ПростоРитмыХиханькиГеоМосткиБрызгиБангкокАвралЛингва ФранкаЧтенияДневники — "Яхта 'Лопе де Вега'"

Клюквас
Таран
1968 г. Клюквасу 29 лет, Насте 4 года.

Anton Klyukvas


Вы помните, наверное, как Клюквас и Минин в "Алмазах" обсуждали жизнь (если можно так это назвать). Вышло так, что при похожих обстоятельствах у Антона Клюкваса состоялся и еще похожий диалог с одним его знакомым, которого звали Джерард Эм-с-точкой Рюкенау. Сам Рюкенау предпочитал на вопросы об эм-с-точкой отвечать вот что:
– "M" означает mundus, а mundus на латинском означает "мир", "вселенная". В середине моего имени, а значит, и в центре меня – сосредоточен весь мир; я, подобно слову Бога, заключаю в себе и то, откуда мы вышли, и то, куда мы придем.

Вероятнее всего, конечно, это пресловутое "эм" означало что-нибудь вроде "Манфред" или "Мюнстер", или что-нибудь подобное… Но Рюкенау был и есть большой оригинал, из тех, что, как говорят, словечка в простоте не скажут. Потому-то он всегда и вел себя так, будто будущее не таило в себе никаких секретов – будто все было ему открыто, как на ладони.

Однажды зимою Антон Клюквас сидел один в кафе, пил кофе, курил что-то и читал какую-то подвернувшуюся под руку книжку. Из окна, французского, – от пола и до потолка, – открывался вид на озеро Гэван. Зима своими тонкими синими пальцами изо всех сил сжала город в горсти. Озеро с задушенным скрипом замерзло и охватило хрустким льдом те редкие лодки, что по чьему-то недоразумению остались в воде. Поэтому теперь по озеру катались только на коньках, а прямо перед Клюквасом дети играли в снежки. Удивительно, какие эти дети круглые, румяные, пушистые, думал Клюквас. Колобки.

Последнее слово, впрочем, было сказано вслух. Клюквас обернулся. Книжка радостно закрылась, со стыдливой поспешностью скрывая свои страницы от вошедшего. Сзади Клюкваса стоял Джерард Рюкенау.
– Я не слышал, как вы вошли, – сказал Клюквас с еле заметным налетом неудовольствия в голосе.
– Я всегда вхожу неслышно, – ответил на это Рюкенау с усмешкой. – Разве сюда входят, лишь постучав?
"Позер", – подумал Клюквас.

На Рюкенау было длинное пальто цвета северной морской волны. Воротник был, конечно же, поднят, а голова была, конечно же, непокрыта. "Позер", – подумал Клюквас еще раз. Рюкенау тем временем разделся. Одет он был в наглухо застегнутый кашемировый темно-синий френч с серебряными пуговицами и темно-синие брюки из какой-то хорошей ткани. Помимо себя самого, френч позволял разглядеть еще серебряный, расшитый змеями и тщательно уложенный шейный платок, а также торчащие ровно настолько, насколько полагалось, манжеты перламутрово-серой рубашки с запонками. "Франт", – подумал Клюквас.
Однако туфли Рюкенау были все в каких-то солевых разводах, и перчаток у него не было, и трости. "Что же это, образ, – подумал Клюквас, – который не был додуман до конца? Странно и непохоже на него".

Рюкенау присел за столик. Сидел он прямо, но не напряженно. Ногти у него были ухоженные и аккуратные, кроме ногтя на большом пальце правой руки. Этот-то самый палец он постоянно украдкой подгибал и скрывал под всеми остальными пальцами.

