Прошел по церквухе, поставил две свечи тонкие и тёмно-желтые под храмовыми уникальными, ункалабными, старого письма, иконами. Согнувшись, прошел под старинными сводами к каменному проёму, за которым расположилась малая, закрытая сводом, келейка о двух каменных скамьях и каменного же престольника между ними. Сел на правую, на которой сиживал Епифаний, и смотрел сквозь арочный вход на открытые двудверные воротца на залитую солнцем лужайку с тремя каменными крестами, за которыми расположилась приземистая архирейская. Тихо и безлюдно, даже щебетанья никакого. Много ли мало ли времени прошло, только в дверях архиерейской появилась монашка Манефа в черном со сложенными на груди руками. Она, неторопливо семеня лапочками в лапоточках, аккуратно обошла лужаечку, вошла, осенив себя двуперстием, вроде как поклонилась и, не двигая губами, прошептала: "Иди за мной, нехристь". Митька не обиделся, но предложил: "Так окрестите". "Отец Епифаний не велел", – видно знал, что такой разговор произойдёт. Прошли в архиерейскую, там по бокам частые, низкие дверцы. За последней слева монашка тихохонько толкнула ладошкой дверцу, та подалась и открылась. Низкий потолок накрывал узкую и недлинную, заканчивающуюся оконцем, келью. Справа от окна на длинной широкой, застланной тонким матрасиком скамье лежал, закрытый церковной с шитьём плащаницей, тощий и белый Епифаний. В углу, почти над ним, теплилась малым светом, висящая на трёх цепках, причудливая лампадка, бликуя во внимательных глазах тёмного лика иконы. Монашка поклонившись, пятясь, скрылась в дверях, прикрыв их за собой. Митька сел на незастланный край скамьи в ногах у старца. Лицо его с раскрытыми глазами жило лишь бликами лампады. В келье висел запах ладана и мирры. На широком подоконнике стоял потир с тёмной резко пахнущей жидкостью, а рядом солидно возвышалась Книга ?AIЙ ?? ? ? ? ???? Й ? ? ? ? ? ? ? ] I I I I I I I ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? $ ? ? ? x ? 9 I ? ? ? ? ? ? ная конструкция из пересекающихся эллипсов, пронзённая ветвями гипербол, парабол и прямых линий прозрачных нитей. Это переплетенье тихо вращалось, издавая мелодичное звучание. Епифаний тихим голосом, ни тебе здравствуй, ни тебе прощай, попросил рассказать о посещении Коридора и 79-й квартиры тремя неравнозначными посетителями. И хоть давно это было, Митька, пытаясь вспомнить подробности, повествовал, как мог.

Один был с давно не стриженными волосами, в длинном балахоне, так тогда показалось. Теперь со временем всё представляется несколько иначе. Вначале был Митька в доме один, а было утро, и вдруг стало как-то прохладно. Просто открылась дверь, просто вошли, как в давно знакомое место, и расселись. Первый, нестриженный сел на табурет, спиной к изразцам голландской печи. И хоть уж давно печь не топилась, по причине введенного центрального отопления, изразцы голландки стали дышать теплом. Другой, низкорослый в чалме и толстом стёганом халате, уселся на диване, поджав под себя остроносые полусапожки и положив на колени оказавшуюся у него под халатом кривую саблю. Третий, совсем старенький, проплёлся к стоящему в углу креслу и сложился в удобной ему позе лотоса. Вначале Митька подумал, что это, как всегда, родители митрофанушек пришли на переговоры о частных уроках, но быстро понял, что здесь дело понеобычней. И уж как произошло – непонятно, но он на правах хозяина оставил их проживать на неопределённый срок на неопределённых условиях, но со столом и прочими мелкими услугами. Гостевание шло несколько дней, а может быть, часов, незваные освоились быстро и надёжно так, что в Коридоре никто и не трёхнулся. Только Лёля проходила молча и смотрела сквозь с застывшим безмыслием на личике, да вот Шкаликовы шарахались в стену, как будто обжечься боялись. Первого звали Эмм, второго Вель, иногда шутливо-Мух, ну а третьего – Мун.