Памяти
Евгения Вениаминовича Сперанского.
Евгения Вениаминовича Сперанского.
Луч солнца упал сквозь просвечивающие на свету зелёными пятнами листья
вяза, на покрытое выщерблинами дно старого алюминиевого бидона и
заискрился в широких и влажных от росы листьях лопуха. Сперанский сидел
неподвижно на втором перевернутом бидоне и отдыхал от бессонной ночи,
проведённой в маленькой отдельной чердачной комнатке, куда он уходил
печатать. Последнюю ночь перед своим девяностолетием ему хотелось провести
в покое, отдельно от всего мира. Всю ночь его окружала его любимая тишина,
прерываемая разве что гулом проходящих невдалеке груженых пахнущим лесом
составов. И тогда медленно начинала дрожать его разболтанная машинка, как
будто бы ей не терпелось снова застучать в работе. Если бы и нашёлся
случайный свидетель, видевший его окно в тот момент, то он бы услышал лишь
одинокий стук старой и как будто бы слегка "фальшивящей" отдельными
клавишами пишущей машинки.
Его окружала тишина раннего утра, когда все его дачные соседи ещё спят,
оставаясь равнодушными к этим самым лучшим росистым и влажным утренним
часам. Перед его закрытыми глазами медленно проплывали светлые пятна, как
череда неких далёких детских снов. Чтобы удобнее было собирать сочащуюся
по капле драгоценную влагу, он подставил кружку, и теперь отдыхал. Его
юбилей казался ему некой разновидностью необходимости, которую надо
воспринимать как должное. Где-то по ветке юркнул поползень, осыпая мелкую
шелуху коры, и начал методично выстукивать сухой ствол в поисках
вожделенных насекомых. В нескольких шагах от старика, укрытая тенистыми
плакучими ивами, текла река, которая, казалось, отдыхала, проплывая под
их колеблющейся тенью, - с извивающимися по её кисейной поверхности
тёмно-зелёными змеями водорослей. Чуть поодаль из воды торчали обросшие
зелёной ватой тины столбики полуразвалившихся мостков с кое-где проломленными
досками, под которыми можно было различить мутное илистое дно с плавающими
над ним туда и сюда вертлявыми пиявками. Сперанский раньше и сам был не
прочь порыбачить, но теперь его как-то уже не тянуло на реку. А ведь
всего лет восемь назад он ещё сидел на тогда ещё не проломленных досках,
смотрел на торчащий в мутной воде поплавок и читал французскую книгу, что,
впрочем, не мешало ему тихонько ворчать на приходивших к мосткам стирать
соседей-татарок. Да и удочки теперь валяются в каком-нибудь дальнем
пыльном чердачном углу и уж наверняка без крючков.
Сейчас стук его старой машинки стал для него стуком его второго сердца,
постоянно наполнявшим его маленькую комнатку в рабочие ночи.
Ещё с самого детства, при взгляде на одинокое окошко его комнаты под самой
крышей, мне невольно казалось, что там должен жить либо колдун, либо
мудрый кудесник. Ну, в общем, некий сказочный персонаж. Взять, хотя бы, то,
что лестница, ведущая к нему наверх, вилась снаружи дома по нескольким
его стенам, и каждая её ступенька, казалось, имела свой голос; и когда
подымаешься по лестнице ночью, невольно начинает казаться, что ступенька
под ногой то ли жалуется, то ли одним коротким скрипом старается поведать
тебе нечто - быть может свою историю, или просит: "Останься, постой со
мной, я расскажу тебе древнюю, как мои старые доски, историю." Или то,
что весь принадлежащий ему "верх" был окружен различными тайниками, что
делало его комнату и прилегающий к ней верх ещё более таинственным и
загадочным. Я всегда думал, что из одного из этих тайников ведут разные
пути в какие-нибудь забытые комнаты, где под горами вековой пыли могут
храниться удивительные вещи. Старик довольно сильно недолюбливал тех, кто
приходил к нему не вовремя, и старался побыстрее спровадить, дабы не
причинять себе забот, связанных с тем, чтобы ублажать незваных гостей.
