVIII века, и
оставили после себя руины прежних городов да странное наречие, одновременно
напоминающее хинди и древнегреческий. Инквизиторы и англикане с одинаковой
ревностностью выпалывали все проявления язычества местных дикарей, разрушали
и жгли, сжигали и затаптывали. Позже к ним присоединились адвентисты. Это
уже потом, через века, представители все тех же конфессий с гордостью
потрясали чудом уцелевшими в их запасниках ошметками былого наследства,
выставляя себя хранителями знаний о прошлом квазиантичного мира. Это уже
потом археологи и антропологи строили самые фантастические теории о
происхождении и судьбе древней цивилизации. Некоторые, например, утверждали,
что это легендарная платоновская Атлантида, другие полагали, что здесь осели
потомки мореплавателей из древней Греции...
Теории выдавались на-гора одна причудливее другой, а страна жила и
развивалась по своим законам. Шесть с половиной миллионов квадратных
километров суши раскинулись просторно – от дышащей лютым холодом Антарктиды
на юге до тропических широт на севере. С правого бока расположилась черная
Африка, с левого бока Фолклендские острова (которые все-таки удержала за
собой бывшая владычица морей и на которые, помимо Бабилона, издавна
претендовала Аргентина), а за ними Южная Америка. Если лететь над
Бабилоном-страной с юга на север, то можно видеть, как унылая гибельная
тундра сменяется непролазной тайгой, та, в свою очередь, – еще более
непролазной сельвой. А дальше надо перебраться через Испанские Горы, чтобы
увидеть поля, леса, города, реки и, наконец, Северное побережье – гордость
и отраду Бабилона. Именно здесь, на площади в одну восьмую общей территории
страны, проживает шестьдесят миллионов из ста пятидесяти, составляющих
население Бабилона-страны. Но ошибкой было бы думать, что жизнь и
цивилизация поселились только на приветливом, постоянно солнечном севере.
Два крупнейших города страны – Бабилон и Иневия (семь и пять миллионов
населения соответственно) – расположились ниже к югу. Иневия – на равнине,
на пересечении крупнейших водных артерий страны. Это торговый, купеческий
город. Здесь же угнездилась индустрия развлечений, крупнейшая товарная биржа
всего Южного полушария, золотая биржа, вечный конкурент Лондонскому клубу.
Бабилон-столица, по неизъяснимой прихоти англичан, расположилась на двести
восемьдесят километров южнее и западнее, на самом побережье океана. Это
промышленный и политический центр страны. Здесь заседает смирный ручной
парламент, здесь расположен президентский дворец – символ государственной
власти. Сам президент предпочитает жить за пределами мегаполиса, поближе к
природе. Для этого существуют многочисленные дачи, которых президент
построил более десятка за полтора десятка лет своего бессменного правления.
В Бабилоне высокая влажность, постоянные туманы. Лето, как правило, холодное
и дождливое, зима из-за теплых океанических течений относительно мягкая.
После Второй мировой войны Бабилон упрочил свою репутацию захолустья,
не пожелав открыть шлагбаум перед новыми временами в экономике и жизни.
Бабилон, будучи столицей, в полной мере ощутил на себе последствия такой
политики: когда-то прекрасный, он внушал жалость своими облупившимися
дворцами, грязными и разбитыми проездами, вонью всегда переполненных помоек
и безликими трущобами старых рабочих районов.
Но примерно через десять лет прежний президент впал в маразм и был
смещен. Его преемник, нынешний президент, выпускник Вест-пойнтовской
академии вооруженных сил США, настежь распахнул форточки во внешний мир,
развязал руки промышленным и финансовым магнатам и через внешнюю разведку
получил в руки секрет производства ядерной бомбы. Так Бабилон стал шестой
ядерной державой и в силу этого занял место постоянного члена безопасности
ООН. Однако чаяния радетелей всех мастей за права человека не сбылись:
Бабилон был и остался тоталитарным режимом, новый президент – умеренным
диктатором. Обширные, в полстраны лесные массивы, многочисленные газовые и
нефтегазовые месторождения, урановые рудники – все это придавало режиму
большую экономическую устойчивость и независимость от внешних факторов. Но
главное достояние государства – уникальные золотые рудники и прииски.
Именно они заставляли руководство стран – опор мировой демократии закрывать
глаза на чудачества местных вождей и дружить с ними напропалую. Столица
медленно преображалась, приобретая вслед за Иневией среднеевропейский лоск,
но помоек и трущоб – сделай два шага от центра – оставалось
предостаточно.
Население Бабилона-города все еще сохраняло этническую пестроту, люди
старались сохранить чувство локтя: ирландцы с ирландцами, черные с черными,
китайцы с китайцами. Если не считать китайского и некоторых других языков,
имеющих крайне ограниченное хождение в соответствующих гетто, население
страны было двуязычным. Английский сохранил статус официального языка, на
нем в основном велось делопроизводство; бабилос же был более простонародным.
Так, если официальная правительственная газета "Солнце Бабилона" издавалась
на английском языке, то все бульварные газетенки – на бабилосе, потому что
если разговорным английским владели все, то английскую письменность знал
далеко не каждый обыватель. От Старого Света осталась еще одна забавная
особенность, неизвестная более нигде в южном полушарии. Все знали, что
декабрь, январь, февраль – в Старом Свете зимние месяцы, а здесь летние. Но
в эстрадных песенках, в поэтических и идиоматических выражениях было принято
отражать календарную символику Старого Света: "Январский мороз позабытой
любви", "Июльские грозы, как желтые розы", "Hе май месяц, начальник..." и т.
п.
Микрорайоны, где население перемешалось, назывались винегретными.
