...Девочка цыганка. Девочка крутится, взметают пыль юбчонки, мониста жалобно звенят на тонких руках. Только никто не подает цыганке монет. И вообще девочка черно-белая. Полосы бегают по экрану, и девочку дергает на пленке. Люди идут мимо, а если она пытается подойти и тянет ручки, они шарахаются и стараются поскорее пройти. Девочка поворачивается и идет прочь. А дальше Улька никак не могла разглядеть. Что-то хлещет по пленке, как кнутом. Девочка уже не черно-белая. Да она уже и не целая. Кровь заливает странную пленку, которая дергается все сильнее, и от маленькой цыганки остаются одни красные лохмотья… Ульяна просыпается на даче... Кто не знает Переделкина? Кто не мечтал о дачке в этом славном уголке Подмосковья, в 21 километре от Москвы, с одной
стороны озерцо, с другой лесок? Там и пульмонологический санаторий неподалеку для больных детишек, и еще какие-то здравницы, и дом призрения для старых большевиков, и резиденция Патриарха Московского
с известной на всю Русь Святую церковью и кладбищем, приютившим останки Пастернака и Чуковского…
*
Оба тут жили, оба, как понятно по надгробиям, тут и умерли. От Чуковского остался домик-библиотека. Ульку туда еще папа водил… давно… С тех пор по Переделкину проползли многие, многие… С тех пор съехали из окрестных дач актеры из Вахтанговского, многажды поменялось население поселка Литературной газеты, новые русские люди прорубили в священном сосновом бору полянку-просеку и понаставили на ней силами турецких гастарбайтеров бок к боку монструозных "дач" с лифтами, бассейнами, гаражами и полянками по пять квадратных метров. Все это хозяйство располагалось за глухим забором, но у Ули был в "Зоне" дружок молодой турецкий парнишка Азис, он провел ее как-то летним вечером на стройку, показал пустые бетонные днища подвальных бассейнов, "виллу" какого-то коньячного короля, похожую то ли на присевшую отдохнуть посреди леса летающую тарелку, то ли на Дом Культуры в богатом среднеазиатском городе. Показал Азис Уле и надписи чем-то черным (дегтем, что ли?..) на нештукатуреных еще стенах сначала по-турецки, а рядом и по-русски: "Домой. Отпусти меня домой". Уле было сладко и страшно. С Азисом все было нормально. Лет ему 18, в Бодруме его невеста ждет, никаких азиатских поползновений. Он, в общем,
приличный. Читал наших классиков. Улька сама иногда удивлялась, для нее это все было мамино нытье "Дочка русской актрииииисы! Книжки не читаешь! Какая в доме библиотеееека! Только бы по лесу шастать!", да
школьная занудятина "образ Печорина, да образ Фандорина, образ Онегина, да образ Переслегина…" А для Азиса "бразерз Карамазерз" были все очень живые и отдельненькие. Он ей иноогда рассказывал и показывaл в лицах. И глаза таращил очень убедительно. У них вообще компашка подобралась дай боже. Улька изо всех сил щеки надувала, чтоб от народа не отстать. Ну, мать,
конечно, актриса, это да… Только что-то не снимается давно, разведенная… Все с бокалом красного вина по даче ходит. Тоже мне, Раневская, сад только не вишневый, а все больше белый налив... В общем, одно название, что Улька актрисина дочка. А ей ничего кроме названия и не надо. Она же актрисина дочь. Держи подбородок выше, и никаких вопросов не будет давно мама снималась, или недавно. Это ж Мама! Мечта мужского населения одной шестой. Ну, не снималась, так снимется еще, мало не покажется!.. Азис вхож стал к ним в команду за обходительность да экзотику. Как же живой турок можно и похихикать, когда он чего-то не поймет, и на стройку пролезть, когда дождь, а где-то посидеть надо ведь. Теперь кто еще? Два дружка-выпендрежника Алька Серебрянников и Серый (его фамилию нельзя вслух говорить). Алька из городка Литгазеты, у него оба предка журналюги. Папахен большой человек, политический обозреватель. Алька последнее лето с друзьями догуливает в июле свои экзамены на Журфак уже отсдавал (интересно, сколько за это папахен отвалил?..), в сентябре учиться пойдет. Везет же! Ульке еще целый год в лицее пахать. Достало. С внешностью только Альке не очень повезло. Журналисты они ведь не всегда красивые. Те, которые не из ящика. Невзрачен Алька росточком не вышел, в глаза не смотрит. Глаза какие-то… пыльные. Серый тоже, конечно, не из мичуринского садоводческого товарищества, почтовое отделение Чоботы... Серый генеральский внук. Улька помнила, когда она еще совсем маленькая была, их домину солдатики строили. И такого понастроили! Участок не такой, как у этих новых русских три метра на три сантиметра, а гектар! Да не огурцов-клубнички, а драгоценного переделкинского сосняка. Зато Серый вот с виду заглядение. Настоящая офицерская косточка.