"Эк вы рано, однако" - старик поднял голову; к роднику приближался, бодро
позвякивая бидонами, его племянник Алексей Овчинников - как мы знали,
врач и страшный аккуратист, проживающий в двух шагах от него небольшом
коттедже с гладко выстриженным газоном. Он сразу загремел бидонами по
плоским плитам родника, и обеспокоенные зелёные зайчики забегали в мелкой
гальке в хрустально чистой воде. "С юбилеем вас, поздравляем, я и супруга,
приглашаете, или как?" Сперанский, сильно не задумываясь, промычал, что -
конечно, - что он уже давно собирался, но в суете дел всё как-то забывал
сказать. Сейчас, глядя на этого ещё относительно молодого человека, в
спортивной майке и с пахнущими карболкой руками, ему невольно вспомнился
Алексеев дед, который спасал и его и многих других в худшие времена здесь,
в Туристе. "Я уж скажу своей, чтоб как стемнело, напомнила, как раз и
газон к тому времени постригу", - и тот, улыбнувшись, ухватил
наполнившиеся ледяной влагой бидоны и отправился к себе по продавливающeйся
под его сандалиями влажной тропе. Старик задумчиво сидел, совсем забыв о
своей кружке, из которой уже лилась через край узенькая и блестящая
полоска воды. Сперанскому было хорошо, и он мог сидеть так вечно,
находясь в неком подобии забытья. Сегодня у него был повод посидеть
подольше.
Солнце медленно тонуло над укромной дачей, построенной из потемневших от
времени сосновых брёвен. Близился вечер, на узенькой веранде уже был
накрыт стол. Сперанский нервничал - он не дописал страницу - и, швырнув
на стол пачку "Явы", заглянул на старую кухню; открыв со скрипом дверь,
ведущую в холодильник, он внимательно вглядывался в покрытого изморозью
курёнка из сельпо. Я подошёл к нему и робко тронул за плечо. Он повернулся
ко мне с крайне озабоченным видом. "Опять Зяма запаздывает, ну сколько
можно. Ты хотя бы пойди встреть его - а то ведь не проедет". Делать нечего,
пришлось плестись к верхней дороге. Но вот, наконец, по гравию прохрустела
долгожданная машина, я подсаживаюсь спереди и вижу довольное лицо "Зямы"
и ошеломленные лица наших "бабок", по самые глаза засыпанные алыми
тюльпанами. "Весёленькая, однако, вышла история, что называется, под
зарплату, сегодня еду по дороге и вижу, что на обочине стоит бабка с
ведром тюльпанов, ну я и решил слегка подшутить: взял, да и купил всё", -
всё заднее сидение было завалено свежими тюльпанами, которые упруго
подпрыгивали на неровных местах. "Надеюсь, без меня не начинали" - с
хитрой улыбкой спросил он, однако в его глазах светился особо опасный
спуск к дачным воротам. "Никак нет, вас там ждут изо всех сил". Ну, вот
мы и на месте. Зяма с лёгкими щелчками открывает двери машины, и тут
начинается алый дождь: тюльпаны алым огнём пламенели на выцветшей траве,
машина стала чем-то наподобие островка среди бескрайнего моря цветов. Он
взваливает на мои плечи часть тюльпанов, и мы вместе, сопровождаемые чуть
отставшими бабушками, пыжимся изо всех сил, стараясь дотащить и не
рассыпать всё это до веранды. Сперанский только сейчас заметил нас, не
проявив никого удивления, как будто мы и должны были прийти с горой
тюльпанов; от его свежезакуренной сигареты отделялись пепельно-серые
круги, которые, не спеша, оплывали всю веранду и только затем поднимались
к увитому диким виноградом ржавому водостоку. В фигуре Сперанского и во
всех его движениях чувствовалась некая царственность, но стоило ей быть
обнаруженный своим владельцем, как она тут же безжалостно загонялась в
самый дальний и неприметный уголок души. В стёклах веранды медленно утихал
искажающийся и богатый внезапно вспыхивающими яркими огненными бликами
закатный свет. С лёгким повизгиванием раскрылись двустворчатые двери на
верху крыльца, пропуская гостей на более или менее свободную для
передвижения веранду и в полутёмную кухню, откуда неслись разные запахи и
виднелся контур горшка с торчащими из него сиротливыми куриными ногами.
