Клюквас & Хиронаги И снова вне отечества пророк... (Школьные сочинения-3) * Иван Алексеевич Бунин был не первым русским автором и мыслителем, которого преследовала мысль о трагизме судьбы России. Мысли о судьбоносности России, о ее искупительной миссии в истории, о жертвенной сущности русского национального характера волновали русских поэтов, писателей и философов от Радищева и Карамзина до Блока и Бердяева, если ограничить обзор революционной эпохой. Впрочем, не нарушили традиции писать стихи и прозу кровью сердца и лучшие наши современные авторы – Александр Солженицын, Виктор Астафьев, Иосиф Бродский. Все эти граждане России не праздными наблюдателями стояли у обочины дороги, которой шла и идет их Родина, по их судьбам прокатилась тяжелым катком рукотворная история нашей страны. Не просто философствовали они. Они пережили эти окаянные дни. Можно прочесть много книг о революции и гражданской войне, можно посмотреть фильмы, подарившие нам понятия революционной романтики, комсомольского задора и созидательного пафоса и – не понять ни революции, ни гражданской войны. Да их и нельзя понять. Если относиться к логике лозунгов "сломать до основанья, а потом…", "взять все, да и поделить", "мир хижинам, война дворцам" с точки зрения того, что англичане зовут "здравым смыслом", иначе, как массовым безумием, влиянием некой кометы, апокалиптическим бедствием это не назовешь. Поэтому, чтобы мы и не пытались дойти до ответов на риторические вопросы сами, нам многие десятилетия скармливали "Краткий курс", где четко и ясно было прописано, кто враг, и потому должен быть уничтожен, а кто – не враг, и имеет право на свой лимит жизни. Большинство было вынуждено верить, чтобы просто выжить. И вот из всего хлама литературщины, попыток услышать "музыку революции", обобщить хаос, который, по определению, не поддается учету и контролю, к нам запоздало пришла простая книга, написанная очевидцем. Но не просто очевидцем – а Иваном Буниным, одним из последних классиков, блестящим виртуозом российской словесности, сброшенным с высот Парнаса в грязную мясорубку революции, гражданской войны, интервенции, эмиграции. Позже он уйдет из этого чистилища назад, в мир, где, может быть, и стрелялись, но – из-за несчастной любви, может быть, и бежали из Москвы, но – в монастырь – "Вологодский, Вятский…", где русская душа, как и века назад билась над загадками бытия и себя самой, но где не убивали за еду, где не расстреливали над выгребными ямами, где из верноподданнических соображений не красили галстуки в красный цвет масляной краской. Он уйдет в этот мир из французского изгнания, чтобы сохранить разум. Трудно сохранить разум читателю "Окаянных дней" – настолько с ног на голову встают устоявшиеся представления не только об известных людях революционной поры, но и о времени, как таковом. Я знаю, что меня больше всего поразило в книге. Я чувствую: то, что записал Бунин – правда. Он не выдумал и не прикрасил ни реплик, ни событий, ни реалий. "– Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем, – холодно сказал рабочий и пошел прочь. Солдаты подтвердили: "Вот это верно!" – и тоже отошли". Хорошо, пусть это только слова. Века унижения и несправедливости говорят устами рабочего и солдат. Ну, а это: "Сначала убили одного: разбили голову безменом, пропороли вилами бок и мертвого, раздев догола, выбросили на… дорогу. Потом принялись за другого…" И это творит "народ-богоносец" Некрасова? С кем же творит? Не с собой ли?.. Об "Окаянных днях" не хочется говорить – их хочется цитировать. Если существует в литературе катарсис, то не надо ходить за ним далеко к истокам древнегреческой трагедии, не мифическому Прометею будет день за днем клевать печень орел, прочтите, как в одесской чрезвычайке "появилась теперь новая манера пристреливать – над клозетной чашкой". Поражает, как в этом дыму и угаре, среди забот о пропитании, лихорадочного ожидания невесть откуда гипотетической помощи, Бунин ухитряется не уйти в суетность, не