Такой из себя адъютант его превосходительства белый, альбиносистый по летнему времени чуб, кожа золотая, глаза холодные, губы тонкие, посадка головы надменная. Серому до выпуска тоже год. В общем, четверо их по Переделкину лазило. Правда, в этом году у Серого сестренка подросла, стала с ним часто шататься, да Улька и не против. Во-первых, девчонке 12, не конкурентка она ей, хотя, конечно, лолитка
та еще. Во-вторых, так даже и спокойнее. Хотя они все друзья, без всяких там глупостей, но лишняя девчонка дачную напряженку все равно разряжает. В общем, Ульке мелкая Машка даже нравилась. Вот так и началось это лето, а кончиться ему не получилось. Только никто ведь этого пока не знал. Кто не был в Переделкине, не поймет, как в нем это все вмещается и "бочаги" заболоченные черные пруды-лужи с камышом и пиявками, которые пытались чистить еще при коммунистах, и поле-русское-поле, лучше которого не было в мире, пока на край ему не вылезла дурная коса новых вставных зубов-многоэтажек, и лес, тянущийся уже потом до самого Внукова, и… табор. Ага. Цыганский табор настоящий, настоящее не бывает. Каждый год приходили цыгане и становились
табором на границе бора и поля, не так чтобы и очень далеко от насыпи, по которой уютно громыхали пригородные, и дальнего следования, и товарные поезда. Вели себя, в общем, прилично, ездили в Москву
своей мелочью торговать, в Переделкино почти не совались. Но Улькиной компании для полноты восприятия своего чудесного мира цыган не хватало. Они вообще любили забузиться куда-нибудь то ли
в лес поглубже, то ли в дом недостроенный, то ли на кладбище угнездиться и потравить друг другу страшные байки, фильмы порассказывать. Вот в последний раз Улька за что-то надулась на маленькую Машку и сходу наплела историю про цыганского барона, который крал лошадей и маленьких девочек, да так в лицах рассказала, что Машка аж разревелась. По этому поводу Улька перестала на нее дуться, а ребята переглянулись и без слов поняли: пора идти к цыганам.
Было это давно. Вставали табором возле Переделкина цыгане старинного рода Амайя. Родственники их находились в Испании и бог знает еще где, но этот табор держался особенно тихо. Когда
ребята пришли к кибиткам "Амайев", их встретила одна старуха, остававшаяся на хозяйстве, пока молодежь прочесывала Киевский вокзал и прилегающие Редиссон-чеченские окрестности. Старуха Валентина обрадовалась слушателям и до темна рассказывала им цветастые байки про прародину цыган Атлантиду, про Индию, про Египет и Испанию. А главное, про проклятого Конокрада. Амайи были активным родом, а Яков был героем Амайев. Красавец черноголовый, не косая сажень в плечах, не гигант, но
гибок, как плеть цыганская, одет всегда в чистое, зубы белые сверкают наглой умешкой, глаза горят агатами, за поясом верный кнут быть Яшке вскорости заправилой в таборе. Но отвернулась от него
цыганская удача. В стародавние времена, когда крестьян уже отпустили, но до народников еще не додумались, понаведался Яшка в сельцо, стоявшее тогда на Переделкинском месте. Пробрался к кузнице, возле которой томился свежеподкованный, да не дождавшийся хозяина вороной, отвязал потихоньку повод от коновязи, вскочил без седла… да кузнец оказался не прост. Даром, что Яшка по ночам на промысел в черной одежде выходил увидел Онисим его шальные белки да белые зубы, выскочил из каморки, где самогон дул, дохнул страшным перегаром в морду коню, тот так и шарахнулся, за уздцы коня задержал, Яшку хвать за
шкирман, да в кузницу… Ребята сидели тихо. Подумать боялись, чем страшная история должна была кончиться. Удачлив был Яшка-то… Скалишься? спросил дюжий Онисим и
огромным своим кулачиной попортил цыганскую смазливую рожицу. Раскровянил, да не на того напал. Яшка продолжал сверкать белками и скалить зубы. Ну, смотри, паря, понял что-то для себя Онисим, я тя предупредил. В общем, подтащил он Яшку-Конокрада к
наковальне, замахнулся было молотом, да передумал (Яшка еще наглее захохотал разбитым ртом), тогда Онисим сделал шаг до горна и прямо губищами цыганскими сунул Яшку в не остывшие еще угли, да подержал хорошенько. В общем, пошел воровать коня красавец да будущий барон, а вышел из кузни вечно смеющийся Конокрад без губ и с горелым месивом вместо лица. Зато, добавила Валентина, кузнец вместе с губами прижег и Яшкину смерть. Не мог умереть после этого Конокрад. Так он и сопровождал с тех пор табор в черном своем ночном одеянии, с кнутом за поясом. Волосы только отросли и седыми космами за ним вьются, только так его в темноте и увидишь. Ну, еще, конечно, не дай бог его ухмылку безгубую углядеть. А уж под кнут попадешь смерть. Кнут у него не простой, ременной, или какой-нибудь плетеный, а с толстой стальной жилой, на конце лезвие. Поймает …Селедку разделывали? спросила Валентина для доходчивости. Но ребята уже шмыгнули прочь из шатра. Их ожидало интересное лето, полное любви, приключений, тайн и невосполнимых потерь. Через неделю воздух под железнодорожным мостом рассек свист железного кнута и из компании пропал Алька. * фото дома-библиотеки Корнея Чуковского с сайта поселка Переделкино. Высказаться Аврально |
|||