ПростоРитмыХиханькиГеоМосткиБрызгиБангкокАвралЛингва ФранкаЧтенияДневники — "Яхта 'Лопе де Вега'"

А. К. Клюквас
Танк, Так надо, Он звонит
Некоторые истории из жизни А. К. Клюкваса

Св. Андрей и Св. Франциск*

Танк
Семен Васильевич Ноймер когда-то давно играл на бирже. Был медведем, то есть рассчитывал заработать на уменьшении курсов акций. Таким образом он потратил все свои деньги, а никакого состояния не нажил. Это получилось потому, что он был не очень талантливым игроком. Не чувствовал, иначе говоря, конъюнктуры рынка и перемен инвестиционного климата. У Семена Васильевича была жена, Нюра. Нюра когда-то давно приехала из деревни под Липецком. Там, в деревне, она квасила капусту и доила коров. Она ничего не понимала в деньгах, и обдурить ее мог любой торговец арбузами, но в большом городе ей нравилось жить – там было шумно и весело. Хотя и небезопасно – как-то к Нюре пристала свора пацанов, она бросилась бежать, поскользнулась и сломала ногу. Подняла крик, шпана испугалась и убежала, а Нюра, держась за стенки домов, приковыляла домой. С тех пор она хромала, но несильно. А в городе ей все равно нравилось, хотя молоко и пахло пластмассой, а не коровой.
У Семена Васильевича была когда-то машина, простой Nissan. Однако после финансового краха, когда Семен Васильевич вынужден был ее продать, ездить им приходилось на метро. А до метро добираться на автобусе. И как назло, в автобусах всегда ходили контролеры, так что экономить на билетах не получалось. Один раз Семен Васильевич пытался проехать зайцем, но получилась очень некрасивая, стыдная сцена, и он был вынужден выскочить на следующей остановке. А рядом, на противоположном сиденье, разместилась между тем консьержка их дома (тоже денежный комар, непонятно зачем нужное реликтовое существо), зловредная старая бабка, которая тут же растрепала всем жильцам, что Ноймер ездит без билета. Хотя это и было-то всего один раз, ну, может быть – два. Выяснилось, причем как-то неловко и неожиданно выяснилось, что он особо не приспособлен ни к какой работе, – машинистом в метрополитен его не взяли, копать ямы и таскать мешки он не мог по причине слабых мучнистых рук и близоруких глаз. В общем, довольно стандартный кризис. На некоторое время он сумел пристроиться в одну фирмочку, где получал смешные деньги, но на жизнь, какую-никакую, им вроде хватало. Я уже даже и не помню, как они сошлись с Нюрой. Кажется, он поехал в деревню отдохнуть, и там встретил ее. Неважно.
А вот Нюра уж совсем нигде не могла устроиться. Сказывалась жестокость века. Завидев голубую блузку с жабо и красную домотканую юбку с розовыми кружками, секретарши делали заоблачный вид и отвечали, что кадровика нет. Так продолжалось пару лет, потом Нюра плюнула и стала домохозяйкой. Впрочем, это было, когда Ноймер еще работал. У нее и имя-то было, сами понимаете, довольно деревенское – нечасто городских девочек Ань называют Нюрами. Если бы она умела одеваться и не окала – тогда, может, и устроилась бы приставкой к телефону на фирме.
Когда же Нюра сломала ногу, Ноймеру первые два месяца приходилось и убираться, и готовить, и ходить к ней в больницу, а потом… В общем, квартира понемногу приобрела характерный холостяцкий облик и даже запашок душевного разложения. Сам он ходил потерянный все это время, и ко мне заглядывал редко. Помню, раз мы случайно встретились на улице, я дал ему интересную книгу о финансах, он растерянно поблагодарил, и мы распрощались. Кстати, я до сих пор так и не понял – а зачем она была ему нужна тогда?.. Вид у него был растрепанный, даже неопрятный. Он случайно толкнул прохожего, тот толкнул его, но Ноймер не обратил внимания. Я думаю, что уже тогда край его жизни стал обугливаться и крошиться.
Это было в Дангано. Я работал в очень хорошем месте, меня всюду возили на машине, я много получал. Я не был богачом в классическом смысле этого слова, но на еду уходил абсолютный мизер, и моя двухэтажная квартира понемногу преображалась. В то же время мне было будто бы стыдно за свое пускай относительное благополучие, и я старался особенно не кичиться тем, что сумел внезапно припасть к серебряному фонтану. А ведь благосостояние давало о себе знать самыми неожиданными способами. Внезапно перестало хотеться выряжаться всякий раз перед выходом на улицу. Я мог теперь позволить себе выйти в каких-нибудь драных старых кедах – понимаете ли, своего рода эпатаж, вот, мол, могу, и поэтому не делаю. Я обнаружил, что постоянно покупаю те вещи, которые хочу видеть на своих полках или в своих шкафах, и при этом мне не приходится себя каждый раз одергивать, чтобы пересчитать деньги. Это была совершенно необычайная, озонирующая финансовая свобода – прозрачное и незаметное чувство, не сравнимое ни с чем.
Впрочем, когда я однажды встретил Ноймера, эта жизненная халатность отпала, как корка от раны. Я вдруг вспомнил, что еще недавно крайне щепетильно относился к каждому своему туалету, и осознал с необычайной ясностью, что ничего не изменилось, что надо все так же забирать себя в определенные рамки, и ни в коем случае не выходить за полночной едой в шлепанцах и шортах.