Крайне неблагополучными кварталами считались винегретные и черные. За ними
следовали айсорские и ирландские, следом итальянские, самым спокойным слыл
Чайна-таун. Там тоже, случалось, грабили и убивали, но почти всегда –
своих, без шума и массовых побоищ.
В окраинном, винегретном, примыкавшем к ирландскому, районе, где
селилась шантрапа, не помнящая или не признающая кровного родства с далекими
предками, в семье отставного урки и вечно пьяной дворничихи родился мальчик,
которого назвали Гекатором, или попросту – Геком. Гекатор Сулла не помнил
своей матери – она умерла в католическом лазарете от гнойного перитонита в
возрасте сорока двух лет, когда Гекатору еще не исполнилось четырех. Он был
у нее поздним и единственным ребенком, хотя попыток стать матерью она не
прекращала, начиная с четырнадцати лет, с любым желающим. Все, что у Гека
осталось от матери, – тусклая цветная фотография: мать, короткая и
некрасивая, стоит в осеннем парке среди желто-багровых деревьев. У нее на
руках белый сверток, перетянутый голубой лентой. Позднее отец в припадке
пьяной безадресной злобы сжег фотографию, и у Гека не осталось ничего, чем
бы он дорожил.
Отец был десятью годами младше своей подруги, он гнал самогон, это было
его профессией всегда, сколько помнил Гек. Пойло получалось крепкое и
дешевое, постоянные потребители поговаривали, что и вкусное. Своего зелья
отец, будучи при деньгах, не употреблял, а покупал только "казенку" –
водку, виски, ром, бренди – под настроение, как он говаривал окружающим.
Околоточный почти никогда не препятствовал Ангелу – так прозвали отца Гека
– в его занятиях, изредка сволакивал его, пьяного в стельку, в участок до
утра, там давал несколько раз в морду, утром же отпускал как ни в чем не
бывало. Из-за безнаказанности такой тянулась за Ангелом дурная слава
осведомителя и провокатора. Но поскольку серьезные люди с ним не водились и
отраву у него не покупали, то ему и это сходило с рук. Ходили также слухи о
его бурном прошлом: дескать, законным ржавым уркой катился Ангел по южным
лагерям и на воле, да где-то оступился... а то и скуржавился. Всякое слышал
Гек, не знал, чему верить, но уж чего не отнять – блатных песен знал отец
множество. Одну, про адвоката Шапиро, отец особенно любил и исполнял на
кухне почти каждый вечер безо всякого аккомпанемента. Сначала Гек думал, что
Шапиро – блатной термин, обозначающий еврейскую национальность, и только в
школе понял, что это просто фамилия.
В маленькой однокомнатной квартирке, кроме двух кроватей, шкафа и стола
с двумя стульями, не было ничего, не имеющего отношения к изготовлению браги
и самогона. Запах от барды был таким густым и крепким, что не умещался в
квартире и норовил вытечь сквозь дверные и оконные щели во двор и на
лестничную площадку, благо квартира находилась как бы на отшибе лестничной
клетки первого этажа и имела отдельный вход с улицы.
Все было пропитано этим поганым запахом, из-за него мальчишки
безжалостно изгоняли Гекатора из своей компании, дразнили вонючкой и
шакаленком, а когда он огрызался – били. Очень скоро Гек понял: сочувствия
или снисхождения ожидать не приходится. Он затаился дома, наблюдая за миром
из полуподвального окна. Но когда ему исполнилось семь лет, пришлось идти в
школу. На классной разбивке оказалось, что он самый маленький и худой из
всех ребят, к тому же и запах был при нем – история повторялась. Через три
месяца Гек наотрез отказался идти в школу. Не помогали ни побои отца, ни
уговоры теток из районного "Христианского милосердия", обеспечивавшего
местных малоимущих детей, вроде Гека, обносками и бесплатными булочками с
молоком. Чтобы избавиться от побоев, Гек выходил из дому и забивался в
первый попавшийся на пути подвал или чердак расселенного полуразрушенного
дома. Такое времяпрепровождение было само по себе небезопасным: предпортовый
район, многолюдный и бедный, кишмя кишел темным и страшным людом – психами,
извращенцами, наркоманами...
Классный наставник сообщал о прогулах отцу, тот брался за ремень...
Ситуация становилась полностью безвыходной. Гек стал похож на забитого
трусливого зверька, он почти беспрерывно дрожал, начал заикаться и писаться
по ночам. И без того худой, он отказывался от пищи и уже походил на
скелетик. Однажды вечером к ним зашел отец Иосиф и предложил отцу поместить
Гекатора в католический приют, где мальчика подлечат, привьют вкус к учению
и слову Божию. Отец был почти трезв на этот момент и легко согласился. Гек
прожил в приюте почти пять месяцев. За это время ему вылечили энурез, он
перестал заикаться и отъелся до приемлемых кондиций: оставаясь крайне худым,
дистрофиком все же не выглядел. Полутюремная обстановка приюта ничуть не
тяготила Гека, он и не подозревал, что жизнь может быть куда менее
безрадостной. Всегда молчаливый, он делал только то, что требовали
воспитатели, инициативы ни в чем не проявлял, сторонился других ребят и не
испытывал ни малейшей потребности с кем-либо подружиться.
Приют не был муниципальным, федеральные субсидии не предназначались
церквям любых вероисповеданий, отторгнутых от государства еще до войны, а
значит, содержался исключительно на пожертвования частных лиц и организаций.
Гек не был круглым сиротой, поэтому, когда для приюта настали трудные
деньгами времена, его и еще нескольких детей, имеющих близких родственников,
отправили по домам.
Отец по-своему тепло встретил отпрыска, накормил гречневой кашей,
бросил подушку и одеяло на его кровать, по-прежнему стоящую в углу,
размашисто погладил по стриженой голове:
– Ну что, ексель-моксель, соскучился по дому? Ну-ка, посмотри на меня
– вылитая покойница-мать, один в один! Ты уж извини меня, сынок, что за три
месяца я так ни разу к тебе и не собрался – дел по горло, да и болел я...