По моему примеру Зяма решил отдохнуть до ужина в гамаке; слегка покачиваясь,
он видел лишь спокойно покачивающиеся вершины берёз и лиственниц. В этой
части сада пахло влагой, распространившейся из ржавой бочки на углу.
Миниатюрными серыми тучками начало собираться комарьё. Сейчас, в
полунаступившей темноте, дом казался большим старинным фонарём на тёмном
перекрёстке. С моего места уже было видно, как стол постепенно уставляется
разными наполненными блюдами, и время от времени можно было услышать звон
от столкновения тяжёлых серебряных ложек и вилок. Над домом, в опустившемся
сумраке вечера, ветви берез казались рваной рыбацкой сетью в мутной воде.
Сквозь них то здесь, то там проглядывали синеватые точки звёзд. Мы вернулись
на манящую жёлтыми пятнами света и приглушенными звуками ужина веранду. Во
тьме, царящей между лохматыми ветвями стоящей неподалёку ели, уже начали
проскакивать едва видимые и напоминающие дыры во тьме силуэты сов и
летучих мышей. Сперанский мало любил, когда его навещали. Ему казалось,
что это отвлекает его от его излюбленной жизни, неотрывно связанной с его
маленькой комнаткой и старой пишущей машинкой в потёртом чехле. Сейчас
усталый взгляд его задумчиво был устремлён к задымлённому синими петлями
табачного дыма плетёному абажуру, где в этих дымовых слоях смутно чернел
мелкий образ одинокого комара. Казалось, что бортик веранды представляет
собой некую границу между уютным наполненным светом мирком и наполненной
гулом проносившихся жёлтыми пятнами поездов. Даже несмотря на приезд
гостей, он не переменил своей обычной формы одежды на парадную, оставшись
в той же рубашке, в которой ходил наслаждаться утром к роднику, и разве
что переодев другие брюки. Где-то вдалеке прошуршали чьи-то шаги и замерли
в июльской тьме. Ещё вчера, спускаясь по хрустящей нападавшими хвойными
иголками лестнице, он даже и забыл думать, что сегодня вечером будет
сидеть и пить вино с людьми из города, того самого города, от которого он
уже отвык за лето. Он взглянул на поедающего винегрет Зяму и невольно
взъерошился. Зяма представлял для него своего рода раскалённый метеорит,
несущий на себе раскалённую окалину того беспокойного городского мира. Её
было видно по всему: по его хорошо выбритому лицу, пиджаку из химчистки с
ещё не оторванным мятым ярлыком с неразборчивыми каракулями отпускающего,
по блестящему автоматическому перу, тускло поблёскивающему в свете
оплетённой лампы. Глядя на него, ему невольно вспоминалась суета,
телефонные звонки. Пыль, коей столь обильно была напичкана его московская
квартира, квартира с постоянно заглядывающими ему в окно огромными
тополями, несущими летом ему на стол пух, а зимой стоящими мрачными
силуэтами в полутьме за окном седьмого этажа. Сейчас, сидя на этой уютной
и столь отдалённой от города веранде, ему более, чем когда либо, хотелось
вспоминать об оставленной квартире, Москве и всём том, что было связанно
с тем внешним беспокойным миром, заставлявшим его подлаживаться под
условия существования в нём. Москва - это было для него то пространство,
которое он старался пробежать как можно быстрее, выполняя "маршрут" от
прокалывающего небо шпиля Савёловского вокзала до своей уединенной
квартирки в тихом дворе на Образцова. Нажав на красный и мутный глаз
кнопки лифта, горящей в его тёмном и пахучем плесенью подъезде, он
подымался на свой седьмой. Там сразу наступало успокоение. Вокруг всё то
же, что и неделю, день и десять лет тому назад: всё те же засохшие стручки