А началось с того, что Семен Васильевич занял у меня денег на лекарства. У Нюры вдруг обнаружилась несовместимость с антибиотиком, который ей кололи в больнице, и она, кажется, впала в кому – впрочем, этого я точно не помню. Помню лишь, что Ноймер имел тогда совсем уж страшный вид; его растрепанность перешла, казалось, в качественно иную стадию – взъерошенность целого организма. Мне почудилось даже, что одна рука у него растет немного сзади, так ломано и неправильно он жестикулировал ею. Он отказался пить со мной чай и даже пройти в гостиную, говорил, что крайне торопится и не может ждать ни минуты, что промедление чревато… и так далее. Просил он довольно много, пару тысяч или больше. Но деньги у меня были, и я не мог их ему не дать. Тем более что на моем счету тогда скопились довольно приличные сбережения, и разница в две или три тысячи для меня значила довольно мало, не так, как теперь.
Я тотчас же вынес ему деньги, но не хотел поднимать вопрос о возврате, решив, что Ноймер при всей плачевности постигшей его ситуации останется верным своим старым привычкам. Он пробормотал что-то благодарственное и бросился вон. В тот день я плохо спал – мне все чудилось, что на горизонт Ноймеровой жизни надвигается пурпурная беременная горем туча, и что я не в силах отвернуть эту тучу или хотя бы раскрыть над Ноймером зонт. Это тяготило меня.
На следующий день случилось необъяснимое… Для разнообразия я решил с утра прогуляться на работу, а так как приходил я рано, к половине восьмого – восьми, то путь свой проделывал по пустому городу. Стояла ранняя осень, то есть время, когда солнце лишь мыслями где-то еще, но телом пока еще с землей. Было прохладно, и я шел в плаще с поднятым воротником. Разноцветные листочки, похожие на детишек какого-то плоского, но все же необычайно умильного животного, то прыгали под ноги, то, наоборот, бросались бежать. На голову в тот день я зачем-то нахлобучил котелок; таким образом, лица моего сбоку практически не было видно. Купив обязательную утреннюю газету у свежей, разглаженной утром и делом, бабки, я вышел на одну из крупных улиц Дангано, проспект Маэльского. Уже в этот час, без десяти семь, здесь было довольно людно, и даже машины как будто вынюхивали что-то на дорогах. Проспект этот в свое время засадили нейтральными деревьями, вроде тополей или лип, и мне вдруг почудилась в их густой сени тревожная фигура. Я осторожно повернул голову, стремясь не выдать себя, но предчувствие гнилыми лапками уже затеребило мои кровеносные сосуды, сжало желудок. Я боялся узнать там, под липой, в этой груде грязного тряпья и нагромождении глухих стонов, Семена Васильевича Ноймера. Но я увидел его и узнал. Он был, конечно, пьян – вдребезги, в лоскуты, в стельку, до звезд из глаз, да как угодно. Он лежал и тихо ворочал листья руками.
Мне до сих пор тяжело из-за того, что я тогда не попытался как-то погасить этот очаг стыда. Я не помог ему и не окликнул; наоборот – спрятал голову глубже в плечи и торопливо миновал злополучное место. Придя на работу в пятнадцать минут восьмого, я до девяти все пытался усмирить дрожь в ребрах. К половине десятого я сдался и пошел в близлежащую кофейню пить неплохой cafe au lait. Идиотский свой котелок я оставил на работе – чтобы знали, что я неподалеку – и к тому времени, как я добрался до вожделенного столика, ветер превратил мои волосы в подобие беспорядочнно раскиданной по полю соломы. Так же я ощущал себя и внутри, тщетно пытаясь согреть руки о чашку, ибо что-то холодное грызло меня, не отпуская.
Дальше случилось вот что. Расслышав шум сзади, я повернулся и увидел идущего прямо на меня Ноймера. Действительно, он был не в лучшем виде – весь какой-то отекший, но это был он. Чистый, хоть и небритый, относительно опрятно одетый. Я запутался и испугался. Но виду постарался не показать.

