**
Комната № 80-А, (еше раз)
...Мишечка перед войной работал на заводе, вероятно, слесарем. Однажды ему показалось, что мастер маловато оценил ему наряд. Миша к мастеру – тот его к матери. Миша к начальнику цеха – тот его туда же. К директору пошел Мишечка. "Куда на ковры прешь, нечисть? Пшел!" Ну и "пшел": взял половинку кирпича и, дождавшись после работы не столь высокого, сколь
толстого начальства, огрел его по голове. Суд да тюрьма. А тут война. Одним из первых добровольцем вышел на фронт, вскорости попал в плен. Во время марша с погрузки-разгрузки сердобольная прохожая кинула
горбушечку. Миша нагнулся поднять и получил умопомрачающий удар кованым сапогом в самый что ни на есть кобчик. Многолетия спустя, при воспоминании об этом он почти терял сознание. Ну а тогда, затаив в душе
некоторое хамство, дожидался удобного случая. И дождался. Во время раздачи баланды, получив почти полный котелок горячей и мутной жижи, Мишаня опрокинул котелок на голову обидчику и натянул его тому до упора. Уши
полицая упали на полу, криком бедолага закричал, залитый по щекам кровью, оскопленный, а Миша, битый и поверженный, никак не мог расцепить в судорге заклинившие руки. Ничего, отлежался... А вот жестянщику пришлось срезать c головы полицая алюминиевый котелок ножницами, доставляя обезушенному дополнительные мучения. В следующий раз Мишу били за картошку, принесенную в подвязанных внизу штанах. Снял он их по
требованию, высыпал содержимое, а вот одеться не дали, так по голой заднице и всыпали шомполами. И откуда только они их надыбали?.. В друголя понадобился им шофер, накормили, как обещали, и подвели к машине. Миша
под нее залез и не вылезал, не слыша угроз. Потом машина съехала, взяли его под микитки. В этот раз не очень били, больше ржали. Вряд ли бог их простит.
Сильно надоело Мише такая житуха: во время бомбежки на ж/д станции скакнул он в лесок, еще день и ночь, сутки прочь – и к своим. А там опять пошло-поехало. СМЕРШ, лагеря, пока разобрались, что это свой брат, свой псих и ненормальный. Вот и дома, вот и в семье. Мастырил подметки, набойки, матерился. Да и Тонька в больничке поломойкой чего-то зарабатывала; быт наладился. Только вот по вечерам, когда народ утишится, и все, вроде как, спать собрались, осаждали Мишину буйну голову сонмы чужих мыслей. Эдакий сумбур, винегрет с салатом. Орут, чего-то требуют, шевелятся и раздирают крышку черепа. Гонят, незнамо куда, погоняют. Нету от них спасу. Выбежит в коридор, мечется от стены к стене, от сортира на кухню, в дом и из дома. Возопит к потолку, к богу, к соседям. Не слышит никто. Только замки да крючки по щеколдам стучат. Попрятались гады, притихли, прильнув ушами к щелям. У, как бандит бесится! У, как его бесы корчат! Стал частенько по церквам ходить, крестик на тонкую шейку гайтаном подвязал. Вроде как полегчало, да не вполне. А тут раз днем вышел из комнаты на кухню, там, как входишь, Лёлькин стол стоит. Она, как королева, в резиновых перчатках картошку своему мужу чистит. Весело-радостную мелодийку мурлычет. "Стерва", – Миша говорит, она ни гу-гу. Дошел до конца кухни, подвернул пламя газа, (а свое нутряное еще больше вспыхнуло), ну и врезал ей по тонкой и длинной шее.
Лелька в голос кричит: "Гера!" Тот черкопыткой несется. Топ да топ. Мишка санки детские со стены сдергивает – и всего разок по башке его, по кумполу. Убийца всей геркой на пол и рухнул. Выбегает тут Вертухай – и ему санями, тот наземь. Пасынок Сопливый
откуда-то взялся, да со спины с Мишаниной согбенной хвать его обеими руками, да не удержал, пьянь рыхлая. Вывернулся как-то Мишка, да и зубами выхватил мяса клок. Правда, выплюнул тут же. Их много, он один. Подался в дом, схватил ножик сапожный – криво отточенное полотно – и пригласил вежливо: "Заходите, гады, по одному". Не заходят чего-то, толпятся, потом расступились, пропустили двух ментов. Спустили Мишу этажом ниже, там тогда 50-е отделение располагалось. Мишке особо располагаться не дали: искать пятый угол в квадратной камере дело накладное. Наклали полные бока. А потом в Бутырку перевезли, в многоместную. "Сижу я целый день, скучаю, в окно тюремное гляжу, а слезы капают, братишка, потихонечку по исхудалому лицу".