Болеть я стал часто, видно, умру скоро, к мамке уйду... – У отца задрожали
губы. – Один останешься, сиротой.
– Не умирай, папка! Ты лучше себе лекарства купи и ешь их каждый день,
и поправишься тогда.
Только сейчас Гек обратил внимание на отсутствие браги в огромных
стеклянных бутылях и на то, что запах, казавшийся вечным, почти улетучился
из квартиры.
– Папка, а где твоя лабалатория? (Так Ангел называл самогонный
аппарат, и Геку в голову не приходило, что этим словом можно обозначать
нечто иное).
– Эти пидоры в погонах отобрали, две недели меня трамбовали, рыры
помойные! Как теперь жить, побираться, что ли, Христа ради?
Геку стало еще страшнее: лягавые ограбили отца, заперли его в
каталажку. Теперь ему хана без лекарств. Гек всхлипнул.
– Папка, папка... – только и смог он выговорить сквозь надвигающийся
плач.
– Эх, хоть бы раз в жизни – счастья крошечку, да на свою ладошечку!
Сынок... Ты помоложе будешь – достань из шкафа... Душа ее, родимую,
требует...
Гек видел, что отец уже крепко клюнувши, и понемногу успокоился: он
любил, когда отец в таком состоянии, – не бьет и делать ничего не
заставляет. Чтобы достать бутыль с виски, пришлось встать на стул. Гек
потянулся и нечаянно сшиб гипсовую статуэтку – балерину, изображающую
царевну-лебедь. Статуэтка упала на деревянные половицы и раскололась. Гек
так и замер на стуле, прижимая к себе бутылку и глядя на отца круглыми от
ужаса глазами. Отец, подняв голову, выпятил мокрую нижнюю губу и довольно
долго тупо смотрел на осколки.
– Как же так, сынок, – даже лягавые руку на нее не подняли, оставили
ее – матери твоей память – целой и невредимой, а ты!.. сломал ее... Назло,
что ли, мне, батьке своему? Спасибо, сын, земной тебе поклон... от нас с
матушкой.
– А сделал... Дай-ка сюда, не ровен час... – Ангел вытянул пробку из
початой бутылки и сделал небольшой глоток. – Виски теперь – дрянь, раньше
было ржаное, а нынче нефтяное. Арабы из нефти гонят – сами не пьют, а
христиан травят. Пробки на резьбе придумали, сам видел. Ну да ничего,
ничего-о! Со всеми посчитаемся – дай только срок! Только не тот срок, что
за Хозяином считают!.. "Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик..." –
затянул было Ангел, но вдруг осекся. – Ты что улыбаешься, сучонок! Тебя
самого надо бы взять за задние ноги, да головой об угол – за такое веселье.
Чего веселого, я спрашиваю?
Гек не знал, что сказать, и только мотал стриженой головой и
подшмургивал хлюпающим носом. Глаза налились слезами, но нельзя было плакать
теперь, когда отец соскочил на другую программу и может запросто прибить...
– Что стоишь, чего ждешь? Гляди-ка: я сижу, но не сижу, мать лежит, но
не лежит, ты... – прикольно, да? Это – памятью моей было, частью души
моей, а стало – хуже мусора. Куда пошел?
– Кто бы тебя прибрал, гаденыш, мне, что ли, пачкаться! Оставь как
есть, пусть всегда здесь валяется: глянешь, падла, вспомнишь мать! Ко мне!
Ближе подойди. Ближе, я сказал!
Гек не выдержал: слезы полились ручьем. Он стоял в метре от отца и не в
силах был приблизиться хотя бы на шаг. Руки его были плотно прижаты к груди,
локти упирались в живот, а ладони, сжатые в кулачки, закрывали трясущийся
подбородок. Не в силах более выносить пытку ожиданием, Гек зажмурил глаза и
зашелся в беззвучном реве... На его макушку неожиданно медленно легла рука
отца:
– Сдрейфил, брат? Неужто ты думаешь, что я на сынишку своего руку
подниму? Нас с тобой и так слишком мало сохранилось – ты да я – на весь
белый свет. Да, пьяный я – а знаешь ли, с какой радости пью? Нет, мал ты
еще, Гек, такие вещи понимать. Мать-покойница твоя, царство ей небесное,
тоже уважала это дело – запоями страдала. Да не реви же ты, будь мужчиной.
Знаешь, а ведь я брошу пить: уедем отсюда, заново жить начнем. Я шофером
устроюсь, на дальнобойке заколачивать, а ты дома – за старшего, по
хозяйству. Неужто не справимся? К сорока, а то и раньше, в свой дом переедем
– с газоном, с бассейном. Щенка тебе купим – хочешь собаку?
– Хочу, – еще сквозь слезы, нетвердым голосом, но уже с прояснившимся
лицом, ответил Гек. Дети – отходчивый народ, и Гек уже готов был простить,
вернее – забыть (потому что он и не ведал, что в его моральной власти
прощать или хранить обиду в ответ на зло, причиненное другим человеком)
страх и слезы, вызванные пьяным отцом, вычеркнуть из сердца глумления и
угрозы, исходившие от единственного в мире человека, которого ты имеешь
право назвать родным.
– Купим, – веско сказал отец и поднялся, опрокинув стул. Тяжело
ступая, с остановками он двинулся к туалету. Дверь за собой он не закрыл, и
Геку слышно было, как мечется пьяная струя по всей поверхности унитаза, как
отец моет руки, лицо и отхаркивается в раковину. Отец вернулся, грянулся на
стул, поднятый Геком, и еще отхлебнул. – Может, ты голоден, сейчас
сообразим чего...