– Семен Васильевич, – сказал я возможно более дружелюбно, – прошу, окажите мне честь, выпейте со мною кофе в этот ранний час.
– Антон Карлович, дорогой, – ответил Ноймер, – к несчастью, не могу, так как тороплюсь. Пришел просить вас, Антон Карлович, одолжить мне еще денег. Пять тысяч. Я помню, помню, – заторопился он, – что не отдал вам еще и прежней суммы, но будьте уверены, лишь только выйдет из больницы Нюра, отдам всё… с процентами.

Я испугался. Мне вовсе не было нужно от него никаких денег, а уж тем более процентов. Я никогда в жизни не давал денег в рост и не собирался так поступать. Возможно – возможно, он решил, что раз я "богат" (даже про себя я не забывал брать это беспокойное слово в кавычки), то стану оценивать все с каких-то особенных позиций, позиций финансиста?

– Нет, Семен Васильевич, – сказал я и тут же прикусил язык, увидев, что лицо Ноймера будто бы всосало в какую-то дыру внутри, – то есть, что вы… Господи, да какие проценты, мне не нужно от вас этих денег… пока, – прибавил я, чтобы не унижать его. – Но, разумеется, я дам вам пять тысяч. Возможно ли, чтобы вы пришли сегодня вечером? Я должен буду зайти в банк, ведь таких сумм у меня с собой не бывает.
– А, прекрасно, – обрадовался Ноймер. Он повеселел. – Я зайду вечером. Верну вам заодно книгу… очень интересная книга, должен отметить. Приятного времяпрепровождения.

С этими словами Ноймер поклонился и ушел. А я, исполненный уверенности, что никакой книги он не прочитал, допил кофе и расплатился. В тот день работы накопилось необычайно много, и я засиделся до половины одиннадцатого; сидел бы и дольше, как вдруг внезапно с отчетливым ужасом вспомнил, что обещал Ноймеру дать денег. Я бегом ринулся в отделение банка, снял четыре тысячи (больше не выдал банкомат) и поехал домой. Ноймер, конечно, уже был там – сидел у ворот, прямо на земле, и был похож на кость, брошенную собаке.