– Угощайтесь, – предложил Клюквас и пододвинул к Рюкенау портсигар. Рюкенау кивком головы отметил приглашение Клюкваса и аккуратно вытянул сигарету, после чего совершенно неуловимым движением выхватил откуда-то спичку, зажег ее обо что-то ("Да не об брюки ли, в самом деле?!" – изумился Клюквас) и закурил.
– Спасибо, – меланхолически сказал Рюкенау, затянувшись и выпустив струйку дыма. – Холодно.
Клюквас пожал плечами.
– Зима, – ответил он.
Рюкенау улыбнулся и сделал заказ.
– Как это вы верно подметили, Антон, – сказал он иронически, – и в самую точку, знаете ли… То-то я смотрю – как будто снег, и лед. Неужели зима? И тут вы. Только подтверждаете мои самые страшные подозрения. – Он говорил нараспев и мелодично, протягивая букву "а".
"О Господи, – подумал Клюквас, – он хочет поговорить". – Но тут Рюкенау замолчал и принялся курить, негромко постукивая пальцами по столу. По лицу его было видно, что ни о чем особенном он не думает, а просто молчит.
– Вы замерзли? – спросил, наконец, Клюквас, чтобы как-то прервать затянувшееся, как ему показалось, молчание. "Зачем я это говорю? – в отчаянии спросил он себя. – Ведь мне же совершенно неинтересно, замерз ли он!"
– Вовсе нет, – охотно откликнулся Рюкенау, – вовсе нет. Я, знаете ли, тепло одет. – И опять замолчал.
Тут принесли кофе, и внимание Рюкенау с сигареты переключилось на чашку и десерт. Он принялся пить кофе. Медленно и вкусно, периодически отламывая маленькой ложечкой кусочек творожного пирога и закуривая его очередной затяжкой. Тут Клюквас заметил, что его собственная сигарета давно потухла, кофе допит, а книжка лежит на столе закрытая.
– Вы же, – начал он неуверенно, – были, вроде бы, не здесь?
– Это характерно для человеческих существ, – ответил Рюкенау неспешно, – вначале быть в одном месте, а потом – в другом.
"Как же он надоел мне, – решил Клюквас, – со своими методическими обобщениями и грошовой загадочностью. Вот только договорим… а потом стану скрываться от него". – От этой мысли ему стало весело. Вслух же он сказал вот что:
– Я имею в виду, вы еще недавно, кажется, были не в городе.
– Ах, да, верно, – пробормотал Рюкенау, туша сигарету. Он уставился в противоположную стену. – Да… постойте, где же я был? Ведь я был где-то. Тц-тц-тц, – успокоившись такой оценкой происшедшего, он вернулся к кофе. Рюкенау сидел как бы перпендикулярно Клюквасу, и это тоже раздражало Антона. Он любил сидеть напротив людей, а не под углом к ним, и не любил говорить в пол-оборота к собеседнику. Клюквас вздохнул.
– Что? – живо спросил Рюкенау.
– Н-ничего… – неубедительно проговорил Клюквас. – Так, знаете, общее… усталость.
– Я не займу много вашего времени, – пообещал Рюкенау. – Только пересяду, с вашего позволения.
Он пересел и закрыл Антону практически весь обзор.
– Вы разрешите? – спросил Рюкенау, потянувшись еще за одной сигаретой.