Выходили на улицу, в город, гуртом, а то и по одному. Разговаривали мало и малопонятно. Осталось впечатление, что всё пригрезилось, во сне привиделось, да и то, как-то отрывочно-обрывочно. По телику, как всегда, стреляли и кого-то били. Эмм заскучал и пошёл на улицу, прошвырнуться. Там около прокуратуры кого-то застрелили-замочили, а у нас в подворотне кого-то методично избивали-вбивали в асфальт. Ну, а другой подворотне в Гнездниках трое подростков, понуждаемых взрослым тренером, решили оттачивать своё будущее мастерство на зашедшем на их территорию прохожем. Попался Эмм, его отметелили и забили бы в усмерть, если б не оказался вовремя и рядом Мух. Несколько взмахов зиг-зиг, и испуганные каратисты зажимали ладонями сечёные раны, а тренер безумными глазами взирал на свои валяющиеся ноги в малинового цвета полуботинках. 01, 02, 03. Ну, там полиция-милиция, медленная скорая, больница-реанимация, и всё напрасно, нет пульса, нет дыхания, нет жизни. Ни на Земле, ни на Марсах-Венерах. Оказался вовремя и рядом Мун. Запал он в молитве-медитации в углу стерильной реаниматорской в своём пятьсотлетнем стёганом халате, нёсшим пыль веков. Может, эта пыль и спасла Эмма, только он вдруг встал и помог подняться застекленевшему Муну. При полной окаменелости врачебного персонала троица, оставляя-теряя бинты и примочки, беспрепятственно удалились. Зашли они как-то после, раздали сёстрам-братьям конфеты-коньяки, а во дворе повстречали инвалидную коляску с тренером с пришитыми-притороченными ногами. Мух было за саблю схватился, да Эмм остановил его жестом, а тренеру так настоятельно сказал: "Иди!" Тот встал и пошел по прямой, и ничто ему не было преградой, ни горы, ни впадины, ни пустыни – ни вОды, идет себе и идёт, а в ушах: "Иди-иди!" Только малиновые щиблеты-полуботинки с распущенными шнурками шлёпают сзади, в тщетной попытке догнать своего босоногого хозяина. Ну а эти трое, пообвыкшись, как появились, так и ушли, если не брать в расчет уточнений-изменений в Митькином поведении-мышлении, но это как-то неявно-невещественно, – закончил в третьем лице свой рассказ новообращенный. В Гнездниках, между тем, проявилась впадина, по форме соответствующая тому отпечатку, который получился при падении Эмма на асфальт. Приходила бригада, заравнивали-закатывали эту выбоину, только всё напрасно, так до сих пор наличествует она в Гнездниках. Даже прошел слух, что чудесным образом исцеляет она того, кто хоть на миг сможет улечься в неё. Целое паломничество началось, да и теперь не кончилось. Можно по вечерам заметить крадущуюся фигуру, быстро укладывающуюся в ямку в асфальте, и также бысто вскакивающую и ретирующуюся. А ещё там рядом появляются самовозгорающиеся свечи.

Приезжал градоначальник в бронированной кепке, пожурил дорожную службу, приказал пресечь безобразие и уехал в Марьину Рощу к братьям в синагогу. Стояла в Гнездниках церковь святого Николая чудотворца. Раньше тут было особенно много птичьих гнёзд на деревьях; здесь жили ремесленники – "мастера частей дверных петель". В 17 веке "гнездо" значило определённое количество стрел, например в одном из документов того времени "два гнезда стрел" значилось. В Гнездниках жили ремесленники, изготовлявшие стрелы, которых требовалось тогда огромное количество. Это подтверждается переписью 1648 г., в которой упоминается двор "Ивашки гнездника". Совсем рядом находились оружейные слободы, где работали броню и холодное оружие. Приходская церковь Гнездников выстроена в 1629 г., на месте более старой, деревянной. В 1724 г. был "запечатан указ о строении церкви по челобитью Никицкого сорока церкви Николая чудотворца, что в Гнездниках, попа Петра Юдина с прихожаны, велено им вместо ветхой каменной церкви на том же церковном месте построить вновь каменную ж церковь". Церковь соорудили в 1727 г., причём в новом здании оставались части старых стен. Главный престол церкви был посвящён празднику Благовещения Пресвятой Богородицы, а придельные храмы – св. Николаю чудотворцу. Колокольню, стоявшую отдельно от церкви, соорудили в первой половине 18 в. и перестроили в 1870 г. В 1930 г. всё, что было на церковном дворе, снесли и построили типовое школьное здание.

