NektoNN Утро Продолжение *** И вновь под колеса стелется снежок с асфальтом вперемешку, и вновь я разгоняюсь, и разогнавшись, выхожу в режим автопилота, и крутится в голове неотвязным рефреном – "она не хотела уезжать в Гаагу, она не хотела уезжать в Гаагу..." Вчера, за тесным кухонным столом, ее колено прижималось к моему, и проходила по мне волной сладостная дрожь, не то разбавленная, не то усиленная алкоголем... А она томно вздыхала и говорила: – Ну как же я поеду в Гаагу... Ведь я там буду совсем одна... И это "совсем одна" подчеркивалось не только интонацией, но и движением ноги. А приятель хмуро смотрел на нас, и отнюдь не рвался провожать... Вот я и намечтал себе. У них, между прочим, собака есть. Толстая, если не сказать – жирная. Может, под столом она и сидела. И не было ни колен, ни интонаций... Всего-то и досталось на мою долю – немного тепла от собаки, а изволь отрабатывать в этот собачий холод... А холод действительно собачий. Видно, краник печки накрылся окончательно, а одежонка у меня явно не по сезону. Одевался на автопилоте, натянул привычно-драйверское – в китайском пуховике извозом долго не напромышляешь, потом изойдешь. Если, конечно, печка в машине работает. В армии, когда нас подымали среди ночи, и давши семьдесят секунд на сборы, выбрасывали в заснеженные подмосковные леса, я утешал себя нехитрой мыслью – уж если что-то, пусть даже самое неприятное, началось, оно неизбежно окончится. Ни одно мучение в этой жизни не длится вечно, и все, что имело начало, рано или поздно обретет завершение. Завершилась и дорога в аэропорт. По крайней мере, в один конец. Последний поворот, круг, парковка, движок заглушили, две дверки изнутри закрыли, одной снаружи хлопнули, вышли, потопали, и уныло потянулись вслед улетающей и провожающему. А с чего это я о себе – во множественном числе? Наверное, армию вспомнил. Здравствуй, Пулково... Я не тормоз... Она к табло, он к буфету. Я посередине, роза в проруби... Внезапно замечаю, как изменился за последние годы мой приятель. Моложе меня лет на пять, он располнел, полысел, стал вальяжным, я в сравнении с ним – подросток в драйверской своей курточке, и в окружающей обстановке выгляжу совершеннейшим "инородным телом". А он уже вполне в неё вписывается, отмечаю я, и перевожу взгляд на толпу инородцев. Вокруг – водоворот. Не люди, символы. Свободные, раскрепощенные лица, раскованные манеры, вольное аглицкое щебетание, которое я лишь по писаному понимаю, да и то – в очень специальных изданиях. Вот этот седой, в твиде – спокойно курит, а у меня рука не поднимается в карман залезть за своими "Родопи". Эта группка, в джинсе, – уселись прямо на полу, оперлись на свои рюкзачки, обнимаются, поглощенные собой, и толпа спокойно и равнодушно обтекает их, как островок в этом водовороте. Вдруг две тетки, как с Мальцевского рынка, обнимают молодого, бритоголового, в турецком "Адидасе". "Ты ж смотри там, сынок, забивай почаще" – приговаривает та, что постарше на вид. "Витюнюшка, Витончик..." – монотонно причитает другая… Черные бороды, белозубые улыбки, ермолки, саквояжики в руках... Кучка старух в чем-то розовом, неприличном даже для нимфеток, голубые волосы, фарфоровые улыбки... Я вдруг понимаю, что, собственно говоря, кажется мне непривычным. Окружающий мир для меня – это, прежде всего, мир запахов. Я носом чувствую страх или агрессию собеседника, его симпатию или антипатию, "верхним чутьем" определяю, правду или ложь мне говорят... Я ведь знаю, как обычно пахнут ермолки, старухи, джинса, тетки с Мальцевского и спортсмены… Господи помилуй, даже здесь, в предбаннике, все пахнет уже по-другому... Году этак в восемьдесят третьем шли мы на нашей профсоюзной яхте на Кубок Балтики. Где-то между Таллином и Ригой. Ночь, ветра уже почти нет, но качка ещё осталась, водяная пыль в воздухе, не то от волны снизу, не то от туч сверху, сырость, прошедшая