– А, – сказал он грустно, – Антон Карлович. Я уж думал, вы не придете.
– Семен Васильевич, – вскричал я, – что вы, как же Св.Мартин и нищий можно, я просто совсем забыл о нашей с вами договоренности! Вот, постойте…
Я пригласил его в дом и отдал ему четыре тысячи. Порывшись, отыскал еще семьсот и тоже вручил ему, оставив себе лишь пятьдесят, на следующую пару дней.
– Благодарю, благодарю, Антон Карлович, – бормотал Ноймер. – Ведь я понимаю… вы даете, так я и подождать могу, час-другой. Вы танк, Антон Карлович, а я пехота…

Когда он это сказал, меня начало подташнивать, а голова закружилась. Я представил, как Ноймер сидел перед домом на холодной земле, вот так, вперясь в дорогу, и утолял свою униженность сознанием того, что он в позиции просящего, а оттого должен ждать.

– Зачем вы так говорите? – спросил я тихо. – Неужели я и вправду произвожу такое впечатление? Ведь я просто заработался…

Ноймер долго, очень долго смотрел на меня. Он будто бы влез в меня весь и разворошил мне всё внутри.

– Спокойной ночи, Антон Карлович, – сказал он. Я молча смотрел на него. Он развернулся и вышел.

После этого я не видел его двенадцать недель. Я уже забыл и про него, и про Нюру, я не знал, вышла ли она из больницы, и наладились ли у них дела. У меня было очень много забот; в Чачмаре, где училась Настя, началась война, и мне пришлось спешно переводить ее в другую школу.
Стояла упорная зима. Я, как и в тот памятный день, вновь шел на работу пешком, но это было позднее, в десять часов. Проходя ту памятную, проклятую липу, где я увидел фантом Ноймера, я вновь огляделся. И вновь увидел его – да, не могло быть сомнения: это был он. Его сальные волосы были еще жальче, чем обычно, зачесаны со стороны на лоснящуюся лысину, а сам он шел, покачиваясь. Я взял себя в руки и закричал:

– Семен Васильевич! Мне не нужно никаких…

Он обернулся. На лице его была написана лютость, припадочное обострение всех чувств, какие только даны человеку. Мгновение он будто бы оценивал ситуацию, а потом бросился бежать от меня через обледенелую дорогу. Я не успел перевести взгляд, но успел услышать шипение тормозов и громкий треск. Ноймера отбросило прямо мне под ноги. Я бросился к нему, но он был уже мертв; одежда и тело были смяты в бесформенный комок, и сам он был словно вмят в снежный асфальт. Я вдруг заметил, что он ужасно худ, и что от этого, должно быть, и произошел треск при аварии.

Придя на работу, я сообщил начальнику, что увольняюсь и работать в Дангано больше не буду. Он удивился, но я не захотел обсуждать свое решение. Я думал направиться в Молкиони – говорили, что там теперь жил мой друг Таллинн. Туда же я перевел и Настю.
Очевидно, само время диктовало условия.

Дождь на руле

Так надо

Когда Анатолий Васильевич вышел из дома, было уже поздно.
У подъезда он встретил соседа. Тот держал на плече топор, в левой руке – авоську, был мрачен и неприветлив.
– Ну, что, Лаврентий Семенович, – дружелюбно сказал Анатолий Васильевич, – неплохая сегодня погодка?
– Да ничего себе, – сказал Лаврентий Семенович, угрюмо косясь на что-то маленькое и мохнатое. Оно пыталось прокрасться мимо Лаврентия Семеновича и нырнуть в дверь подъезда. Но Л.С. хмыкнул, осуждающе покачал головой и с размаху рубанул это топором. Нечто с хлюпом разлетелось, а Л.С. заметно повеселел.
– Пукарки, – произнёс он назидательно, – развелись тут. Я почему вышел. Варил себе вареники, потом выхожу на кухню, а их нет! Съели, – тут он взглянул на Анатолия Васильевича красными глазами, и тот понял, что Л.С. наконец-то сошёл со своего и так небогатого ума.
– Ну, что ж, – торопливо сказал А.В., поднимая воротник, втягивая голову и нервно озираясь, – удачи вам, Лаврентий Семенович. Я побегу.