оставить величайшего предназначения российского писателя – размышлений о себе в России, и о России в себе. Об общей судьбе. "Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом – Чудь, Меря. /…/ Народ сам сказал про себя: "Из нас, как из дерева, – и дубина, и икона", – в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев". У Бунина мы найдем то, что позже подметил и вывел, заклеймив, Оруэлл, назвав "новоязом" – "новый, особый язык, сплошь состоящий их высокопарнейших восклицаний вперемешку с самой площадной бранью по адресу грязных остатков издыхающей тирании…". Насколько же бунтует в нем русский писатель и человек, при котором оскверняют сразу две великие вещи – русский язык и истину, которую пытаются выхолостить уродскими нагромождениями лишенных смысла фраз! Что чуть ли не больше всего нравится мне в исповедальной книге – это отсутствие личной рисовки, "ячества", выпячивания себя, своих страданий. Из слов, реплик и реакций Бунина мы видим, чего стоит ему эта жизнь, но, как он скажет о себе позже, такой же эмоциональный, гордый и независимый, как всегда: "Я сед, сух, но еще ядовит. Очень хочу домой". Эта простая фраза могла бы быть эпиграфом к книге. ДОМОЙ. Вот откуда вся страсть, вся ненависть, весь ужас. Весь народ, вся страна лишилась дома. Бунин пытается понять безумие, охватившее людей, взявшихся рушить и поганить свой дом, искать и успешно находить в нем врагов. А что же сам он? Имеет ли он право судить? А уж не трус ли сам академик?.. "А в полдень в тот же день запылал скотный двор соседа, и опять сбежались со всего села, и хотели меня бросить в огонь, крича, что это я поджег, и меня спасло только бешенство, с которым я кинулся на орущую толпу". (Курсив наш – Х & К) Да, академик имел право судить свой народ. У него были все данные пророка. Книга, безусловно, крайне субъективна: вне фактической своей стороны она изобилует личностными оценками и характеристиками, что лишний раз дает нам возможность увидеть в авторе живого человека, а не идеолога, претендующего на владение истиной в конечной инстанции. Особенно это относится к бунинским оценкам собратьев по писательскому цеху. Для него ведь они еще не небожители, не пантеон классиков, как для нас, ему и Маяковский – "Идиот Полифемович", и А. Н. Толстой – "Алешка", и Горьковский Лука – "осточертевший", и Луначарский – "гадина", да и Блок просто неумный человек. Однако, как бы не заносило в оценках коллег-современников Бунина, читая книгу нетрудно отделить зерна от плевел, и уяснить, что Блока автор, все же, уважает, и что все его характеристики-оплеухи имеют под собой определенные причины. Бунин не только обвиняет. Он видит и корни происшедшего, не снимая вины за него с самой либеральной интеллигенции. Достоевский – вот его высший авторитет, да и поспоришь ли с наблюдением, что все "надевали лавровые венки на вшивые головы", что "нас пленял не социализм, а чувствительная сторона социализма…" Началось с чувствительной стороны, а вышли – Бесы, Достоевский даже успел их описать. Что и кому мог сказать Бунин тогда? С кем соединить свой глас вопиющего в пустыне? Только бумаге при свете свечи можно было поверить горечь, гнев, унижение. И это тоже было для него благом – иначе вряд ли смог бы он пройти через описанный опыт, пережить его. Не просился Бунин в пророки, не ощущал себя таковым. Но он имел все основания сказать о себе и о своей стране: "Россия! Кто смеет учить меня любви к ней?" И не желая того, но все же будучи пророком по праву гениальности и любви, он мог сказать о себе: Духи над пустыней пролетали В сумерки, над каменистым логом. Скорбные слова его звучали, Как источник, позабытый богом. На песке, босой, с раскрытой грудью, Он сидел и говорил, тоскуя: "Предан я пустыне и безлюдью, Отрешен от всех, кого люблю я!" И сказали Духи: "Недостойно Быть пророку слабым и усталым". И пророк печально и спокойно Отвечал: "Я жаловался скалам". ("Магомет в изгнании") * Salvador Dali: "Angelus" Высказаться Аврально