"Ты, брат, сказочник, как Чуковский или Пастернак, что лежат тут у нас на погосте", – не то похвалил, не то пожурил его Епифаний. Видимо, всё же не заслужил Митька желанного вознаграждения, так и не дал ему Епифаний почитать Книгу. Вот другую стопку рукописей, лежащих на полке, над пузырьками-склянками читай. Сколько влезет, но ничего не влезало. Раздражали листы разноколиберные, не то буквы, не то рисунки, никакой системы или похожести на что-либо знакомое. Дал ещё ему загадку-головоломку – открыть хитроумный замочек той Книги. Сдвинуть-то её с места Митьке и то не удавалось, a между тем, Епифаний запросто брал её одной ладошкой, запросто у него под пальцами размыкался нераскрываемый замочек и, не листая, сразу открывал нужную страницу. Долго возился Митька и всё безуспешно, замочек не поддавался. Был он из блестящей прочной проволоки, изогнутой странным, секретным способом. Надо было так повернуть соединённые кольца, чтобы они разомкнулись. Но сколько Митька ни вертел наугад по наитию, да и со смыслом после тщательного осмотра, секрет оставался нераскрытым, а Книга и её содержание закрытыми. Сказал старче и о том, как лет эдак семьдесят назад заходил к нему тогда ещё в Кремлёвскую башенку отец Алексей и тоже запросто читал эту Книгу, страницу за страницей. В своё первое знакомство Митька сумел прочитать несколько строк вязевого староцерковного письма, доказав тем самым, что может самостоятельно разобрать текст, но Епифаний почему-то не сдавался и не раскрывал секрета замочка. На сказанное в сердцах предложение перекусить проволочку кусачками, Епифаний огорчился. Назвал Митьку мальчишкой и пояснил, что в этаком случае таинственная жидкость, заключённая в обложках, зальёт все страницы, текст пропадёт, а на восстановление известным только ему способом уйдут годы, да и результат не гарантирован. Так уж было лет эдак сто пятьдесят назад: десять лет спустя удалось восстановить рукопись, а вот голову нарушнику приделать никто не взялся, да и не получилось бы. На этот раз Митька надеялся проникнуть в тайну Книги, и 30-го апреля в вечер на св. Варфоломея приехал в Переделкино.

Давно он не был в заветной келье, нынче же чистота и убранство её придавали обители некую торжественность. Молчальник Епифаний на этот раз превзошел самого себя, даже дыхания его не было слышно, молча, не глядя, указал на незастланный край скамьи-лежанки и вопросительно уставился на дверь. А она не заставила себя ждать: посетители, очень странные посетители, без стука заходили в келью, проходили к старинным табуретам, окружающим овальный стол, и садились, не удостаивая присутствующих ни словом, ни взглядом. Одно их объединяло – это усталый вид и явно дорожная одежда, различного, впрочем, покроя. Первым появился коренастый мужчина, весьма потрёпанный годами. Угрюмые, светящиеся внутренним знанием-сознанием тёмные бесцветные глаза закрывались тяжелыми, набухшими веками с периодичностью – размеренностью метронома. Иссохшие тонкие губы ?AIЙ ?? ? ? ?

