Клюквас Римейки и экзисташки (Ковыряясь в душах) * Яхта Франсуа взглянул на часы. На верфи в эту минуту заканчивали сколачивать – конечно же, образно говоря – его яхту. Он зевнул, прикрыв рот рукой, как благовоспитанный человек. Еще раз посмотрел на часы... еще раз зевнул, сел за руль и немного подумал. Точнее, посидел без движения. Видите ли, Франсуа был скучающий человек. Скучающий, богатый, несчастливый. Он выжал сцепление. Стрелка спидометра задрожала и поползла вверх. Как устал от всего этого Франсуа. И в этот момент тот, кто ставит друг на дружку кубики нашего мира, решил покрутить тот кубик, на котором нарисован двухмерный Франсуа. Приехав в порт, Франсуа расплатился с рабочими, погладил яхту и забрался на борт. Яхта называлась... называлась... хм, Франсуа еще не знал, как именно она называлась. Впрочем, почему бы не назвать ее "Фуа Гра"? Да. Так и будет. Так решил Франсуа. Франсуа взял курс на север, и вскоре радостные, шумные, пахнущие веревкой и ромом пристани скрылись вдалеке, будто бы потонули в глянцевитой синей водичке. Яхта шла на север, а Франсуа было будто бы все равно. Он лежал в шезлонге, взирая на то, как маленькие барашки отважно бросались под яхту, распадались на две части, чтобы слиться с другими барашками и убежать за горизонт. Чем интересно море посередине, – подумал Франсуа, – так это тем, что горизонт со всех сторон. Скажем, вот в городе горизонта нет вовсе. А в море он со всех сторон. То есть горизонт... Мысли у Франсуа в голове побежали друг за другом, все неуклюже споткнулись и разом упали. Он заснул. Проснулся он от того, что по краю яхты кто-то грубо барабанил. – Да? – встрепенулся он. – Что? – А то, – сказал ему здоровый мужик в телогрейке и ушанке, – что хватит уже спать. – Позвольте, – справедливо удивился и даже возмутился Франсуа, – но как же? Я на борту своей яхты имею право прикорнуть. – Корнать, – сказал мужик язвительно и отвратительно высморкался зеленым прямо в морскую водичку, – будешь в корналке. А здесь тебе не это, – мужик хотел сказать "корналка", но получилось бы нелитературно. – Здесь тебе Остров Счастья. И правда, прямо перед причалом, который явно сколотил какой-то энтузиаст, возвышались ржавые гнутыеворота, на которых была прибита доска: "Остров-Щасте". – Позвольте, – повторил Франсуа растерянно, – а где же это я? – Ты дурак что ль какой, – сказал мужик спокойно. – Сказали тебе, Остров Счастья. – А в чем же, позвольте справиться, заключается счастье? – спросил Франсуа. Он обнаружил, что подполз к краю кормы и смотрит на мужика вниз со смесью испуга и интереса. – Как это? – сказал мужик. – Это каждый знает. Поработать до отруба да поесть вкусно, – он подумал и добавил, – пожрать то есть. – Ну нет, – сказал Франсуа. – Так быть не может. Как же это? Жизнь – это удовольствие, а не долг. Это игра. Это, – он порылся в памяти в поисках чего-нибудь интересного, но на ум приходили всяческие штампы вроде уже сказанного или вроде "жизнь – это смертельная болезнь", "жизнь дается нам один раз"... – в общем, это сложно так описать. Но работать надо, только если иначе никак нельзя. – В тоне Франсуа слышалась такая детская уверенность в своей правоте, что даже телогреечный мужик в ушанке задумался. – Ну как, – сказал он, – а удовольствие? – Что? – спросил Франсуа живо. – Как, удовольствие, – сказал мужик-философ, – получаешь от чего-то, что не можешь иметь все время. Нет? – И вовсе нет, – сказал Франсуа, торжествуя, что переспорил страшного и странного мужика. – Главное, это