– Почему это я забыл? Я ничего не забываю, никому и ничего, и никогда.
Просто смотрю – худой больно, кожа да кости. Там тебя небось голодом морили
долгополые, в монахи зазывали?
– Нет, нормально кормили. Другой раз кто и попросит добавки, так тем
давали, особенно новеньким, а я ни разу не спросил, мне хватало – я же
меньше других был. А только в спальне вечером у нас все равно дрались и
ругались, хоть отец Анри говорил, что это тяжкий грех. И еще латыни нас
учили... А щенк...
– Эх, эх, был смех, да вышел грех. Теперь ты дома, и латынь учить не
надо. Был тут хрен с горы, попечитель окружной, интересовался, почему в
школу не ходишь. Ты уж ходи, сынок, а то эти паразиты тебя с пособия снимут,
если я посеща... емости... не обеспечу, и вот что: ходить будешь в другую
школу – через квартал. Правда, там ирлашек много, да и черномазые
попадаются, но здесь и мне пригляд удобнее делать, и с этими харями
очкастыми из твоей прежней школы общаться не придется. Подходит такое дело?
Гек увял. О той школе – No55 – ходили самые разные и невероятные
слухи, но хороших слухов не было. Драки, вши, вымогательство, в старших
классах – наркотики, ранние беременности и черт те что еще. Там был стык
черного и ирландского районов; разноцветные одноклассники за порогом школы
превращались во врагов и метелили друг друга без пощады.
– Пусть попробуют единственный разок – из параши хавать будут и они и
предки их, если вступятся. Я, сынок, и не таких седлал и пришпоривал, сверху
сидя, – ну да сам увидишь...
Гек приободрился. Ему представилось вдруг, как в школе его попробует
запрессовать какой-нибудь старшеклассник – гроза всей школы, шпана и
черномазый, а тут случайно в школу зайдет отец и так его отметелит на глазах
у всех, так моську расквасит, что никто к нему больше приставать не будет, а
кто подойдет, первый будет руку подавать – здороваться. Гек собрал со стола
грязную посуду – эмалированную миску, ложку, кружку из-под молока, – левой
рукой прижал все это к груди, а правой осторожно потащил бутылку из-под
обмякших пальцев мертвецки пьяного родителя. Как бы лишившись опоры, Ангел
подался влево и вместе со стулом повалился на пол. Гек, видя, что стул цел,
а отец не расшибся, вместе с бутылкой побежал на кухню, опустил в раковину
посуду, включил горячую воду, а сам вернулся в комнату и поставил бутылку в
шкаф, – в ней еще оставалось граммов двести. Секунду Гек размышлял: может,
попробовать, отхлебнуть, – отец и не заметит ничего, но тут же содрогнулся
от этой мысли, закрыл дверцу и спрыгнул со стула. В свое время он отведал
самогона, единым духом выпив тайком от отца полстакана первача. Его вырвало
тогда минут через двадцать после начала веселья и рвало всю ночь напролет с
промежутками, не превышающими получаса. Счастье еще, что батя был в полном
отрубе и не просыпался до утра... Под ногами хрустнули осколки гипсовой
статуэтки – собрать бы надо. Но нет, отец запретил, а они с батей вместе
теперь, отец разрешит, и он уберет, чтобы все честно было. А когда накопит
денег, то найдет и купит точно такую же царевну, чтобы даже вблизи не
отличить от старой, вот отец обрадуется... И снова у них будет память о
матери. Гек ухватил отца за правую руку и потащил его по половицам к тахте,
на которой тот всегда спал. У Гека не хватило бы сил поднять отца на
постель, разбудить его также не было возможности – он обычно отключался
наглухо, поэтому Гек попросту взял с тахты подушку, достал из комода ватное
одеяло, одеялом укрыл, а подушку подсунул под голову. Наволочку и
пододеяльник давно бы надо было сдать в прачечную, но Ангел, как и все
пьяницы, был неряшлив, а Гек и не задумывался над подобными мелочами – на
улице и в школе царила еще большая грязь, и даже в приюте было немногим
лучше. То есть в приюте, конечно, белье стиралось вовремя, но такая там была
ветхость, такая нищенская опрятность, что в глазах Гека разницы не
ощущалось.
– Па-а-дъем, гаденыш!.. – И столько было ненависти и садистского
нетерпения в отцовском крике, что Гек даже не успел вякнуть, молча вцепился
в отцовскую руку, чтобы ухо не оторвалось, а ногами судорожно заелозил по
деревянным половицам, пытаясь встать.
"Папка! – хотелось ему крикнуть. – Мы же помирились, а потом спать
легли, я же ничего не сделал!" Но язык словно отнялся, и Гек только
беспомощно мычал.
– Ты по карманам шарил? Ты, больше некому! Двери-окна изнутри закрыты,
где лавье, сучий потрох, – сорок талеров было, где?!
Отец выпустил ухо, попытался перехватить поудобнее – за волосы, но
пальцы только царапнули по макушке, не захватив ни единой пряди – не успели
еще отрасти. Получив свободу, Гек обрел наконец дар речи:
– Папка! Не брал я денег, ей-богу не брал! Ты поищи получше... Вон,
вон лопатник твой, под кроватью валяется! – Ангел в два приема развернулся
и стал тупо вглядываться в полутьму под кроватью, покачиваясь и как бы
приседая на непослушных ногах. Часы на стене отстукивали начало пятого, на
улице еще не рассвело, в комнате ярко горел свет из трехрожковой люстры и
торшера в углу, недавнего отцовского приобретения. Гек, пользуясь моментом,
рванулся к двери и зацарапал по щеколде: в голове колотилась только одна
мысль – удрать куда угодно, только бы оттолкнуть от себя вонючий отцовский
рот и отцовскую ненависть. Но он не успел, несмотря на пьяную одурь отец
оказался проворнее...