???? Й ? ? ? ? ? ? ? ] I I I I I I I ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? $ ? ? ? x ? 9 I ? ? ? ? ? ? ценитель женских прелестей так и возгорелся, что не укрылось от всё видящих подслеповатых старческих глаз. Позже Епифаний открыл, что она злой дух ночи, притом двуполый, и инкуб и суккуб. Как суккуб она против воли овладевает мужчинами с целью родить от них детей. Поэтому не рекомендуется мужчинам ночевать в доме одним. А виноваты во всём этом Адам и Ева, которые будучи в течение 130 лет в отлучении от рая, породили духов, дивов и лилит, сожительствуя с ними. Лил особенно известна как вредительница деторождения, наводящая порчу и похищающая новорожденных; она пьёт кровь младенцев и высасывает мозг из костей. Ну а коли сыта, то подменяет их просто ради забавы. Она не прочь и испортить рожениц, на которых наводит бесплодие. Мать её, предводительница Духа-Руха, а сама она – крылатая мать Ахримана. Привлекательность и миловидность прекрасной, соблазнительной женщины и неотразимая жажда общения были её притягательной, всасывающей аурой. Очаровательная дьяволица с длинными вьющимися медно-рыжими волосами, Лил Авская, обладала такими вот грехорасполагающими золоторыжими кудряшками в мелких завитушках. Они-то и послужили причиной очередного грехопадения Соломона, а грех только тогда огреховывается, когда падает после, а не до. Соломон-то из этих, из инцестных был, и от папеньки принял гарем вместе со своей маменькой. Ну и как все шизы любил погладить там кошечку, здесь собачку, даже в кармане носил кусочек шкурки, на случай отсутствия кого-либо волосатенького. Полобковывал и там и здесь щерстяную Лил, царицу Змаргада, ну и нагладил царей Эфиопских, Хайле-Силасских. Вот и Дам постоянно требовал от Лил занятий сексом. Одной глиной мазаны. Она взбунтовалась: "Где же любовь?" – произнесла в гневе магическое имя бога, вознеслась в воздух и так покинула его. В Красном море её настигли три ангела, принесли её обратно к Даму на Землю. Лил отказалась вернуться и заявила, что создана, чтобы вредить новорожденным. Ангелы взяли с неё клятву в том, что она не войдёт в дом, в котором увидит их самих или их имена. Она приняла на себя наказание: отныне будет ежедневно умирать сто из её детей. Сколько же она их накидала?! Вероятно, у неё не истер-матка, а икро-дете-металка. У неё были прекрасные дети, прожившие века и затем улетевшие на Неру. Потом она стала женой Самаэля, матерью демонов. Некий святой Сисиний, спускаясь с горы, у моря встретил ведьму и спросил, куда она направляется. Услышав, что Лил идёт в дом роженицы с целью повредить ей, он заставил её назвать все свои 9-12-40 имён и поклясться, что она не повредит роженице и младенцу, если увидит в доме все свои имена: Батна, Одем, Аморфо… Всё это нарисовалось, выткалось в прозрачном облачке над столом, в центре которого, на золотой фигурной подставке горел тускло фиолетовым огоньком неправильной огранки громадный самоцветный камень. "Сука она а не суккуб", – грубо заключил Митька.

Аин сидел, приспустив веки, и невольно вздрогнул, когда фон и картина резко поменяли тональность. Его молодой протопредок восстал на брата-близнеца своего и убил его. Аин видел как Дам закалывает жертву, и таким же образом поразил брата в горло – предписанное место для заклания жертвенного животного. По другим данным, убил каменным орудием, ослиной челестью и палкой-веткой от древа познания. Веля похоронили только после смерти Дама и вместе с ним, т.к. в день, когда он был убит, земля отказалась принять тело и выталкивала его на поверхность, она не может принять его до тех пор, пока не будет возвращён ей первый из сотворённых из неё. Знак Аина – сияние, рога говорит о его истинном отце. Аин претерпел семь наказаний в течение 700 лет. При седьмом потомке Дама – слепом Ламехе, по указанию сына, принявшем из-за рог на лбу Аина, за зверя убил его выстрелом из лука. Узнав, что убит Аин, Ламех в гневе пришиб и сына. А ещё Аина убивали не раз: и юноша-пастух, и его слепой сын и утонул он во время всемирного потопа. Аин первым из людей стал носить одежду, вот из-за кожаной одежды и не узнал его слепой Ламех. Дочери Аина праведностью не отличались, для своих богомерзких делишек они изобрели музыкальные инструменты-манки, пели-плясали, соблазняя праведных сыновей Сифа, ради смешения с семенем Аина. Потомки Сифа увидели дочерей человеческих, что они красивы, и стали брать их в жены к себе. Привело это всё безобразие к войне между сыновьями Сифа и Аина. Это была первая война между сыновьями Адама, не последняя. Убив Веля, Аин вынужден был удалиться, т.