сквозь "непромоканец" до самой задницы. Парус, потерявший ветер, покрытый моросью, как сединой, изредка хлопающий под последними порывами. Градусов двенадцать тепла, если это, конечно, тепло. Балтика. Обозначенный на карте извилистый фарватер, каменистые мели вокруг. Экономя не мили, а футы, которые обернутся на финише в лучшем случае секундами, мы ползем среди камней. Лучший штурман Балтики, Кучмель, нависши с картой над компасом, диктует курс, искоса посматривая на эхолот. Микадо, непревзойденный в те годы рулевой, естественно, на руле. Я на баке, пытаясь сквозь морось разглядеть вехи, отмечающие наиболее опасные банки. И вдруг, на встречном курсе, прёт по фарватеру многопалубный (очень хочется сказать – многоэтажный) паром "Силья Лайн". Город на воде. Или над водой. Громкая, разносящаяся над морем музыка, группки и парочки, разгуливающие по палубам под тентами, дансинг на корме, не столько видимые, сколько ощущаемые рестораны и бары. Наш штурман на мой истошный крик: "Пароход на встречном!", не поднимая головы, сурово отвечает: "Не препятствуй". Микадо, отточенными движениями руля отлавливающий последние трепыхания ветра, просто игнорирует и мой крик, и приближающееся судно. А вот наш юнга Сергунок, прикорнувший под банкой в кокпите, заинтересовано выползает на свет Божий, и, отвернув капюшон зюйдвестки, произносит деланно жалобным и хриплым спросонья голосом: "Вот ведь люди, как люди… В тепле, в сухости, водку пьют… А мы, блин, с мокрой жопой, р-р-романтики…" "Романтики" произносится с выражением крайнего презрения. И наше ржание перекрывает музыку парома. Третьи сутки мы кувыркаемся между Таллином и Ригой. Яростный шторм сменяется полным штилем, яхта замирает в безветрии, подбрасываемая расходившейся волной, с неба то моросит, то льёт, мы шалеем от бессилья и безделья, а потом подходит очередной грозовой фронт, и из-под туч обрушивается на нас очередной шквал. Третьи сутки, и ни одной сухой папиросы, и промокшая до белья одежда, холодные капли ползут по спине, и полетел редуктор на газовом баллоне, не то что водки – и чаю горячего не пили третий день… Но мысль о том, что можно всерьёз позавидовать "этим, на пароходе" вызывает у нас гомерический хохот. Вот только тогда была команда, и несли нас белые паруса… А сегодня все чаще напоминаю я себе одиночку в спасательном плотике посреди свинцового безразличия волн. Или, попросту говоря, дерьмо в проруби… *** Нет у меня билета на этот "пароход", не было, и, скорее всего, никогда не будет. Стало быть, проблема выбора передо мной не стоит, и размышлять тут не о чем. А тех, кто с билетами, приглашают на посадку. Вспыхнула строчка на табло, прощебетал ангельский голосок из динамиков, пройдены паспортный контроль и таможня, прощальные взгляд и улыбка коснулись нас – и, сдаётся мне, не стоит выяснять, для которой из жертв это было прицельным выстрелом, а кому досталось лишь рикошетом. Слишком велик страх понять, что нас обоих лишь слегка задело. Оцарапало, так сказать, слегонца, а пострадавший – кто-то третий, в толпе... Дурак ты, боцман! Торпеда мимо прошла... – Ну, что ж. Шурши, как говорится, ля фам. Может, по рюмочке выпьем по такому поводу? – нарушает неловкое молчание приятель. – А пуркуа, собственно, не па? – радостно подхватываю я, ибо гнетущая тишина рассосалась, жизнь входит в стандартную колею, а в колее стандартные вопросы требуют стандартных ответов, и нет нужды напрягаться. Да хоть бы и была нужда – сил нет. Обратная дорога ложится под колеса на удивление гладко. Может быть, потому, что теперь, без неё, я выбираю самый неприглядный, по задворкам, маршрут (зато ни ментов, ни светофоров). А может, я просто протрезвел окончательно и бесповоротно, скормив козлу последнюю капусту. Не знаю. Но не проходит и сорока минут, как мы уже у моего дома. – Может, забежим на минутку? – спрашиваю я и прикусываю язык. Слишком живо