– Там нет ничего, понимаешь? Нет бумажника под шконкой, такой вот
факт. Может, мне поглубже туда залезть, получше поискать? Залезть?
– Залезь, – покорно повторил Гек, смысл сказанного не проникал в его
затуманенный паникой разум.
От сильного удара ногой в грудь он потерял сознание еще на лету и не
почувствовал, как ударился головой о стенку и еще раз об пол – уже всем
телом...
Первое, что он увидел, разлепив глаза, это босые отцовские ноги,
когтистые и давно не мытые, – отец сидел за столом. Гек перевел глаза на
часы, которые показывали половину седьмого, но он не умел еще определять
время по циферблату, а потому и не понял, что пролежал без памяти полтора
часа. Он даже не сразу определил, в каком месте комнаты находится, а когда
осознал, что лежит под отцовской кроватью, то лишь вяло удивился. В голове
шумело, под ложечкой пульсировала горячая и тупая боль.
– Очнулся, гаденыш? Слишком молод ты еще фуфло мне двигать... – Ангел
уже успел побриться за это время и опохмелиться в меру, во всяком случае
выглядел он почти свежим и пребывал в хорошем расположении духа. – Твое
счастье: нашлись деньги... Но тебе наука наперед – не ври отцу. Замечу –
не помилую. Напакостил – приди, скажи, пойму и разберу. Вырастешь – еще
спасибо за науку скажешь. Почему по всей комнате мусор? Что жмуром
кидаешься? Я же вижу – очухался. А ну, ползи сюда!
Гек неуклюже выкатился из-под кровати и попытался встать, но отец,
приподнявшись, ткнул его ногой и вновь повалил.
– Ползи, я сказал!
Ползти было совсем недалеко, метра полтора, не больше, и Гек пополз.
Уже в непосредственной близости от отца он приподнялся на локтях и подобно
кобре метнулся головой вперед, вцепился зубами в большой палец правой ноги.
Лютая ненависть переполняла Гека, вся его жизнь, естество, разум и страсть
сплавились в одно: жажду немедленно убить родного батюшку, пусть только крик
его продолжается как можно дольше...
Второй раз он очнулся, когда за окном смеркалось. Отца не было – ушел
куда-то, во рту горчили дряблые кровяные сгустки, не хватало четырех зубов,
двух верхних и двух нижних. На затылке, возле виска над ухом, на лбу
прощупывалось сразу несколько разнокалиберных шишек. Гек пошевелился и
понял, что может передвигаться без особых страданий. Когда он встал, чтобы
пойти в туалет, со лба свалилось влажное полотенце. Гек сообразил, что отец
перенес его на кровать. Он не знал, что отец, постучав его головой о
столешницу, испугался перспективы мотать срок за убийство собственного сына
и позвал знакомую бабку, промышлявшую надомными абортами. Та оказала, как
умела, первую помощь, наложила компресс, дала понюхать нашатырь и сделала
укол глюкозы в вену.
– Косточки все целы, – поджав губы, пропела она и, приняв гонорарный
червонец, ушла. Ничего этого Гек не помнил, он считал, что отец сменил гнев
на милость и простил сына. На кухне Гек нашел хлеб, пол-луковицы и остатки
каши. Он ел первый раз за эти сутки и подобрал все до крошки, несмотря на
то, что измочаленные десны очень болели. Запив водой из-под крана нехитрый
ужин, он поплелся обратно в комнату, лег на свою постель и стал ждать отца
– без радости, но и без особенного страха.
Геку за восемь лет жизни не раз доводилось быть битым, хотя и не так
жестоко, но впервые он понял, что может отплатить тою же монетой и что
победителю и обидчику тоже может быть очень больно.
Отец пришел вполпьяна и, увидев сына практически здоровым, захотел с
ним примириться, великодушно забыв о прокушенном пальце, который пришлось
продезинфицировать и перевязать. И Гек не сразу, но поддался, оттаял и
помирился с отцом, и съел яблоко, хотя десны все еще саднили, а шишки ныли
при каждом движении челюстей.
Спать легли поздно – ведь завтра воскресенье, а в понедельник уже надо
идти в новую страшную школу, как оно там будет? Отец тяжело захрапел, а Гек
все лежал и думал. Вдруг он понял, что отец никогда не купит ему собаку и не
пойдет в школу, чтобы защитить его от шпаны, что никому не нужна разбитая им
царевна-лебедь и что он один на свете. И Гек заплакал, беззвучно разевая
рот, тихо, чтобы не разбудить отца, вытирал одеялом лицо и снова плакал.
Отступила боль из маленького тела, утихли десны, – зубы новые вырастут, он
знал это, и шишки сойдут... Но слезы лились и лились, не переставая, как
будто его сердце уже оплакивало потерю, пока еще недоступную для детского
ума. Да так оно и было на самом деле.
А в новой школе оказалось не так уж и плохо, во всяком случае, со
старой не сравнить. Гека побили в первый день учебы его же одноклассники, но
такова традиция для новичков, таковы правила, которым юные бабилонцы
следуют, не задумываясь об истоках, эти правила породивших. Точно так же
принимали ребят в подростковые банды и так же встречали в следственных
изоляторах несовершеннолетних кавалеров первой ходки. Мир жесток – парень
должен показать, что он не баба и не слюнтяй, что он не струсит и не
развалится в критической ситуации, не заложит товарищей. А если, не дай бог,
дрогнет парнишка, заплачет или, еще хуже, пощады попросит – не будет ему
жизни. Его судьба – вечный ужас перед новым школьным (или дворовым) днем,
призрачная защита и месть обидчикам из рук тех, кому он должен стучать,
неизбывная тоска и привычное презрение к самому себе.