к. земля, принявшая кровь брата его от руки его, не могла давать больше силы своей для него. Для того чтобы Аин не был убит в изгнании, дан был знак и явлено, что тому, кто убьёт Аина, отмстится всемеро. Аин поселился в земле Нод, где у него родился сын Енох; построив город, Аин назвал его именем сына – Аин стал искусным кузнецом и земледельцем. Арабы называли его Каблом, хотя и знали его настоящее имя, и что оно означает: принимать, завидовать, ревновать и носить траур. "Ничего себе, подборчик!" – не удержался Митька. Для зачатого от сатаны, искушенной змием Евы, вполне подходящ. Да и она хороша, не могла двух одинаковых сестёр уродить. Вон ебипетский Атма заделал три пары равноценных, и всё тихо. Всё спокойненько, если не считать трудов Изиды по изготовлению золотого фаллоса любимому брату-мужу Озирису. Правда, есть версия, что это был первый имущественный спор: Аину досталось всё недвижимое, Велю – всё движимое. Подрались, победил более сильный Вель, но Аин умолил брата не убивать его, и, когда тот, сжалившись, отпустил его, убил брата. На принятие всеприношения из плодов земли со смиренным обращением Веля, последовало отвержение малоценных остатков еды Аина, сопровождаемых гордыми словами. Благосклонное отношение к жертве Веля подтвердилось испепеление её огнём. Происходило всё это в местности Канейна близ Дамаска. Айн, убив брата, отправился с отвоёванной сестрой в землю Нод, на востоке от Аден-Эдема, где и поселился. Интересная эта земля Нод, на востоке от Рая, чуть что и бегут перволюди к обжившим до них землю Нод. Потом следует разобраться с землями на востоке от Аден-Эдема.

Пока же высокий "драй" весь драный и исцвеченный разнокалибернными синяками, как вошел, так и не останавливался, метался по келье, присядет и вскочит, как золотарик со Столешникова. Бывший сапожник шаркал по деревянному полу остатками обуви, не предполагаемого первоначального вида из-за полной её изношенности. "Большим человеком можешь стать, длинный; сапожниками были все значимые члены правительства при Сталине: Лазарь Каганович, Михаил Калинин, сам Иосиф Сталин, да и прочие в бывшие сапожники прописались". Длинноволосый в оборванной одежде ничего не слышал, видимо его внутренний голос, слышимый всеми присутствующим – "…Иди, иди, иди". Так и хотелось посоветовать ему уменьшить громкость и прокрутить кассету. Но нельзя – зарок. Агасфер, Вечный Жид, Эспера-Диос, Бутадеос, Картафил и пр. во время страдальческого пути Иисуса Христа на Голгофу под бременем креста оскорбительно отказал ему в кратком отдыхе и безжалостно велел ему идти дальше; за это ему самому отказано в покое могилы, он обречён из века в век безостановочно скитаться, дожидаясь второго пришествия Христа, который один может снять с него проклятье. Такая судьба должна постигнуть очевидца первого пришествия Иисуса. Как и Аину получившему обречение на скитания, но запрет на лишение его жизни, в отличие от простых евреев, не имевших родины и обречённых на скитания, но "чудом" сохранявших этническую и религиозную самобытность, а также живую реликвию. Враг Христа, свидетель о Христе, грешник, поражённый таинственным проклятьем и пугающий одним своим видом, как привидение и дурное знамение. Бессмертие, желанная цель человеческих усилий обернулось проклятием, а проклятие милостью – шансом искупления. Его видели и встречались с ним многие люди. Нанятый в преторию Вечный Жид крестился, принимал имя Иосифа, вёл жизнь аскета и молчальника, – ничего не облегчало его участи; В подземелье, в заточении, за девятью замками, нагой и заросший непрерывно ходил вокруг столпа, спрашивая всех входящих к нему: "Идёт ли уже человек с крестом?" При встрече с Христом ему было 30 лет, и теперь после каждой новой сотни лет он возвращается к 30-летнему возрасту. В Лейпциге, в Шампани, в Бове, в Великой Армении и многих других местах его видели, его били по всем местам, в Одессе расстреливали, и вот он здесь, слоняется от стены к стене. Весёлая компашка подобралась. Но вот ещё один в клетчатом пиджачишке появился из дверей, сразу же окинул цепким взором убранство стола, его насыщенность разномерным бутылочным многообразием, и почти полным отсутствием какой-либо еды, если не считать нескольких блюд с пёстроцветьем фруктов.