– Да-да… – ответил Клюквас, а про себя со злостью подумал: "Если ты куришь, что же не носишь свои?!"
– Свои, – прокомментировал Рюкенау, – я забыл дома, простите. – При этом он, как бы комически признавая собственную вину, улыбнулся и пожал плечами.
Клюквасу немедленно стало стыдно. "Разоришься ты, что ли, на сигаретах?!" – спросил он себя.
– Да что вы, Джерард, что вы! – вскричал он, но тут же устыдился своей неадекватности. Рюкенау поднял брови и старательно изобразил вежливое удивление. – В смысле, – продолжал Клюквас уже с меньшим энтузиазмом, – при чем здесь… забыл.
Тут он сник и умолк.
– Я вернулся, – меланхолически отметил Рюкенау, – потому что мне здесь нравится. А там, где я был, мне нравится меньше. Вполне вероятно, что где-нибудь еще мне понравится больше, чем здесь.
– У вас же дом здесь, – устало сказал Клюквас, не глядя в глаза Рюкенау.
– Верно, – подумав, согласился Рюкенау. – И не только здесь.
"Что за беспредметный диалог?" – бессильно подумал Клюквас. Рюкенау допил кофе и теперь просто курил. Ситуация, таким образом, повторяла уже происшедшее десять минут назад, только теперь Рюкенау сидел напротив.
– Вы никогда не замечали, Антон, – спросил Рюкенау через некоторое время, – что людям, сидящим друг напротив друга, проще говорить на откровенные темы?
– Я совершенно не желаю говорить на откровенные темы, – тут же откликнулся Клюквас. – Ни с людьми, сидящими напротив, ни с кем бы то ни было еще. Не принимайте этого на свой счет.
– Вот еще, – фыркнул его собеседник. – Я реагирую только на те слова, на которые считаю нужным. Все остальные я просто пропускаю мимо ушей.
– Замечательно, – совершенно раздавленным голосом сказал Клюквас.
– Разрешите дать вам один совет.
Клюквас собирался возразить что-то, но Рюкенау предупредительно поднял руку.
– Не утруждайтесь, Антон. Я знаю, что вы не нуждаетесь в советах. Ни один здравомыслящий человек не нуждается в советах, и именно потому-то их, как класс, следует отменить. Предлагаю, чтобы этот совет стал последним.
Рюкенау наклонился к Клюквасу и упер руки в стол. Только теперь Клюквас заметил, что у его собеседника совершенно безумные глаза глубокого изумрудного цвета, а зрачок не больше острия иголки, и испугался.
– Идите – по – трупам, – членораздельно и медленно произнес Рюкенау, не сводя с Антона своего гипнотического взгляда. – Идите – напролом. Как таран.
Клюквас немножко отодвинулся на стуле.
– К чему вы мне это говорите? – спросил он несмело.
Рюкенау встал и оделся, после чего достал из кармана пальто бумажник и сунул под пепельницу какую-то купюру.
– К слову пришлось, – ответил он небрежно и собирался уже уходить, когда Клюквас остановил его вопросом:
– К какому слову?
– К одному из тех, – проговорил Рюкенау, стоя одной ногой в дверях, – что я пропустил мимо ушей, а потому не запомнил. Всего доброго.