Конопатый ирландец, второгодник и задира, первый докопался до Гека,
пытаясь заставить его, как новичка, дежурить по классу вместо него. Гек
наотрез отказался и на первой же перемене вынужден был пойти во двор на
прокачку. Ирландец был на полголовы длиннее и в плечах гораздо шире Гека,
так что драка закончилась в одну минуту. Гек первым успел дважды ударить в
лицо, но от удара в лоб сам упал на пыльный асфальт, вскочил, попытался
ударить ногой в пах, а рукой в челюсть. Но пинок пришелся в бедро, а удар в
челюсть хоть и достиг цели, но также оказался слишком слабым для
здоровяка-второгодника – Гека опять сшибли с ног. Ирландец навалился сверху
и прижал Гека лопатками к земле:
– Нет. Пусти, говеха конопатая, пусти! – Гек в ярости замолотил
ботинками по асфальту, пытаясь сбросить противника с себя, но это ему никак
не удавалось. Вдруг они расцепились: Гек продолжал лежать, а ирландца держал
за шиворот старшеклассник, по виду выпускник, без форменного галстука и
такой же бледный и рыжий (родной старший брат обидчика, как узнал Гек
позднее).
– Да так... свои дела... порядок в классе наводим. – Ронни (так звали
паренька) почти отдышался и сделал было попытку высвободиться, но старший
держал его крепко.
Гек не поддался на участливую фразу: пожалуешься – себя уронишь. Но
старшему грубить – боязно. Он уже встал, отряхнулся и теперь утирал сопли:
– Говори ты, ну! – Он встряхнул свою жертву и демонстративно медленно
собрал свободную ладонь в кулак.
– Все ясно... – Новоявленный судия поставил зачинщика перед собой,
отпустил и тут же дал пинка. Тот споткнулся было, но не упал и сразу же
набрал крейсерскую скорость, крича вполоборота невнятные ругательства.
– Ты мне не буркай, а то я тебе так буркну, что и остальные зубы
выскочат! Молод еще – на меня хвост подымать... Я тебя заметил, и если что
– проклянешь день, когда родился. Деньги есть? Нет? А ну – попрыгай... –
Гек попрыгал. – А ну, повернись!.. – Гек послушно повернулся и вдруг,
осененный догадкой, рванулся бежать; однако его прозрение запоздало: от
здоровенного пинка он нырнул носом в асфальт, но успел перекатиться кубарем,
вскочил невредимый и помчался в школу, где у входа дежурный по школе гремел
колокольчиком, объявляя о конце перемены.
После окончания уроков "крещение" продолжилось. Стая одноклассников
повлекла Гека на пустырь, и ему было предложено выбрать себе противника,
чтобы драться или бороться. "Драться". Драться – до первой крови.
– Вот с этим, Рони-пони, – кровожадно заявил Гек, тыча указательным
пальцем в своего недавнего противника. На самом деле ему вовсе не хотелось
драться, но он знал порядки, помнил отцовские рассуждения типа "бей в глаз
основному, остальные сами обосрутся".
– Мало тебе, еще хочешь? – осклабился Ронни, но в глазах у него
промелькнула некоторая неуверенность, вызванная наглостью новичка.
Вторая стычка закончилась так же быстро, как и первая, и тоже в пользу
второгодника: он пустил кровь Геку из обеих ноздрей. Но на этот раз и Геку
повезло: отчаянным ударом слева он успел подвесить своему противнику хороший
синяк под правый глаз. Их развели, заставили пожать друг другу руки, ребром
ладони разбили рукопожатие, и Гек полноправным членом влился в школьную
семью, а точнее – в белую ее половину.
Дети быстро ко всему привыкают, привык и Гек. Дружбы он по-прежнему ни
с кем не водил, но время проводил в новой компании, наравне со всеми. Учение
в школе проходило мимо сознания, разве что арифметика и чтение с письмом
давались ему не хуже, чем другим учащимся; основная жизнь начиналась после
уроков. Дел всегда было по горло: надо было патрулировать по границе района
и отлавливать зазевавшихся черномазых (когда те появлялись в не меньшем
количестве, становилось неясно – кто кого отловил). Интересно было
охотиться на патлатых поклонников-битлистов, которые все чаще встречались на
центральных улицах, но на окраинах появлялись пока довольно редко. А можно
было следить за пьяными, в надежде, что те обронят деньги или уснут, –
чтобы обобрать и поделить. Но чаще всего играли "под патрончики". Ради игры
даже объявлялись перемирия с вражеской стороной, чтобы не мешать друг другу
в сборе урожая. Дело в том, что в заброшенном парке, на границе района, за
городом почти, разместилось стрельбище, где повышали свою меткость люди из
дворцовой охраны, оперы из угрозыска, дорожная полиция, инкассаторы,
телохранители и боевики из влиятельных бандитских шаек. В профилактические
дни, да и не только, мелкая шпана пробиралась ближе к стендам и огневым
рубежам, чтобы собирать гильзы и пули, а то и целые патроны, когда особенно
повезет. Все это составляло игровую валюту и имело четкую классификацию.
Основой служила мелкашечная гильза на 5,6 мм, которая стоила один
"патрончик". Сверхредкие испанские пули 7,92 оценивались в двадцать таких
патрончиков, полный патрон от "калашникова" с не пробитым капсюлем –
двадцать пять, гильза от нагана – четыре, пули от пистолетов – обычно два,
реже три, пули от автоматов – три. В пятнадцать и больше "патрончиков"
менялы оценивали редкие гильзы от почти полуторасантиметрового в диаметре
"элли". Гильзы от лилипутского "монте-кристо" шли за полпатрончика, но их
принимали не всегда.