Епифаний поднял сухонькую руку в направлении к стопкам-бутылочкам, и каждому из присутствующих достался индивидуальный напиток, самоналившийся в пододвинувшийся и приглянувшийся серебряный стакан. Мефодию налилось в потир из стоявшего ранее на подоконнике изящного кувшинчика. Аин двумя руками обхватил тяжелую, металлическую кружку, в обрез наполненную густой маслянистой жидкостью ?AIЙ ?? ? ? ? ???? Й ? ? ? ? ? ? ? ] I I I I I I I ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? ? $ ? ? ? x ? 9 I ? ? ? ? ? ? 96*. Помедлив, решил подцветить какой-либо доливкой из привлекательных графинчиков-бутылочек. Бесцветная жидкость в митькином стакане вспыхнула множественностью фиолетовых искр. Решив пригубить, Митька поднёс сильно бьющий по обонянию стакан, но в это время откуда-то из-под потолка ринулась-упала огромная белая птица с окровавленными перьями и золотым хохолком, крылом выбив на пол стакан, она уже маленькой птичкой-голубкой разверзлась на столе меж блюд. Белая плёнка затянула её иссиня-голубые глаза. Никто не обратил ни малейшего внимания на этот эпизод. Над столом раскачивались, подвешенные к потолку, бочонки с нектаром, сурицей и другими редкими напитками. Митька, при общей неподвижности и отсутствии всяческого внимания, нацедил себе остро пахнущей жидкости и залпом выпил. Епифаний молодцевато спрыгнул с лавки, попав узкими ступнями в горло валенок, занавесом упала с груди длинная заштопанная рубаха и накрыла их. Валенки, белесо-серые, подшитые мягонькой тёмно-серой подошвицей, оторочены чёрной кожию, со стежками белой дратвы, являлись предметом особой гордости Епифания, т.к. были по его словам лет на сто старше носильника. Никто не пил, не ел, как будто чего-то дожидались. Тишину нарушало лишь шарканье по деревянному полу обувной рванины Драя, без видимой устали поглощавщего последнюю сотню километров 69-тилетнего пути. Скоро он, тридцатилетний, с новыми силами возьмётся за новый-старый бесконечный путь. Разорвав тягучее безмолвие, внезапно возник перезвон колоколов, после чего все встрепенулись, разом взялись за свои напитки и, кто как, принялись их поглощать. Зюс на ходу тяпнул свою стакашку, хрипнув, повалился на домотканный коврик на полу, застилавший люк подвала, и, закатив глаза, замер в неподвижности, лишь его ноги продолжали автоматически двигаться в воздухе, преодолевая очередные дороги. Так петух с отрубленной головой пытается взлететь наобкукареканный забор. Айн с застывшей мумийной маской на лице замер, привалившись к стене. Лил, помаленьку потягивавшая через соломинку красно-белый коктейль, мгновенно менялась выражением лица, да и самим лицом, пока не застекленела в неестественной позе замёрзшей в мгновенье ока куклы.