неизвестных растений на выцветших от времени обоях его комнаты. Кровать
послушно подаётся и приятно принимает измученное беготнёй и тряской в
накуренном вагоне тело. В раскрытую форточку врывается слабый ветер,
отмечая на портьерах застарелые складки. Залетевшая с улицы тополиная
пушинка застывает в солнечном луче и медленно оседает на валик уже
раскрытой пишущей машинки. На всём в этой уединенной комнате лежал
отпечаток непоколебимого спокойствия и постоянной тишины, нарушаемой,
разве что, то более быстрым, то более медленным нарастающим стуком
главного атрибута его жизни - пишущей машинки. Наступает вечер, и тьма
начинает перемежаться с туманными кольцами дыма, наполняющими всю комнату
и медленно выплывающими через "отдушину" в напоённую влагой и запахом
тополиной коры июньскую ночь, прорезываемую только стоящими, как подсвечники,
светляками фонарей. Дверь в комнату медленно закрывается, и из-за неё
начинают раздаваться однообразные шлепки по пыльной бумаге...
Случайный ветер ворвался на веранду, неся с собой запах росы, ландышей,
речного тумана и камышей. От его порыва лампа начала раскачиваться,
разбрасывая на лица сидящих тень причудливых переплетений абажура и
поблёскивая то и дело вырывавшейся из-за абажура слепящей глаза
ослепительной пружиной спирали. Свет причудливо преломляется в бутылке
с "Мартини", и на уровне ярлыка уже сплёл радугу неземного происхождения.
Случайный муравей забрался в пробку от бутылки и начал взбираться по
внутренней нарезке, как по винтовой лестнице. "Кстати, - Зяма со звоном
отложил вилку и воззрился на Сперанского, - Тебе там на квартиру пришли
очередные конверты из театра, ну я и захватил их сюда, держи", - и он
бросил шуршащие конверты на драную местами скатерть. Сперанский с деланым
интересом взял всю пачку и, бегло просмотрев надписи на конвертах, отложил
её в сторону. Ему всегда казалось неприятным читать такие деловые письма
с постоянными официальными открытками, поздравляющими с разными небольшими
премиями от различных театральных фондов. Читая их, он каждый раз как
будто видел перед собой унылое лицо кого-нибудь мелкого театрального
чиновника, пишущего эти однообразные строки быстро застывающими блестящими
чернилами. Из темноты возникла соседская кошка и застыла миниатюрным
сфинксом на границе тьмы и света - бортике веранды. И только время от
времени её похожие на тёмные колодцы глаза загорались дьявольским зелёным
огнём. Получив "своё" она исчезла во тьме так же беззвучно, как и появилась.
Над громадой стоящей рядом с верандой ели разлилось серебряное зарево -
медленно вставала огромная медовая луна. По траве пролегли блестящие
ночной росой серебристые тропинки, причудливо изгибающиеся и ведущие в
тёмную неизвестность июньской ночи, где вдалеке всё реже и реже
проскакивали мерцающие жёлтым светом нити электричек. Сперанский
задумчиво поглядывал на малиновый огонёк своей сигареты, неуклонно
приближающийся к его жёлтым от никотина пальцам. Теперь бледный диск луны
зашёл за причудливое абстрактное украшение на трубе, которое теперь
выглядит таинственным замком с потушенными стрельчатыми окнами. Стояла
уже глубокая ночь, и вокруг веранды повисла глубокая тишина, прерываемая
только то близким, то дальним уханьем совы. Тёмный дом, казалось,
сгорбился под тяжестью навалившихся на него лет и, быть может, каких-либо
размышлений, затаённых в самом сердце дома, сердца, затаённого там, где
никогда никто не был. Что вспоминал дом? Быть можетб такую же июньскую
ночь, ночь, ушедшую в далёкое прошлое?