Играли в "кассу", "дорожку", "банчок". Смысл всех игр состоял в том,
чтобы накрыть цель битком – свинцовой лепешкой, которую мальчишки
самостоятельно выплавляли на газу в специальной формочке, чаще всего в
плоской металлической баночке из-под гуталина. Так, например, в "дорожку"
играли один на один: первый произвольно бросает биток в сторону, второй
старается кинуть свой биток, чтобы его "наплешить", то есть попасть так,
чтобы одновременно дотянуться пальцами одной руки до обоих битков. Если
этого ему сделать не удается, приходит очередь второго. Если биток наплешен,
наплешивший получает один патрончик – при одинарной ставке, конечно; если
наплешка была "с чикой", то есть один биток при этом стукнулся о другой, –
два патрончика, чика "с накатом" – три патрончика, "с подкатом" – четыре
патрончика.
Гек больше всего любил играть в банчок. Собиралась группа человек в
пять-шесть, а доходило и до десяти, шли на пустырь, где в земле можно было
выкопать ямку – будущий банк. Ямка определялась по ситуации, но чаще всего
ее объем не превышал по размеру литровую пивную кружку. Метрах в
десяти-пятнадцати проводили черту, определяли очередность играющих, размеры
ставки, нюансы в правилах, которые могли варьироваться в зависимости от
желания игроков, и игра начиналась. Все по очереди метали свои битки,
стараясь угодить в ямку. Если попадания не было, ставка добавлялась и кидали
вновь, но очередность уже была другая: тот, кто ближе всех попадал к банку,
становился первым. Если играли с наплешкой, то наплешивший другого игрока
вместе с ним имел возможность бросить повторно, вне очереди, но наплешенный
был обязан добавить в банк ставку. Если черта была проведена достаточно
далеко, то банк вырастал до огромных величин: Ронни-Чиж, "крестивший" Гека,
азартнейший в классе игрок, снял однажды банк в триста с лишним патрончиков.
А Геку доставались банки по шестьдесят, по восемьдесят патрончиков, что тоже
было великолепно.
Но счастье так мимолетно. Через два месяца жизнь Гекатора опять
наполнилась горечью до самых краев. Пьяный отец нашел и выбросил все
накопленное Геком богатство – почти тысячу сто патрончиков. Не помня себя
от негодования, Гек обозвал его в лицо козлом вонючим. Не следовало ему
такое говорить: Ангел действительно надел повязку во время последней
отсидки, следил за внутренним распорядком на зоне, но вспоминать о своем
позоре и предательстве прежних идеалов не любил, а тем более слышать
подобное от родного сына...
Для начала он зверски его избил, так, чтобы причинить максимум мучений
и при этом не покалечить, потребовал, чтобы Гек встал на колени и просил
прощения, чтобы ноги целовал отцу, который его поит и кормит вместо того,
чтобы утопить как кутенка. Гек отказался. Тогда отец вытащил откуда-то
наручники, приковал к унитазной трубе и дал день на размышление:
– Вечером приду, и бог мне свидетель – опидорашу, если не вымолишь
прощение...
Как только входная дверь закрылась, Гек довольно легко вытянул свою
ручонку из стального кольца и стал готовиться к побегу. Для начала он
обшарил все карманы во всей одежде, все загашники и темные места. Удалось
раздобыть шестьдесят восемь пенсов. Еды в доме по традиции не было, но не
беда – в школе он выпил молока и съел две булочки. И в Армии спасения могут
тарелку супа налить, только надо успеть до трех – Гек научился, благодаря
школе, пользоваться часами.
Оконная щеколда, залитая когда-то краской, прилипла намертво и не
хотела поддаваться слабым пальцам Гека, который после часа бесплодных
попыток пришел в отчаяние. Но Гек вдруг засмеялся самому себе, прямо в
ботинках вскарабкался на обеденный стол и пинком шарахнул по оконному стеклу
– за окном лежала свобода. За супом он не успел – с окном проклятым
провозился, к ребятам не хотелось, ноги сами привели его на ближайшую
станцию пригородных поездов. Как раз подошла электричка, он сел в нее и
поехал куда глаза глядят. В вагонах было не по-осеннему тепло, Гека
разморило и укачало...
Очнулся он в электричке же, его трясла за плечо женщина-контролер и
требовала показать билет. Поскольку билета у него не было, тетка вывела его
в тамбур, обыскала, реквизировала мелочь, а Гека выпихнула на ближайшей
остановке. Гек постучал зубами четверть часа и сел в следующую, на которой
благополучно добрался до конечной станции Родная. Бедный Гек никогда не
покидал пределов своего района, он не имел представления о той местности,
где очутился, что делать и как быть дальше. Спрашивать окружающих он
побоялся: вдруг сдадут в полицию и вернут отцу. Поэтому он до вечера
слонялся вдоль станции, стуча зубами от холода: май – почти зима, а пальто
не греет, "на рыбьем меху" – это значит совсем без меха, потому что у рыб
чешуя, Гек в школе проходил. На станционном рынке тетка, торгующая сметаной,
сумела подманить недоверчивого Гека поближе и угостила его здоровенным
бутербродом с вареной колбасой. Гек не ломался и умял бутерброд в минуту. Он
вежливо поблагодарил добрую торговку, и она, растроганная чем-то, сунула ему
еще и яблоко. Гек окончательно смутился, буркнул слова благодарности,
развернулся и побежал греться в станционное здание. Местный полицейский
вновь с подозрением поглядел на мальчика, который ошивался здесь третий час,
но ничего не сказал – до конца дежурства оставались минуты, и не хотелось
никаких протоколов и приключений.
А Гек и сам уже решил ехать, возвращаться в город, а там видно будет.