Он вышел из дверей кафе, и тут же его всего облепило снегом. Он повернулся спиной к метели и вскоре скрылся из вида. Внутри него играла музыка.


Алмазами
1965 г. Клюквасу 26 лет.

– И, м-ммм… что ты ей на это сказал? – поинтересовался Минин. Он сидел спиной к стене и видел всех, кто проходил в двери. В руках у людей был в основном красивый кофе с каким-нибудь пирожком, но встречалась и более нейтральная вода Perrier. Было еще так рано, что глаза у людей не разлипались, а кофе в изящных чашечках сползал к краю подноса. Собеседник Минина, несмотря на то, что в кафе было сравнительно тепло, сидел в расстегнутом плаще с поднятым воротником, далеко вытянув длинные ноги. Минин пил кофе с кремовым ликером и чувствовал себя пока прекрасно. Собеседнику Минина было, вероятно, неловко, а может, он неудобно чувствовал себя на изогнутом деревянном стуле. Минин ждал ответа.
– Какая разница? – спросил собеседник сухо и смущенно. – Ничего такого, за что потом, в трезвом уме, мне пришлось бы краснеть.
– И действительно, – медитативно отметил Минин, ставя чашку на стол и разжигая сигарку с кремовым духом. Он выглянул в окно – прямо за окном заканчивалась пристань, и начиналось озеро Гэван. Над озером курилось солнце, расшвыривало по воде свои красные цветы, похожие на плавящуюся медь; цветы плавали, перелетали с одного гребешка на другой. Суровые люди на лодках выходили на утреннюю ловлю, и все, как обычно в такое время суток, было свежо и ново. В ранних лучах казалось, что лодки плыли среди алмазов; Минин смотрел на людей, и вспоминал кое-что, и молчал. Молчал и его собеседник. Он ждал продолжения разговора.
– И действительно, – повторил Минин, отворачиваясь от окна и глядя в лицо своему собеседнику. Тот был довольно молод еще, с волосами, чуть припорошенными снежной сединой. Редкая это седина, решил Минин, обычно люди седеют так, что голова у них становится какой-то серой или грязной даже, а потом только белой, а многие ведь до этого и не доживают. Сам он был давно и бесповоротно лыс. Тут Минин почувствовал, что мысли уносят его опять дальше, чем надо, и усилием воли остановил их. Вернувшись наружу, он в который раз отметил, что у собеседника холодные серые глаза и острый нос. Уши, плотно прижатые к черепу, были острые, продолговатые, но аккуратной формы, а волосы кудрявились и непослушно топорщились. Смешной какой человек, подумал Минин – смешные, а я возглавляю их колонну.
– Всё? – удивился собеседник.
– Да ты хоть алмазами осыпь ее, – пробормотал Минин задумчиво, вспомнив воду, – ничего не изменится, если она тебя не любит. А может быть…
– Почему же тогда она такое сказала?! – закричал, перебив Минина, его собеседник, но тут, устыдившись своей несдержанности, съехал чуть глубже на стуле и нырнул в плащ.
– Антон, – пробормотал окутанный клубами сигарного дыма Минин, – ты слишком много значения придаешь…
– Чему? – человек, которого назвали Антоном, поднялся на стуле.
– Всему, – устало ответил Минин и замолчал. Он молчал долго и курил; за это время Антон успел снять, наконец, свой неизменный плащ и повесить его на спинку стула. А Минин все курил – тогда Антон ушел куда-то и вернулся с петухом из жженого сахара, и принялся его увлеченно сосать, глядя своими холодными глазами куда-то в середину мининовой переносицы.
– Вы хотите сказать, что я придаю слишком много значения словам? – переспросил пытливый собеседник Минина.
– Да, да, – охотно откликнулся Минин, как будто и не было десятиминутного молчания. – Слова – это всё, что есть.
– Тогда я вас определенно не понимаю, – горячо и отчетливо проговорил Антон. – Как же можно слишком много придавать им значения? Сколько не придай, все будет мало, или я не прав?
– Конечно, не прав, – меланхолически отметил Минин. – Ты производишь впечатление человека, который постоянно бредит, у которого постоянная температура. Слова ничего не значат.
– Сейчас вы скажете, что значат только поступки, но ведь это старо, – разочарованно протянул Антон.
– Да, старо, – кивнул головой Минин, – именно поэтому я и не намеревался этого говорить. Ни один поступок человека ничего не стоит, если человек плохо одет… плохо причесан… если он, наконец, некрасив…
– Я вас вовсе не понимаю, – недовольно повторил Антон. – Человек один не может ни черта?
– Наконец-то верно, – ответил Минин, – только беда вся в том, что несколько людей и вовсе ни на что не способны.
– И как же тогда жить? – неожиданно весело спросил собеседник.
– Не задавать вопросов старикам, – злобно сказал враз осунувшийся Минин, – а решать свои проблемы самому.

С этими словами он встал, натянул куртку и вышел, не прощаясь. Антон остался сидеть там же, глядя на озеро. Кстати, через какое-то время Минин погиб – как Гауди, попав под трамвай, и они так больше и не встретились. Об этом Антон не сожалел вовсе. Последнему совету Минина он следовал всю жизнь. А тогда он подошел к окну и уперся в него носом. Он стал смотреть, сам не подозревая об этом, в то же место, куда до него смотрел Минин. Лодки уже разошлись по своим насиженным местам, и люди в них ловили толстых лоснящихся рыб и бросали на дно лодок. Чуть левее вдалеке виднелся остров, заросший темно-зелеными и красными деревьями. Стекло запотело; тогда Антон расплатился, надел плащ и вышел из кафе. Подойдя к воде, сел на краешек пристани и разул правую ногу. Затем потрогал большим пальцем воду и, решив, что вода теплая, надел носок и туфель и подошел к старому смуглому просоленному лодочнику с большими руками.
– Чего? – спросил лодочник. На нем была смешная шапка.
– Поехали-ка на остров, – ответил Антон несмело.
– Не время еще, – сказал лодочник, оглянувшись на воду.
– Как? – опешил Антон.
– У тебя дела в городе есть, – ответил старик, смеясь.
– Я не собираюсь топиться! – раздраженно воскликнул Антон. – Я – хочу – на остров!
– У тебя дела в городе есть, – повторил старик серьезно и отплыл.