Петь в тюрьме запрещено, а хочется. Садятся в кружок, запевала спиной к двери, чтобы не засекли. И поехали: "И вот пошел я на работу. С собой взял пару сухарей". А круговые сопровождают: "Тумба-тумба. Тумба-тумба". Глазок в двери, васиздас, открывается, входят двое, Мишку под белы рученьки на
лестницу, а впереди третий, вот он-то забойщиком будет. Руки заламывают назад и стремительно сводят с лестницы, а на площадке тормозит кулаком в челюсть забойщик-паразит. Но это все байки, хотя челюсть потом долго ноет. Вызывали к следователю, все честь по чести. Только вот Мишка все дело испортил: схватил стеклянную пепельницу и хрясь себе по голове. Залился кровию, со лба безумного стекающу.
Отпустили домой бедолагу, к детям малым и голодным, как просила слезно Мать из 79-й. Увидал ее в переулке Мишаня, с детьми из церкви возвращаясь, и кинулся на брусчатку мостовой, понудив и детей всех четверых рядом в луже на колени встать. "Уж прости ты нас, матушка!" – cлезьми обливаясь, просили. Сама вся в слезах, еле сбежала, сердобольная. И все из-за того,
что ходил по коридору следователь, опрашивал народ и удивлялся, как это такой малый шкет кучу здоровяков одолел, сомнительно как-то, да и детишек его кривоногих жалко. Выпустили Мишу бегать по коридору по вечерам, да вопить от безысходности чужих мыслей. В общении с нормальными соседями его лицо выражало внимание, сосредоточенность и восприимчивость. Даже неспокойные и быстрые глаза лучили ум и благожелательность. [...]
Так бы все замечательно и шло, да вот случилось беспричинное – повесился, бедолага. Тонька, как обычно, стирала, упершись животом в корыто, а корытом в стенной изгиб, на кухне, на газовой конфорке в баке мирно плескалось через край мыльно-водяное варево, а в комнате, в петле бельевой веревки, притороченной к надоконному костылю, корчился, суча ногами, тщедушный человечек. Слепездень-Тонька поводила носом вдоль тела, убедилась, что оно мужнино, и возопила. Хрипя и отплевываясь, прибежал с кухни АртПед Саша, теряя крупные капли пота с листоноса, кухонным ножом перерезал с двух попыток веревку и опрокинулся на пол, стряхивая невесомое тельце неудавшегося висельника. Тумба-тумба. Отлежался Мишаня. Какое-то время нахаживал вместе с детьми в церковь, но из-за преследовавшего его постоянно запаха черемухи перестал ходить через улицу по переулку к высокой храмине на пригорке. Да и раздражали его часто проносящиеся милицейские машины, которые он атаковывал камнями и всем, чем ни попадя.
Дети весело принимали посильное участие в забаве, поощряемые отцом. Тумба-тумба. Запах, запах гнал его по улицам, переулкам, из дома на кухню, дальше, быстрее. "Черемуха!" И вправду, он носил на себе жуткий, отвратительный запах чего-то противоприродного, может, от ханки, которой его пользовал знакомый ханыга. Тумба.
Через полгода он снова повесился, на том же самом крюке, Тонька так же стирала, так же вошла в дом, но вопить не стала. Вернулась к корыту, отжала белье, еще раз глянула на уже не дрыгавшегося вонючего муженька и уж тогда возопила: "Миша повесился!" 03! Пульс уже не прощупывался. Тумба!.. Потом Тонька продолжала стирать, дети шнырить. Из двери 80-й, вылезши из-под диванов, к Шкаликовым рваными клубками покатились черные, косматые бесовы тени, визжа и скрежеща, поволокли свою добычу по коридору, на сгибе которого наткнулись на мечеподобное пламя, лизнувшее их по шерсти.
В гости к Лёле Коншиной, в квартиру № 78
В гости к Прошкиным, в квартиру № 80
(*) Отрывок из Глоссария "Коридор". Текст приводится с сокращениями.
** Рисунок (с) Автора
| Высказаться Аврально |
 |