разнообразие. Ведь есть так много! – чего, он не сказал, но это было и неважно. – И правда, – пробормотал мужик задумчиво и почесал затылок здоровой шахтерской лапой. Потом он воскликнул: "а, к е**ням!", скинул телогрейку и оказался в семейных трусах в розовый горошек. "Сам себе не поможешь – никто тебе не поможет!" – заорал он почему-то куда-то в пространство, нырнул и мощными гребками стал удаляться от Франсуа. Тот удивился, но спрашивать не стал. Он оттолкнул яхту от пристани и опять встал под парус. Через некоторое время яхта нагнала мужика, тот устал, но не собирался в этом признаваться. – Залезайте на борт, – предложил Франсуа. – Поболтаем. – А у тебя шезлонг-то есть второй? – спросил мужик подозрительно. – Найдем что-нибудь, – ответил Франсуа весело. Франсуа протянул мужику руку, и тот залез на борт. Когда Франсуа вернулся со вторым шезлонгом, тот уже преуютно устроился на его месте, потягивая из бокальца что-то желто-зеленое. – Дайкири Санрайз, – сказал недавний телогреечный мужик. Он был все тот же, но причесанный и какой-то присмиревший, не такой дикий. – Хм, а мне, пожалуй, Black Russian, – задумчиво проговорил Франсуа. – Russian? – весело заорал мужик. – Are you gangsters? No, we're Russians! Франсуа засмеялся. Когда они проплывут мимо, забирайся на яхту. Супрема. Хуан разогрел клещи. – Да, – сказал он, повернувшись ко мне, – Эсмеральда так и не призналась. – Он цапнул клещами мизинец жирного еврея-купца. – А мы ведь все попробовали, – я видел, что Хуан расстроился. Он достал тонкий железный прутик и ковырнул купцовскую икру. Тот завопил, тогда я налил ему в рот воды. Он начал так смешно булькать: бллы, бллы. – А может, она и правда ничего не знала, – предположил я с улыбкой. Купец дергался и покрикивал, это меня раздражало, и я со всей силы ударил его ладонью по щеке. Это не очень опасно, но очень больно. Купчишка замолк. Премерзкая персона. Хуан засмеялся, качая головой. Мне тоже стало смешно. Конечно, было совершенно очевидно, что эта Эсмеральда не могла не быть ведьмой. – Как же, не знала, – сказал Хуан. Он намотал бороду купца на руку и со всей силы дернул. – Говори, скотина, – приказал мой коллега, – куда спрятал христовые кровяные сребреники? Я хотел было подключиться к его работе, как вдруг раздалась вспышка, очень некстати и ярко озарившая наш уютный подвалец, и появились юные статные мужи в блестящих костюмах. Это явно были колдуны. – Именем Конклава Вселенского Равновесия мы приказываем вам прекратить! – воскликнул один из них, правда, неуверенно. И я сразу утвердился в мнении, что это были прислужники холодноглазого, ведь Божий посланец имеет ужасающий, грозный вид и трубный голос. А юный муж продолжал что-то вещать. Я обратил внимание, что брат Антонио зашел сзади одного из них с веревочной петлей. Ах, молодец, брат Антонио. Так, так – накинул петлю одному и утащил его в свою секцию. А мы, видишь ли, тогда заберем себе второго. – Вы что? – кричал он. – Вы же люди?* Хуан загнал ему под ноготь жирную иглу и опалил волосы. – Молчи, сатана, – сказал я со всею серьезностью, на какую был способен. – Каждая скотина знает, что порядочный человек исполняет свой долг! Василич Василич, смешно перебирая ногами, лез по ледяному склону вверх, сжимая в большом рабочем кулаке хвост от санок. В санках сидела дочка Василича, Настя. – Пап, – сказала она пронзительным детским голоском, – а почему, если я в санки сяду, ты меня утащишь, а если ты сядешь, я не утащу? – Ну как, – сказал Василич, неровно дыша, – ты ж маленькая. А