Так же светила луна, и около соседнего дома светили тревожные жёлтые
фары; всё так же хрустели хвойные иголки под колесами медленно
подъехавшей чёрной, поблёскивавшей в свете луны машины. Тревожный звонок
с парадного входа, "опять заболели, дайте пять минут, уже иду". Где-то
в глубине дома раздаются быстрые и торопливые шаги, вслед за которыми на
крыльце появляется тёмный силуэт, закутанный в чёрное пальто. Бросив
кому-то вглубь светящегося колодца двери какие-то наставления, он
погрузился в чёрное покачнувшееся нутро машины. Снова зашуршали иголки и,
отразив никелем запасного колеса жёлтое пятно луны, машина выехала с
газона перед домом, прокладывая жёлтыми лучами путь сквозь, казалось,
сгустившуюся в этом месте тьму. Да, заглядывала сюда эта блестящая машина
- за тем еще старым стариком-врачом, иной раз лунными ночами, лечить
кого-то, о ком не говорили - машина та самая, про которую в наше время
нам рассказывали только шепотом, как о неком грозном, мрачном и
вездесущем духе.
Гости медленно разошлись на покой, и Сперанский поднялся по скрипучей
лесенке в свою маленькую комнатушку. Вот, как и во многие ночи, в окне
засветился свет, и снова прорезали тьму сухие удары старенькой пишущей
машинки, удары его второго сердца.
Если проснуться пораньше утром в конце двадцатого века, то можно услышать
звуки времени. Никогда не услышишь их так, как утром. Сквозь густую тьму
за окном настойчиво пробивается шум снегоуборочной машины, а полчаса
спустя начинают доноситься звуки скрежета лопат о заледенелый асфальт.
Ещё чуть позже ко всему этому прибавляется карканье заспанных ворон и
отрывистое гавканье псов, которых вывели на мороз пунктуальные хозяева
ещё в половине восьмого. Если на рассвете отдёрнуть занавеску, то глазам
открывается вид внизу, расползшийся на подавляюще широкое пространство.
До самого горизонта раскинулся ковёр из многооконных зданий, труб
теплоцентралей с далекими дымными облаками. И вот над всем этим начинает
восходить солнце; оно восходит медленно, не торопясь, словно давая городу
возможность подготовиться к встрече с ним. И во всех окнах дальних и
ближних домов загораются алые пятна, что вместе с туманом придаёт
отдалённым домам вид чудовищ с пылающими глазами, виденных мною на
картинах Босха. В отдалении, за рекой, дремлет аэродром, где наподобие
уснувших крылатых драконов застыли в странных позах разного вида самолёты
и прочая техника.
Многовато перспективы - и выпрямишься перед окном, прихлёбывая кофе, и
начинаешь подумывать о человечестве, о строительстве... И уже мысленно
прикинешь, каким будет вид из этого окна через сотню лет - как вдруг из
нижней квартиры вместе со звоном балконной двери донесется сильный взрыв
нечеловеческой ругани, в сопровождении неправдоподобно громкой музыки и
лая взбешённой собаки.
Эх, пропадает вся величественность пейзажа, и досада берет на такое
погубление чуткого, утреннего начала жизни; и с тягостной, неизвестно
откуда взявшейся усталостью ты входишь в свою комнату, при взгляде на
которую, думаю, сам Гоголь взмахнул бы руками и сказал: "Чёрт знает что
такое!" Среди огромных стопок книг на столе взгромоздился компьютер и
вся припутанная к нему аппаратура. У окна, на четырёхногом столике,
мутно зеленеет аквариум с тёмной водой и сильно нелюдимыми обитателями.