Пока в школе заночует – Гек знал там укромные места, домой же не пойдет ни
под каким видом. Вновь подошла электричка, и Гек запрыгнул туда в последний
момент, чтобы выгнать не успели. Отнять у него уже нечего, кроме яблока,
торопиться ему некуда. В вагоне Геку показалось жарко, он расстегнул пальто
и принялся за яблоко. Ему и раньше доводилось их есть, но в школе давали
маленькие, зеленые и дряблые, а это огромное и очень, очень сладкое!
Напротив Гека сидел низенький человек с раскосыми глазами и читал журнал с
цветными картинками. Гек сносно читал печатные слова, но тут ничего не мог
разобрать: какие-то значки, похожие на пауков, бегущие сверху вниз. А на
картинках в разных позах, парами и по одному, изображались толстенные, почти
голые дядьки, с волосами как конские хвосты. Человечек потом вышел, и Геку
стало скучно. Он выставил указательный палец и стал рисовать на стекле. Рука
водила-выводила чего-то, а когда Гек опомнился, на морозном стекле
красовалось неведомое чудо-юдо: влево бегущая птица, если судить по
когтистым и голенастым лапам, с собачьей вислоухой мордой и сигаретой в
лошадиных зубах. Голова была непропорционально большая. Гек рассмеялся, а
потом опять заснул, и опять его трясли за плечо: вылезай, приехали. Гек не
знал ни географии, ни расписания поездов, откуда ему было знать, что из
бабилонской пригородной электрички он пересел на станции Родная в иневийскую
пригородную и таким образом попал в Иневию – второй по значимости город
страны. На вокзале он сообразил уже, что попал в абсолютно незнакомое
пространство, но что делать дальше – не представлял. Гека бил озноб, в
голове шумело, абсолютно расхотелось есть, хотя за сутки, кроме бутерброда и
яблока, он ничего не ел, зато мучительно хотелось пить. Гек сознавал, что
лучше бы ему до утра проторчать на теплом вокзале, перед телевизором в зале
ожидания, но духота и ощущение, что ему вот-вот станет дурно, выгнали Гека
на холодную улицу. Он пожевал катыш грязного снега – вроде бы стало немного
полегче – и побрел вперед и вперед, один, по ночной Иневии. Долго ли,
коротко он шел, вспомнить впоследствии ему так и не удалось. Шикарный центр
сменился многоэтажными стандартными новостройками, сознание то включалось,
то выключалось; что-то холодное и резкое ткнулось ему в лицо – это он упал
в сугроб, поднялся и вновь упал.
"Умираю", – догадался он, но было совсем не страшно. "Как же так, –
продолжал думать он с усилием, – я должен бояться умереть". Но страх смерти
не приходил, а без него мозг не мог собрать силы, чтобы выжить. "Надо
кричать, – соображал Гек и тут же отвечал сам себе: – А зачем?"
Видимо, он все же закричал, потому что пожилая пара, возвращавшаяся
заполночь из гостей, поспешила перейти улицу, заслышав тоскливый и слабый
вой, идущий от заснеженной кучи во дворе. Через квартал им встретился
околоточный, обходящий свой участок, и они рассказали ему о странных звуках
и показали место, откуда они доносились. Однако служитель правопорядка ни
там, ни поблизости никого и ничего не нашел. Следы на земле то ли были, то
ли ветер фокусничал, но Гека там уже не было.
Случались впоследствии дни, когда Геку хотелось расшибить себе голову с
досады: он никак не мог понять, что было явью, что бредом, а что наслоилось
из более поздних впечатлений. Он закрывал глаза и силился увидеть все то,
что осело в мозгу в виде воспоминаний.
...Было очень хорошо – исчезла тошнота, голова не кружилась, руки и
ноги слушались и звучала флейта. Восьмилетний Гек и слова такого не слышал,
но позднее он определил совершенно однозначно – это была флейта. Гек с
любопытством открыл глаза и увидел белый потолок. Раздетый догола, он лежал
под одеялом, легким, чистым и очень мягким, лежал на кровати, тоже мягкой,
но упругой. Голова – на голове что-то было надето или прилеплено, обе руки
раскинуты в стороны и к каждой тянулись жгуты из разноцветных трубок. Он
скосил глаза: возле кровати стоял человек непонятного возраста... от сорока,
не меньше. Музыка лилась из настенного радиоприемника.
– Надо лежать спокойно, лекарство действует, отдыхай, – монотонно, а
может, устало говорил тот человек, а потом к нему подошел... оказался рядом
другой человек, они говорили на тарабарском наречии...
– Феноменологический порядок прежний – моторный компонент и латентный
период ниже на тридцать-сорок процентов абсолютного минимума из всех
реестровых, плато-динамика коллагеновой структурной основы заторможена не
менее чем вдвое при обычном темпе обмена веществ, энцефалозондирование
затруднено – воспаление мозговых оболочек близко к критическому, надо
ждать.
– Исключено, вероятность летального исхода велика, кора и левое
утратят... следует немедленно...
– Экземпляр уникален, но в предпубертатном... перспективен
лонгированный контроль... возможна погрешность в предварительном определении
плато-динамики...
– Готовьте инструменты, период между интерференциями более четырех
суточных циклов, другого варианта может и не представиться. Резекция –
полная...
См. также тексты О'Санчеса на "Яхте" и связанные с ним документы:
- Черно-белая ночь (Стихотворение)
- Нечисть ("Сказка-война", часть 1)
- Нечисть ("Сказка-война", часть 2)
- "Большие Ваны" (Отрывок из романа "Кромешник")
- "Он выжил" (Отрывок из романа "Кромешник")
- Интервью с Автором (DV и посетители "Яхты")
- Пасквиль Хиронаги (Роман О'Санчеса "Кромешник" как отдельно взятая попытка психоанализа интернета)
|
Отозваться в Бортжурнале Высказаться Аврально |