Л.С. не ответил. Мимо него явно стайками бегали пукарки, но А.В. их не видел.
Он шагал по проспекту. Дождь заливал окуляры очков, ботинки, залетал за воротник.
Летел он по направлению к солнцу строго под углом в сорок пять градусов, но, казалось, не падал на землю, а отражался от нее и после летел вверх, так, что мокро было со всех сторон, абсолютно и безнадежно. Солнце село окончательно, но светило красно и довольно сильно, облака стали, как манная каша с плохо размешанным вишнёвым вареньем. Было красиво и чуть-чуть грустно. Улица была пустынна, лишь первоклассники бегали туда-сюда, роняли учебники в лужи и не особо, кажется, заботились об этом. А. В. ел мокрые крекеры.

Рядом остановился частник.
– Куда, командир? – спросил он. Он был нагл, весел и приятен.
– Да я, – нерешительно сказал А.В., – никуда вообще-то не собирался. Я просто, видите ли, прогуливаюсь.
Частник вылез из машины. Это настолько удивило А. В., что он попятился, загребая воду ботинками. Он никогда не думал, что частник имеет агрегатное состояние, отличное от сидения за рулём.
Частник был невысок, крепок в плечах, тупо обрит и на руке не имел пальца.
– Давайте, что ли, – сказал он робко, – вместе прогуляемся.
А. В. меньше всего хотел гулять с частником, однако одноразово отказывать он не умел, и потому согласился. Он предложил частнику мокрые крекеры, и тот с благодарностью принял.
– …и я захожу, командир, – рассказывал он что-то, захлёбываясь от непонятных эмоций, – захожу и вижу, что их там двое, представляешь!?
– Ага, ага, – говорил А. В., и понимающе кивал головой. Иногда он наводил свой череп лицом на частника и делал такое лицо, как будто не мог поверить в то, что частник только что сказал. Частнику это явно нравилось.
– …и тогда я прямо так и сказал, – говорил частник громко, обильно жестикулируя, – если я еще хоть раз такое увижу, нам не жить больше с тобой!
А. В. повторил процедуру навода лица на частника. Тот прямо обезумел от восторга.

– Нет, командир, как хочешь, а сколько езжу, такого, как ты, не видал! – захлебнувшись слюной, заорал частник. Они пришли в какой-то совершенно непонятный район, в котором А. В. ни разу не был. Вокруг возвышались многоэтажки. А. В. казалось, что они нависали над ним, но А. В. от этого было даже приятнее, потому что сверху было всё то же манное небо. Ему казалось, что он в колодце, и от этого было спокойно и хотелось спать. Куртка его скрипела от ходьбы, по ней лилась вода и скатывалась на темный асфальт. Вокруг торчали неровно подстриженные кусты. Носки А. В. промокли, и он понял, что сейчас пойдёт домой.
– А она говорит, – продолжал частник, немного поостыв, – я так и знала, что…

Звук пропал. А. В. продолжал идти вперед, а частник остался позади и продолжал что-то рассказывать. А. В. прошел переулком, свернул, вышел на какой-то проспект. Здесь было много машин. Машины неслись, как будто кто-то стремительно намазывал их на дорогу огромным невидимым ножом. Во всех машинах сидели только лишь за рулём: печальные уставшие мужчины, глядящие налево.