я вона какой здоровый. И силищи много. – Силищи? – спросила Настя. – А отчего она у тебя есть, силища? – Так у меня папка был здоров, – ответил охотно Василич. – Потом я когда мальком был, мяч много гонял, на свежем воздухе много бывал. Потом завод. Вот и наработал. – Он тащил дочку вверх по склону, выше и выше, а снежно-заледенелая дорога оставалась за ними, холодным сине-серым языком свисая в овраг. – Мяч гонял? – поинтересовалась Настя, поерзав. – А девочки мяч гоняют? – Эт-брат, – сказал Василич многозначно, – смотря какая девочка... Они шли, и шли, и шли, и земля уже укрылась далеко внизу, а Василич все тянул и тянул мягкую, круглую, румяную, теплую свою дочку в хрустящее крахмальное жесткое небо. Такое счастливое... это ничего, что Василича переехал Камаз, а дочки у него никогда и не было. Главное, чтобы человек был хороший. (по просьбам читателей) Однако на небе стоял уставший небритый Петр. Василич подтянул дочку к себе и сказал робко: – Вот. – Че, вот? – спросил Петр хмуро. – Не видишь, написано, прием с десяти ноль ноль до шести ноль ноль. А щас уже почти семь. – Ну а дык мы же это, – сказал нерешительно Василич, – шли вот. – А меня может не волнует! – закричал вдруг Петр пронзительным противным голоском. – Меня может не интересует! Правила писаны знаете кем? – тут он замолчал, сделал большие негритянские глаза и покатал их туда-сюда. Василич понял. – Так я это тогда, – помялся он. – Пойду? – Иди, иди, – сказал Петр. – Иди отселева, от греха подальше. – Что? – удивился Василич. – Ничаво, – сварливо сказал Петр, сел по-турецки и заснул. – А с дочкой, – начал было Василич, но потом плюнул, вынул Настю из санок, прислонил санки к стене рядом с Петром и ушел. Принес ее домой, раздел, умыл мордочку и посадил на стул. Потом вскипятил чайник, намазал булку маслом и медом и дал ей. – Пап, – сказала Настя, – а почему масло белое и несладкое, а мед желтый и сладкий? Василич задумался. Надежда Камера была душная. Мужики сидели тесно, неудобно. Они играли в подкидного дурака – простую и глупую игру. Меня укусил клоп; было холодно и потно на грязном матраце. Пахло парашей. – Слышь, Антон, – сказал с соседней нары кто-то, чьего голоса я не узнал, а увидеть, так как глаза были ужеслабые, не мог, – че молчишь? – А что мне говорить? – спросил я. – Гнию помаленьку. Человек засмеялся истово, порывисто, вдруг смех его порвал неприятный чахоточный кашель. Кашлял он долго, и я уж было думал заснуть. Но тут он опять спросил: – Слышь, Антон, а расскажи историю. – Не могу, – сказал я медленно. Слюны не хватало растягивать слова, и звуки получались сухие и ломкие. – Сил нет. – Да ладно, – прохрипел человек снизу. Это был Костыль, ноги у него не было, а вместо нее был какой-то железный приржавелый снизу штырь. Отвратительный человек был Костыль, убил он кого-то, что ли. Какая разница. – Да расскажи, – повторил Костыль. – Не жидись. Мне стало смешно. Смех поднялся где-то в легких, поколыхался, как хорошее желе, но выше не полез. Ленивый у меня смех, как и все моё нынче. Ленивое и усталое. – А я и не... жидюсь, – сказал я. – Дайте я лучше посплю. Я повернулся к стене. До чего омерзительно. Обшарпанная стена, изрисованная и измазанная каким-то фуфлом, волосатый драный матрас. Как же это всё ужасно, о, мог ли я представить что-либо подобное еще год назад? Меня взяли на вокзале; я уже почти сбежал. Они догоняли мой старенький Форд на десяти машинах, пытались с опережением посылать сигналы патрулям, но я проезжал быстрее. Я почти сел на поезд