Всё это, если ещё упомянуть громадную корягу, за сходство с рогами оленя
выпиленную в лесу и затем после тщательной полировки повешенную на стену,
можно было действительно считать чёрт знает чем, так как ни один предмет
в этой комнате абсолютно не подходит к любому другому. Уместно себя
чувствуют, пожалуй, лишь самые важные существа в квартире - вездесущие
книги: на одной полке можно видеть цветные переливчатые корешки изданий
каких-нибудь семидесятых годов нашего века, а если заглянуть на более
высокие книжные этажи, то там видятся тяжёлые и массивные корешки книг
изданий рубежа веков.
У левой стены большой комнаты стоит огромный старинный шкаф. Здесь он
решил расположиться как царь, а значит и заставить признать другие вещи
его право на занимание собой такой обширной территории. Трудно представить,
как он может чувствовать себя занесенным на семнадцатый этаж блочной
многоэтажки и как он понимает свое пребывание здесь. Хотя я кое-что про
него знаю - с фотографии из старого потрепанного конверта, которых тут же,
в шкафу, предостаточно - еще до сих пор не разобранных.
Этот шкаф уже тогда - давно - стоял в комнате, своей обширной спиной
закрывая часть заклеенной обоями стены, отражая в своем зеркале утро 1902
года. Он был из породы тех шкафов, которые так любят сбывать за их
несуразный или банальный вид. Как правило, их продавали либо старухи,
полностью разорившиеся и вынужденные продать имение и свой барский дом
вместе с той мебелью, которую бог весть сколько лет тому назад ранним
зимним утром её покойный муж привёз на застеленных сеном или соломой
санях. Но теперь её муж умер и уже не красуется по воскресным дням в
своём генеральском мундире перед зеркалом, вделанным в дверь старинного
шкафа, имеющего цвет речного песка, который только что окатило водой, -
того песка, который, если возьмёшь в горсть, а затем опустишь в воду, то
почувствуешь, что песок в твоих руках стал значительно тяжелее и не сыплет
между пальцев, а спадает тяжёлыми комками. И такой-то шкаф стоит передо
мной сейчас в полутьме, которая то на секунду отодвигается, то снова
покрывает его; и время от времени кажется, что из старинного зеркала на
тебя смотрит кто-то; и я с волнением отрываю перо от бумаги и оглядываюсь
на него, но ничего особенного в зеркале не происходит, так же, как ничего
не происходит и в остальных частях шкафа, - шкаф, как угрюмый старец,
стоит в колеблющейся темноте, придавленный огромным количеством лет,
которые, как мне кажется, придали ему больше степенности и важности перед
остальной мебелью. Однако в зеркале всё обычно, и в нём лишь отражается
свеча в тяжёлом дедовском канделябре - я поставил её на верхнюю крышку
бюро - да окно, за которым свирепствует вьюга, изо всех сил старающаяся
прогнать теперешний - то ли 1999, то ли 1902 и подготовить мягкий,
искрящийся снежной обивкой трон для нового года и века. Но вот свеча
догорела, комната вместе со шкафом погрузилась во тьму, и лишь время от
времени заскрипит снег под ногами спешащего домой человека, и снова тишина,
прерываемая лишь завываниями вьюги, которая, то, обессилевая, слабо
постанывала в трубе и в двойных рамах, то, снова обретая силу, трубила в
печной трубе и выла на улице. А в зеркале шкафа, в самом его верхнем углу
- там, где идёт уже отдельная зеркальная полоска - отражается яркой точкой
звезда, и шкаф всем своим существом внемлет этому свету - свету, может
быть, единственной его собеседницы, которая делит с ним вечность...
Отозваться в Бортжурнале
Высказаться Аврально