Пёстроклетчатый упал рядом с табуреткой, на которой сидел до тех пор. Митька, прикорнув на коленях сидящего с поникшей на груди головой Епифания, мирно посапывал в объятьях Морфея. Огонь в лампадке почти потух, и лишь облачко свечения над прозрачным грушеподобным изумрудом, стоявшим в центре стола на крупной цветкообразной подставке, бликовало на бревенчатых стенах. Тёмное облако разлилось по келье, сгустившись над столом. Скатерть белая почернела, залитая вином. Глаза мертвяков закатилися, стали очи белыя. Отсутствие всяческого присутствия. В тёмном облаке просветлилась в центре чревоточина: в солнце песчаной пустыни двигалась нестройная группа людей в разномастных потрёпанных одеждах. Во главе механически вышагивал длинноволосый седой мужчина, идущий так, как будто собирался идти ещё и ещё до скончания веков. Они-то и кончались. За ним плелась стройная, со следами былой красоты женщина, с менявшимся, как мимикрирующий окрас морской каракатицы, лицом. Далее зигзагом-зигизугом-зизгагом плёлся бормочащий "Да иду я, иду..." оборванный босой сапожник. Замыкал шествие хромающий на одну ногу и припадавший на другую, разноглазый герой многонационального фольклора – Сатана, Вельзевул, Люцифер, Бес и прочая, и прочая. Зажатый в руке его, заметающий следы, тащился по песку клетчатый пиджак. Ни травинки, ни былинки. Ни озерца, ни речушки. Встретилось корявое одинокое безлистное деревце, а под ним Дам с дамой Вой на руках, держащей в ладони сухую скорлупку – кожуру то ли яблока, то ли граната. Откинули длани Ваня с Маней. В сухих сучьях запуталась иссохшая змеиная шкура, блестевшая ромбами цветных щитков, неуловимо напоминавшая расцветку клетчатого пиджачишки Веля. В них уже вцепились многочисленные нана-чипы, преобразователи органики в неорганику. Всё уже преобразовано, лишь несыгранный квартет двигался к югу в страну Нод, там всё начиналось, там это всё и закончится, наверное. Лил ножкой сковырнула из песка торчащий золотой нимб кого-то из бессмертных, Зюс споткнулся о скелет смертушки с ржавой косой в распадающейся кисти; замёл всё это безобразие надёжный старенький пёстроклетчатый пиджак. У побережья Адена, в стране Нод, на рейде неподвижно возвышалась морская пусковая станция, парила вздрагивающая ракета. Всё было готово для запуска, да и время подпирало, но не хватало списочных пассажиров, вот и ждали. Скинули с лесенки наземь пытавшегося пролезть без очереди Люция, упал коленом на последний камень-Пётр, разбил коленную чашечку, "да хоть весь сервиз!" Подсадили на трап икрометательницу Лил, Айн, вдохнув в последний раз удушливо жаркого воздуха, тоже скрылся в чреве ракеты, а парочке сапожнику плюс разноглазому посоветовали идти к портному – шить новый клетчатый пиджак, можно и с жилеткой. Люки закрыли, маховики завинтили и с рёвом взмыли в далёкое далёко, прихватив свёрнутые в однополостную поверхность вращения пояс Дживы с ноосферой Вернадского. Горькая парочка поспешила к суетящимся у последнего незадраенного подземного люка жителям страны Нод. В глубь, к воде, к истокам будущей жизни. А над землёй пронесся огненно плазменный ураган, дожигая то, что не успело разложиться.

Очнулся Митька от дребезжания смахнутых со стола, забытых в сутолоке ухода, вещей. Епифаний широким рукавом в ладони смёл одним махом в люк подвала серебряный портсигар с треугольным бриллиантовым вензелем на крышке, гвоздь, похожий на стенной костыль, нашейную женскую гривну, и только исчерченный Айном лист вложил в папку для рукописей на полке. Папкой служила безволосая шкура неведомого животного, лапки которого завязывались накрест, а хвост и скальп служили закладками. Подошед к скамье, старче выпрыгнул из валенок, натянул до подбородка парчу-покрывало, произнёс что-то вроде "иди" и отпал. Вот-вот, сначала Ага, потом тренер, теперь и Митька. Вышел и ушел, на перекрёстке притормозил лимузин, открылась дверца и прозвучало приглашение: "Садись, подвезу". Не помнит Митька после перенесённой Кали-Юги, вселенского абзаца и апокалипсиса, чего там спрашивал водитель-руководитель. Только отвечал он ему, как знал, как ведал. А тот знай, рулит-педалит. Состоялся диалог, вопросы-ответы: "Желаемая должность? – юродивый. Вознаграждение? – по надобности. Рабочее время? – день-ночь. Срок договора? – по терпению. Гарантии – на тот же срок. Договорились". На прощанье предназначил он Митьке свиданье и встречу впереди, что как-то не обрадовало. Высадил его на площади против Моссовета, видимо что-то знал, и не случайной была эта встреча в Переделкино, на границе города.

С К В Е Р