ПростоРитмыХиханькиГеоМосткиБрызгиБангкокАвралЛингва ФранкаЧтенияДневники — "Яхта 'Лопе де Вега'"

DV & Stan
У нас в Переделкине (Конокрад)
Сценарная заявка (убийца авторам известен!)

Цыганская девочка

...Девочка – цыганка. Девочка крутится, взметают пыль юбчонки, мониста жалобно звенят на тонких руках. Только никто не подает цыганке монет. И вообще девочка черно-белая. Полосы бегают по экрану, и девочку дергает на пленке. Люди идут мимо, а если она пытается подойти и тянет ручки, они шарахаются и стараются поскорее пройти. Девочка поворачивается и идет прочь. А дальше Улька никак не могла разглядеть. Что-то хлещет по пленке, как кнутом. Девочка уже не черно-белая. Да она уже и не целая. Кровь заливает странную пленку, которая дергается все сильнее, и от маленькой цыганки остаются одни красные лохмотья… Ульяна просыпается на даче...

Кто не знает Переделкина? Кто не мечтал о дачке в этом славном уголке Подмосковья, в 21 километре от Москвы, с одной стороны озерцо, с другой – лесок? Там и пульмонологический санаторий неподалеку для больных детишек, и еще какие-то здравницы, и дом призрения для старых большевиков, и резиденция Патриарха Московского с известной на всю Русь Святую церковью и кладбищем, приютившим останки Пастернака и Чуковского…

Домик Чукоккалы*

Оба тут жили, оба, как понятно по надгробиям, тут и умерли. От Чуковского остался домик-библиотека. Ульку туда еще папа водил… давно… С тех пор по Переделкину проползли многие, многие… С тех пор съехали из окрестных дач актеры из Вахтанговского, многажды поменялось население поселка Литературной газеты, новые русские люди прорубили в священном сосновом бору полянку-просеку и понаставили на ней силами турецких гастарбайтеров бок к боку монструозных "дач" с лифтами, бассейнами, гаражами и полянками по пять квадратных метров. Все это хозяйство располагалось за глухим забором, но у Ули был в "Зоне" дружок – молодой турецкий парнишка Азис, он провел ее как-то летним вечером на стройку, показал пустые бетонные днища подвальных бассейнов, "виллу" какого-то коньячного короля, похожую то ли на присевшую отдохнуть посреди леса летающую тарелку, то ли на Дом Культуры в богатом среднеазиатском городе. Показал Азис Уле и надписи чем-то черным (дегтем, что ли?..) на нештукатуреных еще стенах – сначала по-турецки, а рядом и по-русски: "Домой. Отпусти меня домой". Уле было сладко и страшно. С Азисом все было нормально. Лет ему 18, в Бодруме его невеста ждет, никаких азиатских поползновений. Он, в общем, приличный. Читал наших классиков. Улька сама иногда удивлялась, для нее это все было мамино нытье "Дочка русской актрииииисы! Книжки не читаешь! Какая в доме библиотеееека! Только бы по лесу шастать!", да школьная занудятина – "образ Печорина, да образ Фандорина, образ Онегина, да образ Переслегина…" А для Азиса "бразерз Карамазерз" были все очень живые и отдельненькие. Он ей иноогда рассказывал и показывaл – в лицах. И глаза таращил очень убедительно.
У них вообще компашка подобралась дай боже. Улька изо всех сил щеки надувала, чтоб от народа не отстать. Ну, мать, конечно, актриса, это да… Только что-то не снимается давно, разведенная… Все с бокалом красного вина по даче ходит. Тоже мне, Раневская, сад только не вишневый, а все больше белый налив... В общем, одно название, что Улька – актрисина дочка. А ей ничего кроме названия и не надо. Она же актрисина дочь. Держи подбородок выше, и никаких вопросов не будет – давно мама снималась, или недавно. Это ж Мама! Мечта мужского населения одной шестой. Ну, не снималась, так снимется еще, мало не покажется!.. Азис вхож стал к ним в команду за обходительность да экзотику. Как же – живой турок – можно и похихикать, когда он чего-то не поймет, и на стройку пролезть, когда дождь, а где-то посидеть надо ведь. Теперь кто еще? Два дружка-выпендрежника – Алька Серебрянников и Серый (его фамилию нельзя вслух говорить). Алька из городка Литгазеты, у него оба предка журналюги. Папахен большой человек, политический обозреватель. Алька последнее лето с друзьями догуливает – в июле свои экзамены на Журфак уже отсдавал (интересно, сколько за это папахен отвалил?..), в сентябре учиться пойдет. Везет же! Ульке еще целый год в лицее пахать. Достало. С внешностью только Альке не очень повезло. Журналисты они ведь не всегда красивые. Те, которые не из ящика. Невзрачен Алька – росточком не вышел, в глаза не смотрит. Глаза какие-то… пыльные. Серый тоже, конечно, не из мичуринского садоводческого товарищества, почтовое отделение Чоботы... Серый – генеральский внук. Улька помнила, когда она еще совсем маленькая была, их домину солдатики строили. И такого понастроили! Участок – не такой, как у этих новых русских – три метра на три сантиметра, а – гектар! Да не огурцов-клубнички, а драгоценного переделкинского сосняка. Зато Серый вот с виду – заглядение. Настоящая офицерская косточка. Такой из себя адъютант его превосходительства – белый, альбиносистый по летнему времени чуб, кожа золотая, глаза холодные, губы тонкие, посадка головы надменная. Серому до выпуска тоже год. В общем, четверо их по Переделкину лазило. Правда, в этом году у Серого сестренка подросла, стала с ним часто шататься, да Улька и не против. Во-первых, девчонке 12, не конкурентка она ей, хотя, конечно, лолитка та еще. Во-вторых, так даже и спокойнее. Хотя они все друзья, без всяких там глупостей, но лишняя девчонка дачную напряженку все равно разряжает. В общем, Ульке мелкая Машка даже нравилась. Вот так и началось это лето, а кончиться ему не получилось. Только никто ведь этого пока не знал.