в Будапешт, если бы отправление было на десять минут раньше, я бы был уже в Нейтральной Зоне. Но министерцы схватили меня, когда я, уже постепенно расслабляясь, раздевался в купе. Схватили и привезли сюда. Здесь я маринуюсь уже год. На самом деле они просто ждут, пока я подохну на этом волосатом матраце. Им это будет на руку; позорная тихая смерть Секретаря обезглавит Движение. Всё. Но неужели это может случиться? Я не верю. И тут я вспоминаю, что у Костыля в камере припрятан молоток. Я вскакиваю, хватаю молоток и – раз, раз, раз! – выламываю стену, потом другую, потом третью, и я на свежем воздухе. Вот ко мне бегут охранники и министерцы, но во мне нет жалости, она вся выкипела, выдохлась, грязными ненужными ошметками повисла в пыльной пещере прошлого, и я достаю АК и пускаю очередь... очередь... Путь свободен. В машину! На вокзал! скорее! пропустите Секретаря! Я в поезде, и поезд набирает скорость, и в поезде никого нет, нет министерцев, нет чекистов, нет Бдящих! Ветер. Ветер стучит в стекла, опрокидывает бумажные стаканы и бутылки, хрустящие капли дождя бросает в глаза, и глаза теперь такие чистые, сочные, и видят – дальше. Дунай... – Поэт ты, Антон, – хрипит Костыль. – Поэты живут долго. Потная камера хрипло смеется, дрожит. Мы никогда не будем вместе. Жар Наконец я добрался до берега. Берег схватила ледяная корка, жесткая, пузырчатая, прозрачная. Сквозь нее просвечивала грязная глинистая земля. Лед был противный, волосатый, видно было, что все, кому не лень, ходили по нему в валенках, сапогах... да в чем только не ходили. Я попытался загрести сильнее, так, чтобы лодка врезалась поглубже в берег и ноги не пришлось мочить. И у меня почти получилось: лодка заехала сантиметров на семьдесят, но не удержалась и скользко юркнула обратно в холодную воду. Я выругался. Очень уж было холодно. Но делать было нечего: схватив винтовку рукой (пальцы аж примерзли к ореховому цевью) и осторожно согнувшись, я переметнул тело через борт лодки; конечно же, лодка ушла из-под пальцев, я потерял равновесие и всем телом упал в воду. Она была не просто холодная, она была жуткая, студеная, морозящая, убийственная. Я чуть не потерял сознание, было такое впечатление, что все нервы разом вскричали что-то. Лодка отпрянула и, подхваченная течением, завертелась, уносясь дальше, и дальше, кажется, забирая с собой частицу чего-то во мне. Из леса выбежал человек в тулупе. Он размахивал руками и, кажется, что-то кричал; в одинокой хижине у самого края леса зажглись окна, и замаячила за занавеской тревожная тень с пистолетом в руке. Человек в тулупе быстро приближался. У него была всклокоченная кудрявая шевелюра и, кажется, очки. Дверь хижины приоткрылась, робко выглянула лысая блестящая голова, затем высунулась голая рука, дрожаще помахала перед собой фонарем и спряталась. Смеркалось. Я в мокром драном полушубке на фоне заходящего аморфно-розового кашеобразного солнца в облаках был одинок. Сзади меня обледенелую местами реку резал на две части остров, он, как и лес, был черен и пустынен. Ужасная, гробовая тоска вихрем налетела на меня и разом проглотила. Мне было холодно; полушубок прилип к телу, жадно схватил кожу и начал ее тянуть, сосать. Требовалось срочно отогреться и переодеться, но где? Ждать я не мог. Ателейцы должны были получить сведения о Прорыве как можно скорее, максимум через день. С другой стороны, я рисковал получить воспаление легких и не добраться вообще никуда. Человек тем временем добежал и принялся очень быстро говорить мне