Антон Клюквас остался один. Некоторое время он глядел пустыми глазами вслед лодке. Потом он пошел делать свои дела.


Сверхновая
1971-72 гг. Клюквасу 32 года.

Пока я планировал переехать в Молкиони, произошла Реставрация, и границы нашей республики были моментально закрыты. Я понимал, чем мне это грозит, на моем веку уже случались подобные вещи, и за себя я не очень беспокоился. Однако меня весьма тревожило, что будет с Настей. До происшествия, о котором я не люблю говорить, я опрометчиво перевел ее в довольно дорогой частный колледж в Молкиони; теперь же, я был уверен, для меня, и не только для меня, наступали тяжелые времена.
К несчастью, я оказался прав. Хоть я и люблю наблюдать жизнь во всех ее проявлениях, эти проявления бывают порою гораздо уродливее, чем хотелось бы. Смрадный оскал новой эпохи сопровождался всею классической атрибутикой. Началось с того, что были закрыты все частные радиостанции. Те же из них, что пытались сопротивляться и вещали с периодической сменой частот, заглушались широкодиапазонными генераторами белого шума. То есть в бой явно вступила тяжелая артиллерия, не обошлось без спецслужб. Впрочем, радио я слушал не так уж и часто, и от его отсутствия не очень страдал. Но и трудящимся печатной нивы приходилось не слаще: в первый день в обычном месте я насчитал девятнадцать газет вместо привычных двадцати четырех, затем тринадцать; вскоре их осталось лишь шесть, да и те были либо обезличены, либо пугающе фанатичны в преданности новому правительству.
Так что же произошло? Как я узнал, был реставрирован дом Маэльской династии. Каким образом им удалось произвести реставрацию, мне неизвестно, а известно лишь, что сопровождалось это вовсе неадекватными человеческими жертвами: стреляли зачем-то в мирных жителей и этих же жителей давили танками, а регулярные части довольно быстро перешли на сторону Джеро (так звали нового короля). К счастью, хоть и цинично в таком контексте употреблять это слово, маэльцы зашли в город с севера, через рабочие районы, через перешеек, ожидая, видимо, встретить широкую поддержку малообеспеченного населения; я же жил на юге, в престижном квартале, и у нас даже в день Реставрации было тихо – лишь слышался порой какой-то далекий грохот, но особого значения мы ему не придавали. Так бывает всегда во время революций и иных катаклизмов: паника медленно бежит по городу длинной и тонкой волной, но накрывает рано или поздно всех. Паника, впрочем, состояние сиюминутное; она охватывает нас и по пустячным поводам, но тогда мы все же находим в себе силы и мужество от нее избавиться. Гораздо страшнее, если паника во всей своей остроте и ярости оправдана сполна. Так было в этот раз.
Люди, которым дана привилегия комфортно жить и интересно работать, как правило, не подозревают, на каком гнилом муравейнике живут. Таких, как мы, были сотни, а недовольных, как выяснилось – сотни и сотни тысяч. Крепкое государство – то государство, которое опутывает недовольных сетью красивых иллюзий. В нашем случае сеть выдерживала давление изнутри, но не выдержала удара снаружи. Шок, который принесла с собой Реставрация, носил очищающий характер… проблема лишь в том, что некоторые места не нужно вычищать. Впрочем, все это общие слова.
Лестничную клетку я делил с профессором астрофизики, доктором А., человеком значительно старше меня, на двадцать пять, а то и тридцать, лет. Он не был уроженцем республики, а приехал сюда лет пятнадцать назад по приглашению, преподавать в университете, и остался. Он говорил мне, что ему не очень нравился этот город, но что он был уже слишком стар, чтобы вновь менять что-то в своей и так потрепанной жизни. Мне было сложно с ним согласиться в этом вопросе, но я уважал его право выбора, и не хотел с ним спорить. Иногда он приглашал меня к себе и обсуждал со мной какие-то наиболее насущные, на его взгляд, вопросы, или просто консультировался по поводу своих небольших вложений в ценные бумаги. В общем, мы поддерживали добрососедские отношения, но, пожалуй, не более того. Я уважал старика, и мне казалось, что он уважает меня.
На третий день после Реставрации я возвращался домой затемно (была поздняя осень). Зайдя во двор, я вдруг к своему ужасу увидел, что несчастный доктор А. лежит на мокрой земле, а над ним, характерно приставив руки к ширинке, в позе изготавливающегося мочиться человека стоит какой-то омерзительно неопрятно одетый плебей. А. даже не стонал, он кряхтел и ворочался; рядом с ним лежал его мягкий, красной кожи портфель. Он был порван и распотрошен, часть тетрадей лежала в луже, а часть, похоже, кто-то уже растоптал. Вырванные листы ветер носил кругами по асфальту. Всё это в сочетании с мертвящим светом подбитого фонаря и пронизывающим осенним холодом создавало ощущение полнейшей ирреальности происходящего.
– Вот так вас надо, старую сволочь, проговорил люмпен сквозь зубы, так тебе… я вот сейчас нассу на тебя в придачу…
Слушать дальше я не стал: это возмутительное "в придачу" как будто разбудило во мне нечто страшное и дикое. Ходил я – даже и в те дни – с любимой моей тростью с жестким костяным набалдашником в форме вздыбившегося коня. Ухватив ее обеими руками, я окликнул сволочь; он обернулся, и в тот же момент я, что есть силы, ударил его тростью прямо по зубам – но задел, кажется, и нос. Он упал с хлюпом, и я с силой пнул его ногой в живот.
– Антон, – прошептал сзади меня А., – Антон… что вы делаете?! Будьте человеком хоть вы…
Не буду говорить, что мгновенно раскаялся в содеянном. Напротив, эти слова А. пощекотали что-то низкое внутри меня. Мне захотелось еще кого-нибудь ударить или побить. Но чувство это, слава богу, быстро прошло.
Я поднял А. с земли, и мы прошли домой. Он не смотрел на меня и не разговаривал со мной; я приписал это случившемуся с ним и болевому шоку. Дома я обработал раны А., попрощался с ним – а он все молчал – и отправился домой.