Кто не был в Переделкине, не поймет, как в нем это все вмещается – и "бочаги" – заболоченные черные пруды-лужи с камышом и пиявками, которые пытались чистить еще при коммунистах, и поле-русское-поле, лучше которого не было в мире, пока на край ему не вылезла дурная коса новых вставных зубов-многоэтажек, и лес, тянущийся уже потом до самого Внукова, и… табор. Ага. Цыганский табор – настоящий, настоящее не бывает.

Каждый год приходили цыгане и становились табором на границе бора и поля, не так чтобы и очень далеко от насыпи, по которой уютно громыхали пригородные, и дальнего следования, и товарные поезда. Вели себя, в общем, прилично, ездили в Москву своей мелочью торговать, в Переделкино почти не совались. Но Улькиной компании для полноты восприятия своего чудесного мира цыган не хватало. Они вообще любили забузиться куда-нибудь – то ли в лес поглубже, то ли в дом недостроенный, то ли на кладбище угнездиться и потравить друг другу страшные байки, фильмы порассказывать. Вот в последний раз Улька за что-то надулась на маленькую Машку и сходу наплела историю про цыганского барона, который крал лошадей и маленьких девочек, да так в лицах рассказала, что Машка аж разревелась. По этому поводу Улька перестала на нее дуться, а ребята переглянулись и без слов поняли: пора идти к цыганам.

Вот так они и узнали про Конокрада.

Было это давно. Вставали табором возле Переделкина цыгане старинного рода Амайя. Родственники их находились в Испании и бог знает еще где, но этот табор держался особенно тихо. Когда ребята пришли к кибиткам "Амайев", их встретила одна старуха, остававшаяся на хозяйстве, пока молодежь прочесывала Киевский вокзал и прилегающие Редиссон-чеченские окрестности. Старуха Валентина обрадовалась слушателям и до темна рассказывала им цветастые байки про прародину цыган Атлантиду, про Индию, про Египет и Испанию. А главное, про проклятого Конокрада.

Амайи были активным родом, а Яков был героем Амайев. Красавец черноголовый, не косая сажень в плечах, не гигант, но гибок, как плеть цыганская, одет всегда в чистое, зубы белые сверкают наглой умешкой, глаза горят агатами, за поясом верный кнут – быть Яшке вскорости заправилой в таборе. Но отвернулась от него цыганская удача. В стародавние времена, когда крестьян уже отпустили, но до народников еще не додумались, понаведался Яшка в сельцо, стоявшее тогда на Переделкинском месте. Пробрался к кузнице, возле которой томился свежеподкованный, да не дождавшийся хозяина вороной, отвязал потихоньку повод от коновязи, вскочил без седла… да кузнец оказался не прост. Даром, что Яшка по ночам на промысел в черной одежде выходил – увидел Онисим его шальные белки да белые зубы, выскочил из каморки, где самогон дул, дохнул страшным перегаром в морду коню, тот так и шарахнулся, за уздцы коня задержал, Яшку хвать за шкирман, да в кузницу… Ребята сидели тихо. Подумать боялись, чем страшная история должна была кончиться. Удачлив был Яшка-то…

– Скалишься? – спросил дюжий Онисим и огромным своим кулачиной попортил цыганскую смазливую рожицу. Раскровянил, да не на того напал. Яшка продолжал сверкать белками и скалить зубы. – Ну, смотри, паря, – понял что-то для себя Онисим, – я тя предупредил.
В общем, подтащил он Яшку-Конокрада к наковальне, замахнулся было молотом, да передумал (Яшка еще наглее захохотал разбитым ртом), тогда Онисим сделал шаг до горна и прямо губищами цыганскими сунул Яшку в не остывшие еще угли, да подержал хорошенько. В общем, пошел воровать коня красавец да будущий барон, а вышел из кузни вечно смеющийся Конокрад без губ и с горелым месивом вместо лица.

Зато, – добавила Валентина, – кузнец вместе с губами прижег и Яшкину смерть. Не мог умереть после этого Конокрад. Так он и сопровождал с тех пор табор в черном своем ночном одеянии, с кнутом за поясом. Волосы только отросли и седыми космами за ним вьются, только так его в темноте и увидишь. Ну, еще, конечно, не дай бог его ухмылку безгубую углядеть. А уж под кнут попадешь – смерть. Кнут у него не простой, ременной, или какой-нибудь плетеный, а с толстой стальной жилой, на конце – лезвие. Поймает – …Селедку разделывали? – спросила Валентина для доходчивости.

Но ребята уже шмыгнули прочь из шатра. Их ожидало интересное лето, полное любви, приключений, тайн и невосполнимых потерь.
Через неделю воздух под железнодорожным мостом рассек свист железного кнута и из компании пропал Алька.


* фото дома-библиотеки Корнея Чуковского с сайта поселка Переделкино.
Высказаться Аврально