представил, как это будет выглядеть. Полутемный коридор нашей коммуналки, жестяное корыто на стене, в котором, наверное, купали еще родителей моих нынешних соседей, внимательный взгляд сквозь щель слегка приоткрытой двери соседской комнаты, вечный запах вареной рыбы и кислой капусты… Жена уже вернулась с работы, встречает у входа в комнату и несколько мгновений ищет давно потерянную улыбку для друзей. Спохватившись, что стоит с обнаженным лицом, натягивает первую попавшуюся… Улыбка явно предназначена для подруги, демонстрирующей новую шубу. Затем внимательный взгляд на мое оживленное в предвкушении "рюмочки" лицо, и улыбка вмерзает в лед, имея отличные шансы сохраниться навечно, как мамонтенок Дима, косметологи отдыхают… "Ну, что, опять к ужину не ждать?" – вопрос риторический, но отвечать на него, а точнее, как теперь говорят, за него, придется. Так или иначе, рано или поздно. Уж лучше бы поздно. Не сегодня, во всяком случае. Тем более что машину с сегодняшнего утра я ставлю за углом, из окна ее не видно, а предупредить жену о задержке можно и по телефону. – А что у тебя новенького появилось? – спрашивает приятель. – Да в общем-то, ничего, не стоит и время тратить. Тем более, что и кофе утром кончился. Давай уж сразу к тебе, – облегченно отвечаю я. А что он, собственно говоря, имел в виду, спрашивая о "новеньком"? *** На небрежное помахивание рукой из середины потока срывается "пятерка" и, подрезая правый ряд, пристраивается к поребрику. Я и сам так же пикирую на кашемировое пальто, когда выезжаю на панель. "Люди гибнут за металл…" Сажусь следом за приятелем в машину; он, как водится у русских "бар", водружается на переднее сиденье, я устраиваюсь сзади. По мне, так оно и лучше. Вижу в зеркале оживленное в предвкушении заработка лицо "коллеги", и соображаю, что сам я ни сегодня, ни завтра ему не конкурент. Не выеду я с утра на панель, потому что, чувствую, надерусь я сегодня от души. Хотя, с другой стороны, на моей резине заработать можно только головную боль. На днях у жены получка, переобуюсь, и тогда уж подшустрю. Давно у нас уже так повелось – получка жены уходит на ремонт и комплектацию моего сокровища, а деньги на житье я привожу, выезжая на панель каждый Божий день. Ну, почти каждый… Собственно говоря, проще было бы класть получку жены в тумбочку, да и брать из неё потихоньку на текущие расходы. Проще, и, откровенно говоря, надежнее. Стабильнее, чем расчет на мой ежедневный заработок. По деньгам оно так на так и выходит. Только вот мне чем тогда прикажете заниматься? Лежать на диване с подшивкой "Nature" за 1986 год на животе и предаваться размышлениям на тему: я, как зеркало экономических реформ? Или того пуще: моя роль в демократических преобразованиях России? Достаточно мне уж и того, что и комната наша, и машина куплены женой: подфартило ей в своё время на первой волне кооперации. Да и сейчас, в отличие от меня, она работает, и умудряется что-то зарабатывать. А полностью перейти на роль альфонса я пока не готов. Да и альфонс-то из меня, с моими возвращениями домой под утро, получится, прямо скажем, неважнецкий. А так есть у меня и окружающих иллюзия моей деловой активности и участия в решении семейных проблем. И прекрасно понимая, что это всего лишь иллюзия, лишаться её, тем не менее, я не намерен. Как и многих других своих иллюзий. В конце концов, что есть объективная реальность? Бред, вызванный дефицитом алкоголя в крови, не более того. Приятель властным жестом притормаживает "коллегу" у сверкающих витрин и скрывается в недрах "мини-супермаркета" (это ж надо было такое придумать!) Понимая, что по законам жанра я должен бы почтительно следовать за ним и восхищаться тонким вкусом, проявляемым в выборе, я все-таки остаюсь в машине. Разморило меня в тепле на заднем сиденье, придавило невеселыми мыслями. Минут через десять он появляется в дверях, обеими руками прижимая к