что-то, скупо жестикулируя. Я очень удивился, когда понял, что это был йарканец, один из Переживших. Только у йарканцев были такие прозрачно-белые радужки глаз и светло-розовые вьющиеся волосы. Мобилизовав все свое знание йарканского наречия, я, с ужасом пытаясь не ощущать, как зябкая стужа начинает ворошиться в мышцах, спросил у йарканца: – Скажите, кто живет в той хижине? Мне надо срочно переодеться и отогреться, а потом – в путь. У вас есть здесь какое-нибудь средство передвижения? Он покачал головой и, видимо, расслышав мой раскатистый акцент, перешел на континентальное наречие. – Нет, – сказал он с тоской. Его обветренные губы не хотели шевелиться, и, так как он пытался аккуратно артикулировать слова, нижняя губа лопнула. Показалась капелька крови. – Мы, конечно, отогреем вас... Вы, наверное, герольд? Ателейцы вчера бросили Город. Ушли все, они сплавлялись на лодках вниз по реке. Менязовут Ардеев. Мы ждем Жар очень скоро. По рассказам, Жар не проходит по реке, но в этот раз, говорят, идет особый Жар... – тут, заметив, что я дрожу (а я начал коченеть), он пригласил меня в хижину. Продавливая ледяную коросту, набежавшую на снег, грубыми валенками, мы подошли к хижине, и йарканец постучался, явно условным сигналом: три долгих, один короткий. Поразительно, – пришла мне в холодную голову мысль, – насколько сильна в человеке жажда формальности. Ведь никого больше нет вокруг, наверное, на много сотен километров. Ателейцы уже в гавани, ожидают рейсового корабля. Вот только мы трое в этой хижине. Немного выждав, обитатель хижины отпер волглую потрескавшуюся дверь. Это был уже старик, в оборванной длинной рубашке с чужого молодого плеча, в прозрачно-несогревающих черных штанах и тапках. Кожа на его огромном черепе, казалось, была так туго натянута, что глаза были обречены все время оставаться открытыми. Зрачок его был мелкий и терялся в синей не по возрасту радужке. – Чего, – сказал он неприязненно, – пришли? Все. Антон, неужели ты еще не понял, все кончено. Мой попутчик съежился и пятерней взъерошил волосы. Вновь налетел ветер и спрятался в наших складках. – Энрико, – сказал он, – ээ... пусти нас. Нам надо согреться. – Скоро, – мрачно пробурчал Энрико, правда, отступив вглубь хижины, – вы согреетесь. До костей. До костей. Ардеев попытался выдавить из себя улыбку, но вместо этого на лицо вылезла жутковатая гримаса, какая-то гигантская губная складка. Он отошел к стене и плеснул в стакан что-то белое и очень горячее. В это время я спешно переоделся в лохмотья, которые мне дал старик, и растерся старым, ветхим, пыльным полотенцем. – Выпей, – предложил йарканец, поставив стакан передо мной. – Это молоко с медом. – Жар идет, – повторил Энрико. – Не спастись, понимаете? Лодок нет. Ателейцы ушли на лодках, я сам видел, как, топтали детей и били женщин. Правда, все поместились. Уж не знаю, как им теперь с этим жить. – Он тасовал толстую и какую-то уютную колоду карт. – А лошадь моя убежала. Да и как бы мы поехали по снегу? – Так что же, – спросил Ардеев, – остается только ждать? А ваша лодка? – обратился он ко мне. – Отнесло, – ответил я. Мне все еще было очень холодно. Антон Ардеев замолчал. Стрекотал огонек. Черный лес стоял тихо, влажно, не потревоженный пока еще Жаром. Энрико, кажется, уснул, тасуя карты. А я пожалел, что не было гитары. Можно было бы спеть. * Картину "Цыганка" нарисовал французский художник Анри "Таможенник" Руссо © Клюквас: "Танк" Клюквас: "Типа, экзистенциальные рассказы" Весь Клюквас на Яхте Высказаться Аврально