The Three Bells

Он звонит

Геннадий – звонарь. Живёт он неподалёку, так что – чем ещё ему заниматься, как не звонить? Можно было, конечно, доить коров или дрова колоть с утра до вечера, но, понимаете, это не привлекало Геннадия. Он как-то с самого раннего детства увлекался чтением, рисованием, если и смотрел телевизор (а это считалось, между прочим, роскошью), то новости. Потом, конечно, после школы, вздумал поступать в институт. Именно "вздумал", потому что, понимал теперь Геннадий, надо объективно оценивать ситуацию. Ну, не взяли бы его туда, не взяли бы никак. А уж оценки – дело второстепенное.
Он, конечно, себя обманывал – оценки играли важную роль. Но не всегда. Блата было полно, и испуганный деревенский мальчик в институте никому не был нужен. Профессора, вообще-то маленькие старички с низкими окладами, казались Гене огромными страшными ифритами, их портфели – огненными мечами, а голоса – раскатами грома. "Конечно, человек, который так подходит к вопросу, ничего не добьётся" – зло сказал себе Гена, медленно, по специальной узенькой, завитой, как локон, лестнице поднимаясь в звонницу. Гене всю жизнь очень хотелось пробиться. Он не был из этих, которые уезжали, а потом, вернувшись, смотрели на всё поверх очков (по причине нормального зрения вообще-то ненужных). Он был толковый парень, и хотел пробиться, у него не получилось, и он очень расстроился. На много лет расстроился, если можно так сказать, но бросать попытки не собирался.

Почему он стал звонарём? Христианин ты, Гена? – спрашивал он себя. Да нет, не знаю. Просто нравится.
Колокол – он как дождь, как поле пшеничное, как стриж. Знаете, – Геннадий повторил это про себя, – именно, как стриж. Руки натирает до крови, но… Хватаешь толстую, тяжелую, старую верёвку, и тянешь, раскачивая, – на себя, от себя, на себя, от себя… Вначале тяжело, скользко, руки обдираются, а колокол висит на месте. А потом расходится. Разыгрывается. Тащит тебя за собой, проглатывает, а звук, толстый такой, как дуб, но в то же время стройный, звенящий, полированный, разлетается, как дождь с карусели – во все стороны. Накрывает лес, накрывает все избы, и даже до города доносится, и может, до института. Геннадий тогда в этом водовороте цельного звука чувствует себя центром, воронкой, в которую стекаются силы по земле, по воздуху, по воде.
А тут, между тем, кто-то сидит. Странный весьма человек, в сандалиях на босу ногу, в официальных брюках и майке, какую носят все сельчане.
– Генчик! – ненавистно называет он Геннадия. – Генок!
– Гена, – говорит Гена.
– Гена, – соглашается визитёр. – А что ты здесь делаешь?
– Работаю, – хмуро говорит Гена и отворачивается, готовится. Якобы.
– Кем? – эдак кокетливо спрашивает странный, очень странный мужчина.
– Почтальоном, – говорит с иронией Гена. – Нет, лётчиком.
– Да полноте сердиться, монсюр, – говорит мужчина. – Будем знакомы, я – Анри.
– Это Андрей, что ли? – нарочито простецки оглядывается Геннадий, наш звонарь. – А я – Гена.
– Андрей, так Андрей, – говорит Анри. – Гена, я пришёл побеседовать с вами о смысле жизни. Я много читал литературу. Я понял кое-что. Скажите, Гена, вы…
– Да? – спрашивает Гена.
– Счастливый человек! – восклицает Анри. – Вот ваш колокол. Вы звонарь. Вы каждый день разносите этот сильный, густой звук по округе. Как сметану, лишь бы не пролить, за пазухой, в карманах несёте звук людям. Скажите, Гена – это счастье? Да, да, я знаю сам – да! Скажите, Гена, и ведь вы бы… вы бы не променяли это ни на что, верно? Да, Гена? Я знаю! Лишь подтвердите…

Между тем, Гена смотрит на колокол, потом на поле пшеничное, потом опять на колокол… и думает, что предпочёл бы, наверное, всё же успешно сдать экзамены.
Ведь всё наскучивает, кроме сидения на краю едущей телеги, понимаете. А Гена стоит на обочине дороги и никуда не едет.

* В оформлении рассказа использованы репродукции с картин испанского художника Эль Греко ("El Greco", Domenicos Theotokopoulos, 1541-1614): "Св. Андрей и Св.Франциск" (1587-97) и "Св. Мартин и нищий" (1597/99).


Клюквас: "Типа, экзистенциальные рассказы"
Клюквас: "Римейки и экзисташки"
Весь Клюквас на Яхте
Высказаться Аврально