животу объёмистый пакет с покупками, и недоумевающе-обиженно смотрит на меня, что ж, мол, ты… Я открываю дверку, и делая шаг из машины навстречу пакету, говорю: – Давай его сюда, у меня там, сзади, посвободнее… *** Ну, вот мы и у цели. Доехали, слава Богу… Всегда с недоверием смотришь на человека, который делает для тебя привычную тебе самому работу. Так дантист, вероятно, боится отдать свой зуб в крепкие, пахнущие дезинфекцией руки коллеги. Пока приятель рассчитывается, перехватываю у него полтинник на обратную дорогу. Не врал я менту, и сотня в бумажнике действительно была последней и единственной. Так что занимать все равно надо, не на машину, так на метро. А раз уж приходится просить – мелочится не стоит. Треху на метро не взаймы дают, а подают из милости. К этому я ещё не готов. Смешно, наверное, но их дом для меня – больше, чем просто дом. Эта парадная, эта квартира… Господи, как я тащусь от этой квартиры. И нет в этом корысти, ни чёрной зависти, а только лишь восторг и тихое благоговение. Медная табличка на дверях, привинченная дворником еще для прадеда, абажуры из фарфора, покрывавшие в своё время двадцатилинейные керосиновые лампы, латунные дверные ручки и оконные шпингалеты, и книги, книги, книги… Есть у православных людей выражение – намоленое место. Монастырь ли, церковь, или просто часовенка на погосте – неважно. Место, где веками творились молитвы Господу нашему, приобретает особую благодать. И ты чувствуешь эту Благодать, ощущаешь её, рожей ли, кожей ли: она заставляет проникнуться духом места даже того, кто примчался на это бывшее монастырское подворье зажарить шашлычок на лоне природы. Вот и квартира эта – нажитая. Не от слова "нажива", а от слова "жизнь". Три поколения прожили в этих стенах свою жизнь: рождались, взрослели, зачинали, в муках рождали детей своих, пытались воспитывать их на прекрасных идеалах, задумчиво играли на виолончели в вечерних сумерках опустевших вощённых паркетов консерваторий, и сходили, сходили в могильные холмики… И сеяли, сеяли, сеяли… Без устали сеяли разумное, доброе, вечное… Не мне, слава тебе, Господи, брать на себя тяжесть судить, что дали эти всходы. На четвертом поколении природа, видимо, решила отдохнуть: то ли устала от вечной посевной, то ли ужаснулась всходам – не знаю, ей виднее… В книги по специальности, доставшейся, как и квартира, по наследству, приятель давно не заглядывает, вместо иконостаса в красном углу прочно обосновался телевизор, а место горячих диспутов и пылких разговоров заняли вечерние пьянки-посиделки. В которых, кстати, и я – почти непременный участник. Так что, собственно говоря, иронию свою могу выливать прямо на себя. Приятель распаковывает покупки: средней руки новорусский набор. В завершение на стол торжественно водружается бутылка. – Ого! – с преувеличенным энтузиазмом восклицаю я – "Ванька Ходок", собственной персоной! В красной рубашоночке, хорошенький такой… И тяжеленький, к тому же. Последние слова я произношу радостно уже без всякой фальши. Любому виски я предпочитаю простую, без затей водку, но количество позволяет предположить, что результат от употребления "Ваньки" будет не хуже. Давно я уже употребляю алкоголь не как "катализатор дружеского общения", а как единственную возможность выкинуть из головы докучные мысли, воспарить в блаженной пустоте. "Уколоться и забыться", как пел Владимир Семенович. Вот только я уколов с детства боюсь. – Гулять, так гулять – довольно ржет приятель, а я прикидываю, что десятью баксами он сегодня явно не обошелся. Или это он только в присутствии жены такой экономный? Странные отношения у них в последнее время складываются. Впрочем, как говорят, считать чужие деньги – любимое занятие дураков и бездельников, а влезать в хитросплетения чужих отношений – занятие, на мой взгляд, ещё менее достойное. И неблагодарное, к тому же. И, отбрасывая размышления, я с