Ночью я проснулся от странного шума; поразмыслив немного, я пришел к выводу, что шум идет из квартиры доктора А. Я вышел на лестничную клетку и тронул его дверь – она не была заперта. Тогда я прошел внутрь и увидел следующее: А., в пижаме и смехотворном ночном колпаке, брал свои книги, некоторые из которых были томами удивительной ценности, и швырял их в закрытые окна, потом разбегался и бился всем телом о стену, падал и хохотал, затем бил кулаками по полу, рвал на себе бинты… Все это я наблюдал некоторое время, а затем окликнул его:
– А.! – сказал я, – что с вами?
Он посмотрел на меня безумными, заплывшими кровью глазами.
– А, это вы! – заорал он наконец. – И вы тоже не сверхновая, Антон! – Эта мысль привела его в состояние какого-то исступленного горя, и он принялся молча бросаться туловищем на угол стола. Я попытался оттащить его, но он был тяжел и дик, и, прежде чем мне удалось его скрутить, он сломал себе, как минимум, пару ребер.
Я уложил бедного сумасшедшего на кровать. Он все молчал, повернулся к стене и принялся рисовать пальцем на стене звезды.
Сверхновая, – повторил он тихо, кусая губы с ожесточенным увлечением. – Не сверхновая… И вы тоже, Антон – не сверхновая…
Я закрыл его одеялом и вышел – почему-то мне казалось, что он больше не будет буйствовать. Но что мне было делать с ним в этом осиротевшем городе?

В ту ночь я искал какой-то смысл в его словах. Все думал, что же он мог иметь в виду? Тогда, помню, я заснул с мыслью, что он всего лишь сошел с ума.
Но теперь я знаю, что он был прав.


Весь Клюквас на Яхте
Высказаться Аврально