хрустом скручиваю колпачок. Действительно, "на хрена здесь ушки"… – Тебе льда положить? – заботливо спрашивает приятель. – Ну его на фиг, – говорю я, – он растает, вода получится. – Боишься вкус испортить, или на градусах потерять? – ехидничает он. – А то будто ты не знаешь, – парирую я, – в воде ведь рыбы трахаются! Он смеётся, и одновременно как-то так морщит лоб, что я понимаю – шутка запомнена и на днях будет озвучена где-нибудь в другой компании. Там, где вкус виски – не экзотика, а проза жизни. Мне не жалко – как пришла, так и ушла. Работая извозчиком, я имею возможность черпать из "кладезя народного юмора" ведрами, до тошноты. И не теряя темпа, рассказываю ему ещё парочку анекдотов из последних ведер. А заодно и старенький – про "ушки". А вдруг ему пригодится. Многие из его нынешних друзей не то что анекдот – и сами ушки не помнят. А может и не видели никогда вовсе. Заметил я, что в последнее время поддерживаются наши с ним давние отношения лишь моими анекдотами, да ещё нашей общей любовью к компьютерным играм, у меня, впрочем, почти платонической. Вот и сейчас, не успели по третьей пропустить – он решительно поднимается из-за стола и врубает компьютер. – Я тут новую приблуду поставил, ускоритель трехмерки, щас посмотришь, как "Квака" теперь идет, – говорит он, не вполне уверенно ворочая языком (все-таки нервная у него работа, если после второй косеть начал). – И звучок у меня теперь трехмерный, зацени. "Квака так Квака", – лениво думаю я, нам что водка, что пулемет, и прихватив бутылку и стаканы, пересаживаюсь к компьютеру. Долго оставаться в роли зрителя мне не удается, и пропустив ещё пару порций виски, я вытесняю его из-за клавиатуры. Он даже не сильно сопротивляется. Во-первых, "заценить" его навороты я, действительно, могу, только играя сам, - а кому ещё он может ими похвастаться? А во-вторых, он уже разомлел, и всё чаще промахивается. Так что я захожу с сэйва – и погружаюсь в пиксельный мир, в котором я тверд, решителен, и даже жесток, в моих руках супер-оружие, и каждому я воздаю по делам его. А некоторым – так и просто по морде. Очередь, перебежка, за угол, смена оружия, выскакиваю, граната, снова за угол, смена оружия, очередь, и вперед, вперед. Новый боекомплект, аптечка, жизнь налаживается, очередь, отскочить, и вперед, вперед… Я точен и быстр, монстры разлетаются в кровавые ошметки, над трупами жужжат мухи… Да, хороша трехмерка, и звук, зараза, выше всяких похвал – выныриваю я из экрана, и оставив персонажа в тупичке, в относительной безопасности, подливаю приятелю и наливаю себе полный стакан, чтобы по пустякам уже не отвлекаться. И снова – бросок вперед, очередь, граната, очищающий пламень огнемета, разлетаются в клочья огненные шары с бульдожьими рожами, в серую пыль рассыпаются суконные рожи – даже от оловянных пуговиц не остаётся следа после залпа из BFG, кровью умываются рожи братков, и я жму, жму, жму на гашетку… Странный, ещё не слышанный мной в этом подземелье звук привлекает мое внимание. Это не шаги и не шорох, на мух тоже не похоже. Я кручусь по сторонам, пытаясь обнаружить источник, осторожно продвигаюсь вперед – звук сопровождает моё передвижение и не локализуется в пространстве. Я пытаюсь понять, в чем подвох, и проходит довольно долгое время, прежде чем я врубаюсь, что это не шуточки трехмерной звуковой карты, а храп и посапывания приятеля, прикорнувшего на диване по соседству. В реале, мать его так… Убавив звук, я ещё пытаюсь поиграть, но колдовство игры уже убито этим прозаическим храпом. Да и навигация ещё не кончилась, через двадцать минут мосты разведутся, и у меня есть шанс проскочить. Вырубаю компьютер, допиваю виски, укрываю приятеля пледом, треплю за холку лежащую у дивана собаку, тихо закрываю за собой дверь, горохом скатываюсь по ступенькам и выскакиваю на улицу, размахивая руками. В начало Окончание Оглавление Высказаться Аврально